Был ли великорусский пахарь жертвой климата?

У меня вызывает вопросы теория академика Л.В. Милова, изложенная им в «Великорусском пахаре» и других работах.

В том, что Милов – крупнейший исследователь нет никакого сомнения. Но всякий переход историка от исследований к обобщению всё равно неизбежно предполагает публицистику, то есть соотнесение высказывания не с фактом, а с предполагаемой ценностной значимостью, общественной пользой, идеологическими предпочтениями и т.д., а также – широкие обобщения, требующие упрощения фактов.

На мой взгляд Милов не только не избежал этой опасности, но и создал весьма одностороннюю и довольно ценностно вредную теорию, которая заключается в следующих тезисах:

2. Стало быть, развитие городского общества, промышленности, сложной государственности и цивилизации в России естественным эволюционным путем невозможно. Необходима сверхжесткая экспроприационная государственность, подавление общиной индивидуального крестьянского хозяйства (на основе которого по мнению Милова выросла западная гражданственность и культура), рабовладение в промышленности, чтобы Россия хоть как-то была конкурентоспособна с Западом.

«Социум обладал низким уровнем общественного разделения труда. Для него были характерны слабая, чрезвычайно медленно развивающаяся промышленность, малая степень урбанизации страны, ориентация на вяло растущую внутриконтинентальную торговлю. Вместе с тем это было общество с ярко выраженным экстенсивным характером земледелия, требующим постоянного расширения пашни на новые и новые территории, общество, где дефицит рабочих рук в сельском хозяйстве сохранялся постоянным и неутолимым в течение многих веков, несмотря на более или менее стабильный прирост населения страны. Под определенным влиянием вышеперечисленных особенностей развития России формировалась и ее государственная машина. Постоянная необходимость насильственного изъятия государством у крестьян прибавочного продукта в размерах, далеко превосходящих то, что русский крестьянин мог бы отдавать без ущерба для себя, привела к появлению весьма жесткого механизма политического принуждения крестьянства со стороны государственной власти. Отсюда деспотическая, самодержавная форма государственного правления, сочетание системы «государственного феодализма» с суровым и страшным режимом крепостничества в сфере помещичьего землевладения и хозяйства» — утверждает автор в работе «Природно климатический фактор и менталитет русского крестьянства».

«Если бы Россия придерживалась так называемого эволюционного пути развития она никогда бы не состоялась как великая держава» — резюмирует Милов в работе «Особенности исторического процесса в России», тем самым подводя фундамент под чрезвычайку, колхозы и гулаги как единственно возможный ход русской истории, если мы хотим для себя величия.

Понятно, что эта теория чрезвычайно любима как неосталинистами, для которых она доказывает, что Сталин и его модель – это органичное продолжение русской истории, а потому надо кого-нибудь расстреливать, так и либералами, для которых она доказывает, что в этой ледяной пустыне ничего кроме Сталина быть не может по определению, а потому надо куда-нибудь валить. Именно по этой одновременной востребованности теории Милова как левыми, так и либералами, она приобрела сейчас в историографии статус едва ли не универсального ключа к объяснению русского исторического процесса: раз холодно, то голодно, раз голодно, то нужна чрезвычайка.

Меня в теории Милова с самого начала удивили несколько моментов.

Прежде всего, — публицистичность её основных убеждающих конструкций. Будучи сам публицистом я отлично знаю как риторические связки используются для маскировки провалов в аргументации. И вот в работах Милова таких риторических связок, нацеленных на то, чтобы убедить читателя в чрезвычайной экономической нищете России, очень много. Мы постоянно встречаем в тексте «невозможно», «исключено», «немыслимо», «фантастика» – когда речь идет о вероятности интенсификации сельского хозяйства или больших урожаев в России.

Иногда автор проговаривается, замечая, к примеру в «Особенностях…», что успешно реализовать государственные экономические мероприятия (например создать систему каналов и многократно увеличить оптовую торговлю) в земледельческой стране с ничтожной долей городского населения «феноменально сама по себе ибо чрезвычайно малый объем совокупного прибавочного продукта объективно создавал крайне неблагоприятные условия для формирования так называемой надстройки над элементами базисного характера».

Эта феноменальность конечно должна была бы навести автора на мысль, что он, возможно, несколько занизил уровень аграрного развития России и преувеличил стоящие перед нею трудности, но вместо этого Милов обозначает некие непереходимые для русской экономики пределы, которые якобы без чрезвычайности преодолеть невозможно.

При этом вот что меня насторожило. И исследования самого Милова и его школы (например Л.Г. Степановой) сосредотачиваются на исследовании новгородских писцовых книг. То есть систематическая картина традиционного русского сельского хозяйства в координатах миловской школы – это картина новгородская.

Но… Особенность хозяйственных условий Новгородской земли среди прочих русских земель составляет притчу во языцех. Они чрезвычайно неблагоприятны даже для русского Севера. Болота, сырость, капризная погода. Именно поэтому Новгород вынужден был заниматься торгово-промысловой деятельностью, держа пашенное хозяйство по сути как подсобное. И поэтому же он оказался заложником Низовской земли, то есть прежде всего Москвы, контролировавшей подвоз хлеба, который он контролировать не мог.

Судить обо всем русском сельском хозяйстве по Новгороду это примерно как судить о мускульной силе и способности подтянуться всех русских мужчин по вашему покорному слуге.

Между тем в работах Милова мне постоянно попадались цифры, которые вызывали легкую тревогу – только что у других авторов, перед которыми не стоит цель доказать безнадежность и неразвитость русского сельского хозяйства, например в работе «Географическая среда и история России. Конец XV – середина XIX в.» (М., Наука, 1983) историка А.В. Дулова из Иркутска (представитель школы исследователя Илимской пашни В.Н. Шерстобоева), обобщившего огромный материал, я встречаю гораздо более высокие цифры средней урожайности по России за XVII-XIX века.

Если Милов и его последователи убеждают читателя, что средняя урожайность русской пашни была сам-1,5 – сам-2, то Дулов приводит цифры от сам-3 до сам-4, — а между этими урожайностями целая цивилизационная пропасть. При этом источники его утверждений считываются лучше, выглядят менее избирательны и лучше проработана корреляция между хорошими, средними и плохими годами.

При этом у меня создается впечатление, что Милов еще и несколько завышает уровень аграрного развития Западной Европы, создавая у читателя впечатление, что между русскими цифрами и европейскими – пропасть.

Между тем, достаточно проработать «Структуры повседневности» Фернана Броделя (сс. 135-139), чтобы обнаружить, что за пределами зоны аграрного рывка в ходе промышленной революции в Англии и Голландии, например во Франции, урожай сам-5 или сам-6 считался отличным, а сам-4 – нормальным. Даже в Германии и скандинавии урожайность со временем падает ниже сам-4, если же говорить о Польше, ближайшей сопернице России до конца XVII века, то сам-2 – сам-4 будет максимумом, который подданые Речи Посполитой могли снять с полей, а затем, отмечает Бродель, положение ухудшается. Да, Европа, особенно развитые регионы, несомненно впереди России, но, все-таки, это не два мира два Шапиро.

Кстати, о Шапиро. Монография А.Л. Шапиро «Русское крестьянство перед закрепощением» (Л. ЛГУ., 1987), содержит расчеты урожайности по документам крупных монастырских поместий и царских или боярских вотчин, и они также противоречат миловской тенденции занижать урожайность русского сельского хозяйства.

Так, для Кириллово-Белозерского монастыря средний урожай ржи первой четверти XVII века – сам-4, в вотчинах Симеона Бекбулатовича в 1580-х, урожай ржи – сам-4,4. В вологодских дворцовых областях – сам-4,75, в дворцовых селах Мещерской стороны в 1600 году урожай сам-4. Он же приводит данные Слихера ван Бата, исследовавшего урожайность в Европе с 810 по 1820, показываающие, что в Германии и Польше урожаи ржи колебались от сам-3 до сам-4. То есть Центральная Европа с её университетами, Лютером и liberum veto точно не превосходила Россию в аграрном развитии.

При этом Милова можно упрекнуть в выраженном им несколько пренебрежительном отношении к таким традиционным для России формам хозяйствования, как подсечно-огневое. Напомню, лес на будущей пашне подсекался, затем выжигался и поле на короткие 1-2 года выдавало фантастический урожай в сам-10 и выше. Между тем, для древней и средневековой Руси такой способ ведения хозяйства был принятым и вполне экологичным, поскольку количество леса и количество хозяйствующих людей было просто несоизмеримо. Милов же говорит о нем как о способе «сводить концы с концами» (то есть снова публицистическая манипуляция сознанием читателя).

Не касается практически Милов и феномена ополий и пойменных пашен на которые приходилась ведущая часть производства зерна. Скажем у Вологды собирали сам-9,5, а на Ваге – сам-9,9.

Таким образом, есть достаточные основания для того, чтобы поставить вопрос о необходимости тотальной проверки теории Милова как в её оценочной части, так и в степени подкрепленности конкретными цифрами, в которых ощущается тенденция к систематическому занижению уровня урожайности и пределов возможного для русского сельского хозяйства.

Очень может оказаться, что утверждения о «невозможности» тех или иных хозяйственных достижений для великорусского пахаря, будут сильно преувеличены.

Поскольку проверка утверждений о низких урожаях зерна потребует проверки сотен цифр и долгого времени я взял более простое, но тоже структурно важное для концепции Милова, утверждение касательно уровня обеспеченности русского крестьянина сеном.

«Заготовить за 20-30 суток сенокоса 1244 пуда сена для однотяглового крестьянина — пустая фантазия. Выше уже говорилось, что, имея семью из четырех человек, земледелец был в состоянии обработать пашню размером в 3,75 десятины в трех полях; пар в таком случае был равен 1.25 десятины, норма скота — 7.5 головы. За 30 суток косец с помощниками мог заготовить примерно 300 пудов сена. Этого едва хватало на одну лошадь, одну корову и одну овцу, что, конечно, не обеспечивало пар «наземом», ибо на десятину пара приходилось 1.8 головы крупного скота»
(Л.В. Милов. Особенности исторического процесса в России).

К тем же магическим «300 пудам» автор обращается и в другой работе: «Природно климатический фактор и менталитет русского крестьянства»:

«Низкой была и вероятность резкого повышения урожайности за счет внесения в почву удобрений. Единственный доступный вид удобрения — навоз крупного рогатого скота — во все времена был в российской деревне крайне дефицитным. Обычно его хватало на удобрение земли один раз в 9—12 лет, а иногда и гораздо реже. Мало было и самого скота. Причины такой ситуации — в остром недостатке кормов в период его стойлового содержания (а этот период в основных регионах России длился от 180 до 212 суток, т. е. был необычайно большим). Заготовить на такой срок полноценный доброкачественный корм для скота было делом совершенно нереальным для однотяглового крестьянина. Те примерно 300 пудов сена, которые он заготавливал в очень короткий период сенокоса, хватало лишь для эпизодического кормления скота. Основным же кормом для животных были яровая солома с поля, «охвостье» и мякина, оставшиеся от молотьбы хлеба. Иногда в пищу животных шла и грубая ржаная солома. От такого кормления скот был едва жив, часто болел и погибал. Таким образом, хотя скотину в России держали почти практически не справлялось со своей ролью ни в средневековье, ни в XIX—XX веках».

Автор оперирует неким почти мифическим «однотягловым крестьянином» с семьей из 4 человек (очевидно четырех работников). Это, конечно, существенно облегчает утверждения о том, что для такого редко домохозяйства хозяйственный достаток «фантазия». Однако типичность и всеобщность типа такого хозяина автором ничем не доказывается.

Поэтому давайте ответим на простой вопрос – действительно ли 300 пудов сена были максимумом того, что могло себе позволить традиционное русское домохозяйство и точно ли 1244 пуда были для такого домохозяйства бессмысленной фантазией. Проработка конкретных исследований по русской аграрной истории показывает, что мы имеем дело с чудовищным занижением объемов доступного для домохозяйств сена.

В работе В.Н. Шункова «Очерки по истории колонизации Сибири в XVII-XVIII вв.» (М.-Л. Изд-во. АН СССР, 1956) приведена оценка сенокосных угодий Тагильской слободы в 1670-х годах (сс.123-124). Измерение производится в «копнах» – единице, реальный вес которых в оценках разных исследователей плавает. Так Г.В. Абрамович полагал, что в писцовой литературе имелись в виду копны по 5 пудов сена — волоквые копны. А.Л. Шапиро указывал на то, что «копна писцовых книг равнялась 10 пудам». В.Н. Шерстобоев для своих подсчетов в «Илимской пашне» принял вес копны в 6 пудов.

Так вот, по подсчетам В.Н. Шункова распределение сенокосов в Тагильской слободе было следующим:

50 копен – 26 случаев.
100 копен – 34 случая.
200 копен – 49 случаев.
300 копен – 16 случаев.

В слободе Катайского острога:

100 копен – 98 случаев.
150 копен – 49 случаев.
200 копен – 66 случаев.
300 копен – 13 случаев.

Если мы возьмем оценку веса копны Абрамовичем по весу «волоковой копны», то мы получим, что обеспеченность сеном реальных домохозяйств этих двух слобод составляла от 250 пудов (сенные бедняки) до 1500 пудов (сенные богачи). Сенные середняки имели от 500 пудов (таких большинство в Катайске), до 1000 пудов (таких большинство в Тагиле).

Если мы возьмем вес копны по оценке Шапиро, то получится разброс от 500 до 3000 пудов на одно домохозяйство, то есть буквально сенную роскошь.

Теперь вспомним оценку Л.В. Милова – «1244 пуда – фантазия». Как видим, в Сибири, где климатические условия были еще хуже, чем в Центральной России, а вегетативный период еще короче, фантазия была реальностью. Даже если предположить, что домохозяйство не выбирало всю норму со своего сенокоса, то мало вероятно предполагать, что оно держало сенокос в 300 копен для того, чтобы собирать с него 50, ведь его можно было выгодно продать.

Теперь из Сибири перенесемся на Север России, в Кемску волость, подвластную Соловецкому монастырю и заглянем на тамошние сенокосы. В исследовании В.И. Иванова «Монастыри и монастырские крестьяне Поморья в XVI-XVII веках: механизм становления крепостного права» (СПб., Изд-во Олега Абышко, 2007) мы получаем уникальную возможность заглянуть в состав конкретных домохозяйств крестьян конца XVI века, зависимых от Соловецкого монастыря и известных пофамильно.

Каждому из крестьян принадлежало известное количество сенокосов трех типов, производительность которых на начало ХХ века известна благодаря исследованию В.В. Никольского «Быт и промыслы западного побережья белого моря» (вряд ли за триста лет в такой консервативной области как северорусский сенокос что-то чрезвычайно сильно изменилось): «воз» которым измералась производительность сенокоса имел три емкости: десятина, дающая 200-250 пудов сена, «морские пожни», то есть приморские луга, дающие до 100 пудов, и «теребы» (то есть лесные росчисти), дающие 30-70 пудов.

Теперь давайте заглянем во дворы к кемским крестьянам.

Ивановы-Кузнецовы (сс.291-292): 1 сенокосное поле (1 воз), морские пожни (4,25 возов), то есть около 600 пудов сена, вместо миловских 300 пудов.

Внуковы (с. 292): 1 оброчное сенокосное поле, 2 воза морских пожен, 9,5 возов в теребах, то есть если взять по нижней границе – около 700 пудов сена.

Бобыль Богдан Котов (с. 305): 1,5 воза сенокосного поля, то есть 300 пудов сена.

Бобыль Михаил Плешко (с.305): — полвоза сенных полей и 5 возов теребов. То есть если взять по минимуму – 250 пудов сена.

Бобыль Третьяк Валигин (с.306): — 2 воза морских пожен и 1,5 воза теребов. 245 пудов сена при минимальной оценке.

Бобыль Фёдор Минин Чеус (с. 306): 3 воза на печище, 6,5 на теребах. Емкость воза на печище непонятна, но вряд ли она меньше, чем на теребах. Так что если посчитать по минимуму получится 300 пудов сена. Потомок Федора – Максим Чеусов, владел 1 лошадью, 2 коровами, 2 лодками, четвертью ладьи и сетью для ловли нерпы, то есть у него было больше скота, чем Милов насчитал для своего однотяглового крестьянина.

Итак, 300 пудов сена — это нормально для бобыля, но никак не для полноценного крестьянского хозяйства.

Разумеется, на русском Севере, где зерновое хозяйство почти не велось, нужда в навозе была меньше, а простора для лугов – больше. Но совсем не то же самое – земельный голод, вызванный социальными факторами, и мнимая климатическая и трудовая невозможность для русского крестьянина выкосить и заготовить больше 300 пудов сена, к которой апеллировал Л.В. Милов.

Необеспеченность русского крестьянина сеном была отнюдь не настолько всеобщей и фундаментальной, чтобы из неё можно было сделать вывода о невозможности качественного удобрения почвы и о необходимости жесткого государственного террора или, тем более, революции.

Существовали обширные сельскохозяйственные районы, где животноводство процветало, например Подвинье с его великолепными холмогорскими коровами. Вот, например, подсчеты А.И. Копанева касающиеся Паниловской волости Холмогорской округи:

«Если учесть, что средний урожай сена на Двине около 100 пудов с десятины (120-140 пудов с хороших лугов, 60-70 с обычных), то паниловские крестьяне собирали в год около 8500 пудов сена. Примерно столько же в кормовом балансе составляла яровая (ячменная) солома и гуменные корма. При норме 200 пудов на корову в год выходит , что волощане могли прокормить около 85 коров. Помимо продуктов, сельский хозяин получал от них 680 т. навоза (в среднем 8 т. от коровы в год). При норме 25 т. на десятину волощане могли унавозить 27 десятин, т.е. почти весь паровой клин волостных земель, исчислявшихся примерно 33 десятинами» ( А.И. Копанев. Крестьянство Русского Севера в XVI в. Л., Наука, 1978 с. 165).

Обратим внимание, что Копанев «выделяет» на корову 200 пудов в год, в то время как Милов (без всякого подтверждения – «факты свидетельствуют»), выделяет ей же 38 пудов. То есть вместо одной копаневской коровы можно прокормить впроголодь пять миловских и вместо 85 холмогорских коров получить 425. В какую сторону бы не разрешить это противоречие – кормить коров жирно, по копаневски, или увеличить стадо держа его на миловском пайке, очевидно, что это совсем не то безысходное существование миловского великорусского землепашца из которого одна дорога в колхоз или в красную армию.

А главное, перед нами точно не продукт климатических условий. Из зоны сурового климата, с Илимской Пашни на Ангаре В.Н. Шерстобоев свидетельствовал о состоянии обеспеченности кормами Орленской волости: «из 36 хозяйств только у четырех был небольшой недостаток сена, в размере 400 пудов, который легко покрывался соломой. Остальные хозяйства имели избыток сена в количестве 20.000 пудов, это соответствует примерно 1100 возам, считая в возу 3 копны, т.е. около 18 пудов. У 5 хозяйств излишки составляли до 10 возов… У 14 хозяйств избытки составляли от 11 до 30 возов; понятно, что такие запасы выходят за пределы обычного резерва и предназначались для рынка… У некоторых других хозяйств из них 7 имели излишков от 31 до 50 возов, 3 хозяйства от 51 до 70 возов на двор. В. и М. Новиковы из дер. Дудкиной имели излишнего сена 77 возов, В. и А. Шерстянниковы из деревни того же названия – 87 возов, а И. и Г. Скокиных из дер. Тарасовки – 157 возов. Это были крупные поставщики сена для проезжающих по тракту или для специального сплава по Лене, где в сене был такой же недостаток, как ив хлебе… Приняв хозяйства с изыбтком сена в 11 и выше возов за товарные, можно установить, что 27 хозяйств или 75% вели широкую заготовку сена на продажу» (В.Н. Шерстобоев. Илимская пашня. Т. 1. Иркутск 1949 с. 361).

Итак, немного пройдясь по доступной литературе мы на месте сконструированного Л.В. Миловым измученного одинокого пахаря, едва сводящего концы с концами получаем зажиточных и домовитых мужиков, которые создают колоссальный прибавочный продукт и продают его на рынке. Но это совсем не та вымерзающая нищая Россия, которую рисует теория климатического стресса, столь популярная сегодня. Новиковым, Шерстянниковым и Скокиным очевидно не требовался непременно ни опричник с ногайкой, ни петровский чиновник, пропахший табаком, ни, тем более, ходящий по горло в крови чекист с наганом.

Разумеется, миловский пахарь тоже был кое-где реальностью. Прежде всего в послепетровскую эпоху и в центральных областях аграрного перенаселения. Но это говорит не о том, что климатические условия и мнимый аграрный тупик потребовали всё более изощренных форм деспотизма, а напротив, что эти формы деспотизма подорвали жизненные силы русского крестьянства в ряде регионов.

Утверждение, что иного, чем крепостничество, «способа заставить крестьянина при крайне сжатом рабочем периоде увеличить земледельческое производство до уровня необходимого для более или менее оптимального развития социума не было», представляется совершенно несостоятельным. Причем понятно, что автор в данном случае апологизирует не столько крепостничество, сколько советский колхозный строй, который должен предстать как неизбежно вытекающий из русской хозяйственной ситуации (после того как в начале ХХ века, на капиталистических рельсах, русское сельское хозяйство добилось феноменальных результатов).

При этом для подтверждения своей теории Л.В. Милов еще и внес заметную путаницу в представления о характере русского народа.

«Российские крестьяне-земледельцы веками оставались своего рода заложниками Природы» — утверждает Милов в работе «Природно климатический фактор и менталитет русского крестьянства».

Милов утверждает, что хотя русский крестьянин много трудился, с утра до ночи, особенно горячо в «страду», но и зимой, просыпаясь в любое время года в 3-4 часа пополуночи, а ложась спать не раньше 11 вечера. Однако по его мнению крестьянин осознавал бессмысленность и бесперспективность своих трудовых усилий, понимая, что голод или изобилие зависят в сущности от погодной случайности. Мало того, «наличие на большей части территории Российского государства крайне неблагоприятных условий, нередко сводящих на нет результаты тяжелого, надрывного крестьянского труда, порождали в сознании русского крестьянина идею всемогущества Господа Бога в крестьянской жизни».

Нужно иметь крайне превратное представление о сущности православного религиозного самосознания русского народа, чтобы объяснять укрепление мысли о Божием всемогуществе капризами погоды. Сущность христианского учения, напротив, базируется на представление о мире Божьем как о целесообразном порядке, а о самом Боге, как о подателе всякого блага и милосердном Отце.

То есть, если идея о всемогуществе Божием и впрямь порождалась в крестьянском сознании, в чем Милов кажется не сомневается, значит русский крестьянин достаточно уверялся как в подчиненности мира строгой и постижимой для человека закономерности, так и в том, что Бог щедр на милости для христианина-крестьянина.

Приводимые в подтверждение Миловым русские пословицы в большинстве своем как раз и свидетельствуют о представлении о Боге как о подателе блага, а не как о генераторе случайностей.

«Бог народит, так и счастьем наделит», «Бог полюбит, так не погубит», «не конь везет, Бог несет», «даст Бог день, даст Бог и пищу», «человек гадает, а Бог совершает», «все от Бога. Всяческим от творца», «с Богом не поспоришь», «Божье тепло, Божье и холодно», «Бог отымет, Бог и подаст».

Еще абсурдней обосновываемое опять же пословицами утверждение, что русский крестьянин ощущал бесперспективность своих трудовых усилий и, в связи с этим, испытывал чувство… скептицизма.

«Отсутствие значимой корреляции между мерой трудовых затрат и мерой получаемого урожая в течение многих столетий не могло не создать настроений определенного скепсиса по отношению к собственным усилиям, хотя эти настроения затрагивали лишь часть населения («на авось мужик и пашню пашет», «уродится не уродится, а паши», «не родит, да не бросать пашни», «нужда не ждет ведряной погоды», «нужда не ждет поры» и т. д.). Немалая доля крестьян была в этих условиях подвержена чувству обреченности и становилась от этого отнюдь не проворной и не трудолюбивой».

Каким образом нравственное требование «не бросать пашни» при первой неудаче, и пахать, даже если хлеб не уродится, может говорить о… скептицизме, а не о долгосрочной уверенности в успехе и религиозной вере в то, что Бог не оставит Своей милостью, предоставим судить читателю.

Напротив, пословицы типа «нужда не ждет поры» опровергают взгляд и самого Л.В. Милова и его предшественника – В.О. Ключевского на хозяйственную психологию русского крестьянина. Напомним, что самым ярким и знаменитым фрагментом «Курса русской истории» В.О. Ключевского была художественная характеристика психологии великоросса, данная в «Лекции №17».

«Народные приметы великоросса своенравны, как своенравна отразившаяся в них природа Великороссии. Она часто смеется над самыми осторожными расчётами великоросса; своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчётливый великоросс любит подчас, очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадёжное и нерасчётливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский авось. В одном уверен великоросс — что надобно дорожить ясным летним рабочим днём, что природа отпускает ему мало удобного времени для земледельческого труда и что короткое великорусское лето умеет ещё укорачиваться безвременным нежданным ненастьем. Это заставляет великорусского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и впору убраться с поля, а затем оставаться без дела осень и зиму. Так великоросс приучался к чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привыкал работать скоро, лихорадочно и споро, а потом отдыхать в продолжение вынужденного осеннего и зимнего безделья. Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс; но и нигде в Европе, кажется, не найдём такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду, как в той же Великороссии».

Утверждение о том, что природа приучила великоросса к кратковременному напряжению летней страды и долгой расслабленности, не выработала способности к планомерной систематической работе, обучив лишь искусству аврала, и отучив полагаться на свою милость, а не на авось, вошло почитай что во все хрестоматии и учебные пособия по этнологии и этнопсихологии.

Например в учебном пособии «Этнография русских» (СПб., 2007) авторства В.С. Бузина читаем: «Географические особенности вкупе с хозяйственными занятиями обусловили формирование основных черт русского менталитета – готовность к максимальной концентрации усилий в относительно короткое время, после чего следовал период расслабления» (с. 62).

Выражает согласие с таким подходом и Л.В. Милов, хотя сам же приводит противоречащие этому факты – привычку русских крестьян рано вставать как летом, в страду, так и зимой, когда, якобы, наступает период «расслабления».

Географические факты, приводимые А.В. Дуловым полностью противоречат этой теории. Он обращает внимание на поразительное отсутствие разницы в урожайности между северной и южной зонами великорусского земледелия:

«Разница между районами с хорошими условиями для земледелия и зонами со средними или трудными условиями сравнительно невелика: средние цифры урожайности по этим двум зонам отличаются всего на 10-30% в пользу южной зоны» (Дулов… с. 57).

Урожайность полей по Северной Двине и на черноземе по Дону различалась совсем не настолько существенно, как это можно было бы ожидать. Связано это было с двумя факторами. Переходя на более благоприятные земли, крестьяне начинали меньше работать, сберегая значительную часть усилий, вместо того, чтобы обеспечивать больший «прибавочный продукт».

Иными словами, выработке большего прибавочного продукта в России мешал в этой части страны не климат, а социальные и психологические условия. Сокращение трудозатрат было для русского крестьянина, пришедшего в Черноземье, предпочтительным способом улучшения качества жизни перед интенсификацией производства и получением более высокого дохода. Это достаточно архаичная черта, отмеченная в русских крестьянских хозяйствах А.В. Чаяновым. Но климат тут совершенно нипричем, ту же самую архаичную черту, ориентируясь на работы Чаянова, зафиксировал у земледельцев Новой Гвинеи американский антрополог Маршалл Саллинз.

«Много зарабатывать и много потреблять» – совсем не столь очевидная для большинства человеческих обществ мотивация к интенсификации труда, как думают наивные евроцентристы. Привычка работать, чтобы купить телевизор перед которым можно отдохнуть, вместо того, чтобы просто отдохнуть, воспитывается в человеческих сообществах достаточно долго.

Но, с другой стороны, чтобы поддерживать привычный им уровень цивилизации, те же русские крестьяне на бедных и тяжелых почвах шли на настоящий трудовой подвиг, чтобы вырастить урожай сопоставимый с тем, что без труда давался на Черноземе. В землях, ставших колыбелью великороссов, для этого приходилось работать с утра до вечера круглый год. Ни о каком периоде расслабления говорить не приходилось.

«Песчаные, хрящеватые и иловатые пашни (в верховьях Волги) поистине крестьян делают тружениками, ибо где кучка навозу, там кучка хлеба, как говорят крестьяне. В то время как низовые мужики, посеяв яровое, отдыхают, верховые удобряют свою озимую пашню навозом, за которым удобрением следует сенной покос и жатва. Низовой крестьянин во всю зиму даже до ярового посева бывает свободен и отправляет только домашние надобности; верховый, напротив того, удобряет в великий пост свою яровую пашню. Низовый довольствуется одним паханием и боронованием; верховый дважды сию работу отправлять принужден бывает, первый раз под пар, а другой под посев» — писал в XVIII веке русский географ И.И. Лепехин (Цит. по Дулов…. стр. 58).

При этом работа была отнюдь не столь бессмысленным делом, как полагает Л.В. Милов. Русская природа – мать сердитая, но и отходчивая. То, что она отобрала у крестьянина в один сезон она компенсирует в другой. Как отмечал Н.Л. Рубинштейн:

«В силу зависимости урожаев от климатических условий плохой урожай озимого хлеба большей частью частично компенсируется в итоговом показателе за год удовлетворительным урожаем ярового и наоборот» (Рубинштейн Н.Л. Сельское хозяйство России во второй половине XVIII в. М., 1959 с. 357).

К тому же огромность России так же работала на русского мужика. Редко когда случалось, что хлеб не уродился по всей стране. Если неурожай случался в одной области, то и средствами рынка, и при посредстве власти он компенсировался урожаем в другой. Нужна была специфическая конструкция власти в 1932 году, чтобы случившийся посреди мирного времени неурожай превратился в ничем не компенсируемый мор в стране экспортере зерна. Ничего «нормального» для русской истории тут не было, напротив это противоречило выстраиваемым ею столетиями механизмам самозащиты.

Трудящийся от зари до зари великорусский крестьянин и расслабляющийся всю зиму после короткой страды великорусский крестьянин – это не один и тот же крестьянин в два разных времени года, а два разных великорусских крестьянина в двух разных точках русского пространства.

Один может себе позволить не работать. Другой не может себе этого позволит и потому трудится систематически с постоянным напряжением. Л.В. Милов совершенно справедливо заметил, что количество человекочасов, нужных русскому крестьянину для того, чтобы получить приемлемый урожай – значительно больше, чем на Западе Европы. Но он сделал из этого два совершенно ошибочных вывода. Первый неверный вывод, — что по этой причине урожай у великорусского крестьянина будет меньше, так как ему не хватит для работы сил. Второй неверный вывод, — что по этой причине он будет обрабатывать землю менее тщательно, пустившись в игру на авось с непредсказуемой погодой.

Вот что мы видим из характеристики Лепехина, подтверждаемой приводимой Дуловым статистикой и цитируемыми самим Миловым русскими пословицами.

Никакого «авося» великоросс на своих скудных землях позволить себе не может. Вставая с петухами он должен идти на скотный двор, собирать навоз, сваливать его в яму с соломой с тем, чтобы удобрить свою озимую пашню, отправляется двоить и троить пашню, чтобы получить урожай немногим меньший, чем у поляка на Висле или веселого казака на Дону. Этот угрюмый, сосредоточенный, глубоко религиозный, умеющий читать каждую примету в поле и лесу, на небе и под землей человек не признает никакой игры со случаем и не выжидает удачи, твердо помня, что «нужда не ждет поры». Ему не на кого полагаться, кроме Бога, своего труда и дерьма своей скотины, и на этой тройной закваске он вырастил свою великую державу, которая присоединила и хлебодарный Воронеж, и луговитую Двину, и сенную Илимскую пашню, и саму Вислу, дошла и до Берлина, и до Парижа, и до Пекина. Разница в 700 дополнительных человекодней на 100 гектар пашни между центральным нечерноземным и центральным черноземным районами, такова цена судьбы великоросса. Представить себе, чтобы посреди подобных трудов его охватил «скептицизм» совершенно невозможно – быть «скептиком» тут так же некогда, как и быть «игроком». «Уродится не уродится, а паши». Будешь пахать – будешь во славе, не будешь пахать – умрешь.

В этом, пожалуй, главная психологическая проблема концепции Л.В. Милова. Дело не только в том, что она пронизана апологией самых отвратительных черт исторической государственности, рассматривает «прелести кнута» не как чрезвычайное явление русской истории, а как само условие исторического процесса на Русской равнине. Эта апология плетки и нагана была бы половиной беды.

Проблема этой концепции в том, что она пронизана последовательным и убежденным неверием в силы того самого великорусского пахаря о котором трактует. Она сводит на нет его удивительные усилия по строительству жизни и созиданию великой христианской цивилизации на ледяных северных просторах. Тысячелетнее усилие русского народа игнорируется или, в лучшем случае, приписывается государству в его деспотической ипостаси и его безграничным жестокостям. К тому же, если присмотреться к русской истории попристальней, ощущение повальности этих жестокостей значительно поубавится. Согласное и радостное сожитие государства и народа редко отмечаются в летописях, но это не значит, что его в действительности не было, иначе столь невыносимое, как выходит по историческому мифу нашего западничества, государство просто бы не просуществовало столь долго.

К сожалению, историческая мысль Милова остается в плену формулы С.М. Соловьева: «природа для Западной Европы, для её народов была мать, для Восточной, для народов, которым суждено было здесь действовать – мачеха». Богатство и сложность русской природы сводятся последователями этого учения к сумме активных температур.

Совершенно незамеченными остаются сотни даров, которыми природа одарила великоросса, обделив ими всех остальных.

Уникальная система ближних и дальних коммуникаций по немыслимому переплетению бесчисленных рек, позволившая приобрести в эпоху низких скоростей неохватную территорию, ставшую кладовой ресурсов и для международной торговли нового времени и для промышленного развития времени новейшего.

Практические неисчерпаемые запасы леса и возможность, за счет подсеки, производить хлебопашеский спурт, мало того – сеять пшеницу у 60 широты, где она, казалось бы, совершенно немыслима.

Возможность легко переключаться в самых северных районах с аграрной на высокопродуктивную и создающую огромную прибавочную стоимость, высокодоходную промысловую деятельность – будь таки бортничество или добыча пушнины, рыбная ловля или солеварение. Русь имела привилегию, которой многие другие народы могли только завидовать – своим хлебом поддерживать обширный промысловый класс, который зарабатывал для страны деньги.

Сама пустота на северо-восточной границе, дававшая возможность двигаться, не встречая сопротивления враждебных цивилизаций – разве не была она благом? Представим себе русских стиснутыми враждебными народами как, к примеру, другие славяне — словаки в Карпатах?

То, что Россия смогла развить и поддерживать в столь северных широтах и неблагоприятных климатических условиях цивилизацию полного профиля – не есть, конечно, случайность, не есть в техническом смысле чудо (то есть материально беспредпосылочное событие), хотя, конечно, является чудом в смысле эстетическом и нравственном, и уж конечно это не плод варварской жестокости безжалостного государства, как представляет дело Л.В. Милов.

Напротив, принудительный казенный труд раз за разом доказывал свою полную экономическую неэффективность и оказывался растратой народных сил. Разительный пример приводит А.В. Дулов:

«На государевой десятинной пашне в южных и черноземных районах средняя урожайность ржи составляла в XVII в. сам-2,5… Это объяснялось только принудительным характером обработки плодородной почвы. Зато в расположенном на севере около Устюга Великого Троицком Гледенском монастыре, где в конце века 87% почв классифицировались как «худые», а 13% — как «средние», урожайность ржи составляла сам-5-6, а овса более сам-4. Здесь поля обрабатывались очень тщательно половниками, заинтересованными в получении высокого урожая, почва удобрялась большим количеством навоза, пашни вспахивались трижды. Таким образом, урожайность зерна в значительно худших почвенных и климатических условиях оказалась в два раза более высокой из-за разных условий труда феодально зависимого населения» (с. 64).

Чудо русской истории началось тогда, когда русское государство ну никак не было более жестоким, чем его соседи. А его последующая суровость связана, на мой взгляд, с фактором системной военной угрозы с нескольких направлений, а не с чрезмерной скудостью материальных ресурсов и невозможностью существовать иначе, кроме как людоедством. Ресурсами и прибавочным продуктом русские обладали может быть и не самыми большими, — однако учтем обширность пространства по которому следовало распределять инвестиции, — но достаточными, чтобы создать жизнеспособный политический, социальный и культурный организм, восстанавливать его после множества внешних нашествий и со всё большим размахом пользоваться наступающим со временем эффектом отдачи от большого масштаба.

Разумеется, было бы глупо отрицать, что скудость великорусских почв, суровость зим и ненадежность погоды в остальные времена года, существенно ограничивало возможности русских создать прочное богатство на аграрной основе. Частично это компенсировалось большими возможностями в сфере промыслов, а затем занятая русскими огромная территория оказалась кладовой промышленных ресурсов. Но те элементы цивилизации, которые вырастают на основе изобильной аграрной цивилизации, в России и в самом деле вызревают долго, с большим трудом и их зачастую приходится заимствовать у Запада.

Однако о чем идет речь? Не о повальной беспросветной нищете русской жизни, которой, якобы, противостоят яркость и довольство жизни откормленного западноевропейца. Не о мнимой бесперспективности трудовых усилий, которые все равно уничтожит погода. В этом смысле Россия весь средневековый период своей истории жила достаточно благополучно, особенно по сравнению с центральной Европой, и напротив, крестьянин Запада был зачастую загнан, к примеру — в Италии, в беспросветную нищету, тесноту и неудобство, часто немыслимые  для русского мужика.

Разница двух стилей жизни, создаваемая большей или меньшей благоприятностью климата была в оттенках. Мне рассказывали про «тарелку с сырами» которую подали как-то в одном французском ресторане. Вместо привычного нам теперь разнообразия видов сыров: твердый, полутвердый, мягкий, с крапивой, с медом и т.д., в каковом разнообразии полагаем мы высшее изобилие, на тарелке были выложены кусочки одного и того же сыра одной и той же марки. Когда хозяина спросили: в чем же разница? Он ответил: «Ооо, разница огромна. Этот сыр из молока той коровы, которая пасется на солнечном горном склоне и ест такие травы. А этот от молока коровы, которая пасется на теснистом склоне и травы там совсем другие. А этот — от коровы, которая пасется в долине, и травы, которыми она кормится, совершенно не похожи на горные. Попробуйте, эти кусочки совершенно разные на вкус». И  они действительно оказались разными.

Заданная климатом разница России и Европы не на уровне умирания русских с голоду и обреченности на чекистский наган, а на уровне различения молока с разных склонов одной горы. На подобную изощренную нюансировку русским и в самом деле не хватает, чаще всего, времени и ресурсов, так как необходимые на них человекочасы съело троение поля и внесение удобрений. И задача наша в том, чтобы хотя бы отчасти освоить такое утонченное различение, подсмотреть у соседа и научиться самому видеть детали, различать травы с разных сенокосов и не смешивать их при кормлении.

Теория же климатического детерминизма, строящаяся на грубых резких обобщениях и натяжках сама является поразительным примером такого «неразличения склонов».

Жизнь в России медленно, с отступлениями, но неуклонно устраивается. В то время как жизнь стран и народов, прибавочный продукт которых давно позволял жить припеваючи и горе не знать, на деле приходит в упадок и они стоят на грани погружения в большую смуту. В том числе и потому, на мой взгляд, что не прошли сурового искуса в послушании северной русской природе в сочетании с послушанием Русскому Богу.

Однако бог с ними, с богатыми народами и их будущей судьбой. Гораздо более важно, чтобы мы сами пропагандой ложной идеи, что русский климат для эффективности экономики нуждается в людоедском государстве, не обрекли бы себя и впрямь на новое пиршество каннибалов. Это было бы для нас не только демографически, но и экономически убийственно, поскольку на деле рабство, подавление частного интереса русского человека, обессмысливание его труда, это не только нравственная и социальная, но и хозяйственная катастрофа. В периоды, когда господствует мысль о прелести кнута русская земля запустевает.

Об этом важно помнить, поскольку ошибки в прикидках пудов сена, приходящегося на одно домохозяйство, вполне могут запустить цепочку идейных и политических ошибок, ведущих на лагерную вышку

***

Данный очерк является частью работы над «Кратким очерком истории русской нации», над которым ведет работу автор. Работа над очерком поддерживается добровольными пожертвованиями моих читателей. Если вы хотите поддержать эту работу и мотивацию автора сосредоточиться именно на ней, а не на журналистской поденщине, вы можете это сделать одним из следующих способов:

Карта: 4276 3800 5886 3064

Яндекс-деньги: 41001239154037

Paypal: holmogorow@yandex.ru