Дмитрий Данилов. Двадцать городов

Дмитрий Данилов . Двадцать городов. Попытка альтернативного краеведения. М., Ил-music, 2016

Дмитрия Данилова я знаю очень давно по “Живому Журналу”. Он периодически благожелательно меня комментирует и мы иногда встречаемся в книжном магазине “Циолковский” и раскланиваемся. До недавнего времени мне казалось, что его главное литературное поприще – собирание абсурдных, нелепых, полукриминальных историй из провинциальной, преимущественно, жизни. И не то чтобы это занятие я одобрял. Каждый, конечно, развлекается как может, но у русских все последние десятилетия был такой низкий жизненный тонус, что нам нужно вливать оптимин в горло флаконами, не давая выплевывать, а не стимулировать депрессию.

Мой взгляд изменился, когда, в начале этого года, работая над одним закрытым обзором состояния русской литературы в 2015 году, я обнаружил, что главным призером зрительских симпатий стала книга Данилова “Есть вещи поважней футбола” о которой все единодушно говорили как об умной, доброй и красиво написанной книге.

Встретив после этого в уже помянутом Циолковском красиво оформленную книгу Данилова “Двадцать городов. Попытка альтернативного краеведния”, я не мог ею не заинтересоваться. Во-первых, книга имеет очень приятный удобный карманный формат и очень красиво сделана. Во-вторых, я сам очень люблю путешествовать и открывать для себя новые города, а потому очень хотел почитать другого путешественника. В-третьих, наконец-то хотелось почитать Данилова.

Книга представляет собой сборник очерков, публиковавшихся автором в “Русской Жизни” Дмитрия Ольшанского в 2007-2009 годах. Данилов ездил по разным городам и описывал их в своих очерках в присущей ему манере.

Мой и его взгляд заведомо различаются – я автопутешественник. Только где-нибудь на Сахалине я бывал не в роли лягушёнка в коробчонке, управляемой дражайшей супругой. Напротив, Данилов ездит на поездах, летает на самолетах, регулярно опаздывает на какие-то маршрутки и ждет под дождем каких-то электричек, ночует в дешевых гостиницах. Я, по большей части, шарюсь по музеям и красивым старинным развалинам, он, зачастую, по промзонам, баракам и подворотням, хотя в музеи тоже заглядывает. Поэтому Данилов оказывается в местах и попадает в ситуации, каковые большинству путешественников (а большинство сейчас все-таки ездит на авто, если в радиусе 1000 км.) незнакомы.

Когда начинаешь читать эту книгу, то сперва кажется, что автор пишет в изрядно уже надоевшем жанре чернухи. Электрички, маршрутки, пьяненькие, кафе “Гулливер” и “Лилипут” на привокзальной площади, возле пятиэтажки бродит коза, дымный химкомбинат, отсутствие горячей воды в номере. Короче, как регулярно выражается Олег Кашин, написавший к книге Данилова послесловие: “Русь”.

Однако к третьему очерку понимаешь, что что-то не так. Данилов не унижает, не высмеивает, а любит эту “убогую и бессильную” сторону Матушки Руси. Тем более, что, на поверку, она оказывается не такой уж и убогой. Везде живут люди у которых есть свои радости. Везде есть свое маленькое чувство красоты и гордости. Иногда, впрочем, и не маленькое, а большое.

Данилов оказывается здесь продолжателем не стирателя реальности в порошок Чехова, а Достоевского, который в “Идиоте” вывел, между прочим, очень важную формулу гуманизма. Человек имеет достоинство не тогда, когда его помыли, вычистили, надушили, обрядили в красивую форму и отправили совершать подвиги. Человек просто имеет достоинство. Всегда. В самом своем униженном и жалком состоянии он имеет точно такое же достоинство, как и в минуты горения духа. Достоевский показывает это в сцене исповеди Келлера перед князем Мышкиным. У Достоевского эту тему подхватывает Венедикт Ерофеев в “Москва-Петушки”, через которого она доходит до Данилова. Кстати, у Данилова есть потрясающий очерк о Петушках, где он нашел местную библиотеку – в ней работают удивительные люди, энтузиасты своего дела, хранители выживших смыслов. Постепенно библиотеке становится лучше, она обновляется, хотя как она переживает теперешний кризис – не знаю.

Чувство любви и красоты с каждым следующим очерком нарастает. Оказывается существует не единственная достойная человека форма жизни – гулять в белых штанах по солнечной набережной и попивать коктейль с мартини, поигрывая ключами новенького “Бентли”. Есть и другая жизнь. И это не “тоже жизнь”, а просто жизнь, которая имеет собственный абсолютный смысл и совершенную красоту.

Данилов показывает это на примере северного стального города Череповца. Города, который вышедшее из-за облачков солнце делает не лучше, а хуже. Стальная река Шексна. Стальное небо. Стальной город. Почти совершенное выражение русской северной и советской индустриальной идеи. И вот когда устанавливается “хорошая погода” и эта смысловая целостность стального мира просто распадается.

Самый потрясающий в этом смысле очерк Данилова о Норильске. Город этот вообще воодит человека в измененное состояние сознания. Иностранцам, подобныцм Фелипе Фернандесу Арместе, вообще кажется, что это невозможный город. Столица русского Мордора. И Данилов описывает свой первый въезд в город как спуск в Дантов Ад. Какие-то мертвые здания. Приветственная надпись: “Добро пожаловать в Норильский промышленный рай”. Бульдозер ломает какую-то галерею. Большое скопление труб под названием “Надежда”. Оставь надежду всяк сюда входящий. От Медного завода пахнет серой. Ну точно ад.

Однако проведя в этом “аду” чуть дольше Данилов понимает, что вся “адовость” этого города – следствие северности и индустриальности. Но, вообще-то, индустрия – это основа жизни крупной нации. Нации создавшие индустрию – живут и процветают. Нации допустившие деиндустриализацию – деградируют и живут в ничтожестве. И главные обертона ада на даниловских картинках задают как раз приметы деиндустриализации, коллапса промышленности в эпоху либертарианса. Напротив, промышленные гиганты – Новомосковский химкомбинат, Северсталь, Норникель – это пульсирующие сердца не всегда красивого, но все-таки живого и движущегося мира. Все самые большие неудачи Норильска – это не доведенные до конца проекты, такие как трансарктическая железнодорожная магистраль.

Покидая Норильск Данилов не то чтобы влюбляется в этот город, но столичная постиндустриальная брезгливость отпускает и оказывается, что перед нами хороший в целом удавшийся проект создания среды для нормальной жизни и деятельности на Крайнем Севере. Жизнь там сложная, но норильчане смотрят на этот город с любовью и теплотой. Наша няня из Норильска, когда я дал ей прочесть даниловский очерк, сказала, что всё очень точно и она аж всплакнула.

Функционируя в наших литераторских кругах нужно обладать все же некоторой смелостью, чтобы в 2016 году опубликовать без изменений очерк о путешествии в 2008 году на Украину. Прежде всего – во Львов. Интересно, что я был во Львове в том же самом 2008 году. И первое, что нам с Даниловым бросилось в глаза – это лица.

У дедушки было заскорузлое и грубое, но на редкость продолговатое лицо. Лица такой степени продолговатости встречаются разве что у представителей правящей элиты США. Продолговатое лицо дедушки венчала такая же нелепая, как и вся его одежда и обувь, шапка — кожаная, на меху, очень высокая и с козырьком. Почему-то подумалось, что обладателем такого облика вполне мог бы быть отставной фельдфебель австро-венгерской армии.

Я тоже смотрел на молодое лицо и череп официанта-галичанина, и понимал, что ни в Киеве, ни в Харькове, ни, тем более восточней я таких лиц на Украине не видел. У него был “бандеровский” череп и “бандеровские” уши. И в этот момент я лучше стал понимать бандеровский культ на Украине – это не политический, а антропологический символ.

Второе совершенно синхронное наблюдение – темнота. Львов – очень темный город. Тёмный какой-то неуютной засасывающей тьмой. Такое ощущение, что электрическую лампочку там считают изобретением москаля Яблочкова и не то чтобы совсем отказываются, не могут, но стараются использовать пореже.

Взгляду русского путешественника во Львове не хватает промежутков. Таких промежутков, из которых в значительной степени состоит любой русский город, — просторов широких проспектов, огромных, открытых со всех сторон дворов, пустырей, бесхозных пространств между домами, брошенных строек, пустых мест, огороженных заборами. Львов — какой-то слишком сплошной. Каждый квадратный метр территории использован рационально — его занимает дом, или тротуар, или проезжая часть, или специально разбитый сквер с памятником посередине, или еще что-то такое, сознательное и осмысленное. Это поначалу восхищает («порядок», «Европа» и так далее), а потом перестает восхищать и как-то незаметно начинает утомлять. Взгляд постоянно во что-то упирается, ему некуда разогнаться, растечься. К тому же то, во что упирается взгляд, понятно и рационально — это, опять-таки, дом, или костел, или памятник Адаму Мицкевичу или еще кому-нибудь, князю («королю») Даниилу, например, и практически нет мест или объектов, при взгляде на которые остается только застыть в недоумении, развести руками и поразиться: что же это за удивительная, непонятная хреновина такая! А без промежутков и непонятных хреновин русскому человеку тяжело.

Есть и еще одно отличие, которого Данилов не заметил. В противоположность большинству русских городов Львов стоит не на реке.

А на Донбассе Данилов нашел, как он думал, символ Украины.

Небольшая площадь. Белое одноэтажное здание деревенского магазина, к ярко освещенной солнечным светом стене прислонен старый велосипед. Около магазина стоит пожилая женщина в халате и тапочках. Она смотрит туда, где вдали возвышается гигантский террикон шахты “Россия”.

Мы притормозили. Женщина не обращала на нас внимания и смотрела вдаль. Больше никого вокруг не было. Мы немного постояли, посмотрели на белый магазин, прислоненный к стене велосипед, на женщину в халате и тапочках. И поехали дальше.

Есть немало объектов, которые вполне годятся для того, чтобы служить символами Украины. Трезубец, желто-голубой флаг. Днепр. София Киевская. Богдан Хмельницкий. Степан Бандера. Олег Блохин. Андрей Шевченко. Харьковские трактора, донбасский уголь. Борщ, сало, в конце концов. Кому что нравится.

А для меня теперь символ Украины — это белый одноэтажный сельский магазин, прислоненный к его стене старый велосипед и пожилая женщина в халате и тапочках, которая смотрит вдаль, туда, где возвышается огромный террикон угольной шахты “Россия”.

Оказалось, что это не символ Украины, а символ Донбасса, который вот уже два года смотрит на Россию. Ищет Россию. А находит почему-то только Украину и Минский процесс.

Из очерка Данилова про село Сусанино я узнал потрясающий факт, который прежде не был мне известен – оказывается именно это село и его церковь изображены на картине Саврасова “Грачи прилетели”. Второй факт я, разумеется, знал, но забыл. Оказывается именно из села Сусанино был родом Осип Комиссаров, толкнувший под руку цареубийцу Каракозова и тем спасший жизнь императору Александру II. Два спасителя царей из рода Романовых на одно село. И пусть фоменковцы вертятся в гробу.

Самый теплый из даниловских очерков – это подробный рассказ об Орле и его музеях. А оказывается в Орле и области было и до сих пор сохранилось великое множество литературных музеев и усадеб, поскольку здесь жило множество крупных русских писателей – Тургенев, Бунин, Леонид Андреев. И вот в этом рассказе в монологе директора тургеневского музея звучит великолепная формула: “духовная оседлость”.

Музей Тургенева в Орле

Оказывается, во времена советского музейного бума вся Орловская область оказалась покрыта сетью маленьких музеев и музейчиков. Они есть в каждом райцентре, во многих селах и даже деревнях. Везде, где ступала нога Тургенева, где он бывал в гостях, где охотился, — практически в любом подобном месте есть пусть совсем крошечный, но музей. Вся эта сеть сохранилась по сию пору.

По словам Людмилы Анатольевны, страсть к краеведению у орловцев в крови:

— … Принято у нас интересоваться историей родного края, такой у нас народ. И это создает атмосферу, я бы сказала, духовной оседлости. Люди живут на своей земле не только потому, что их держит здесь экономическая необходимость или они не могут никуда уехать, но и потому, что они знают и любят свою малую родину.

Если бы я помещал эту рецензию где-то в прессе я обязательно так бы ее и назвал: “Черта духовной оседлости”. Черта в которой сегодняшние русские очень нуждается. Погоня за столичными заработками и ощущение “бесперспективняка” разрушают эту духовную оседлость русского пространства. Люди начинают разбегаться из своих мест в чужие. Провинциалы – в Москву. Москвичи – в провинцию. Кочевое в нас начинает преобладать над оседлым и, как следствие, мы уделяем гораздо меньше внимания красоте, уюту, жизненной силе нашего пространства. Так и образуются те локальные “ады”, которые взгляд Данилова фиксирует в увиденных им городах. Но пока хотя бы у части русских этот ген духовной оседлости есть в крови – ады чередуются с раем.

Этим летом я заехал в соседний город – Боровск. Он совсем с нами рядом. Только руку протяни. Но наверное именно поэтому мы выбираемся туда крайне редко. И вот в этот раз, присмотревшись, я обнаружил там то самое чувство духовной оседлости, которой так не хватает. Собственно остановился я потому, что увидел знакомый профиль – адмирала Сенявина. Памятник-близнец тому, что стоит на проспекте Нахимова в Севастополе. Вышел. Пригляделся. Оказывается великий русский адмирал был уроженцем Боровского уезда.

А дальше взгляд повел меня по меткам. В городе живет Владимир Овчинников художник-энтузиаст, который расписывает его портретами знаменитых людей, побывавших в городе, видами разрушенных большевиками церквей, сценками из старинной жизни. Недавно по этому поводу город попал в скандальную хронику – в одном месте художник нарисовал узников ГУЛАГ-а, убитых коммунистами боровчан — простых русских крестьян и рабочих. И этот рисунок перемазали краской. Видимо какие-то “сутенята”, гордящиеся тем, что их предки сделали с Россией и мечтающие повторить.

Еще один памятник былых трагедий – часовня на месте гибели Боярыни Морозовой. Пламенную староверку замучили здесь голодом держа в одной рубахе в срубе. Рядом с часовней – цитата из письма боярыни Алексею Михайловичу в защиту старой веры и традиции.

И тут же в Боровске находятся ворота в Космос. Памятник здешнему учителю – Циолковскому – один из самых необычных и гротескно-прекрасных монументов России. Недалеко и памятник повлиявшему на него философу Федорову, и памятник Гагарину.

Видимо душа боярыни, уходя в небо пробила тут какой-то туннель через который из Боровска лучше видно звезды. А с продуманно устроенных смотровых площадок открываются фантастические виды такой красоты, каких вы не сыщите и в Тарусе.

А рядом – монастырь. Одна из духовных твердынь России, откуда Иван III руководил стоянием на Угре, где игуменствовали преп. Пафнутий и Иосиф Волоцкий, где пал, обороняя обитель от поляков, князь Михаил Волконский.

Теперь там уют, красота, все сделано удивительно дружелюбно и удобно для паломников, но на входе суровая надпись: “цыганам-попрошайкам подавать не благословляется”. И в самом деле вымогатели изрядно портят эту картинку торжествующей духовной оседлости.

Так что, мне кажется, Дмитрий Данилов выделил в современной России главное. Россия — не ад на земле. Не ад не только в своих красивостях, не только в своих могучестях и обильностях, но и в своих убогостях. Даже многое из неприятного и мрачного – это лишь тот стальной скелет страны внутри которого льется нефтяная кровь и передаются нервные импульсы электросетей. Жизнь в России полна достоинства, хотя и бывают точки по настоящему безнадежные, там где деиндустриализировались, разворовали, отдали хитрым и наглым чужакам (Данилов писатель отнюдь не больной толерантностью). Та же красота, которая есть в России, связана со стремлением к духовной оседлости, с сохранением памяти и традиции, с отказом от разворовывания и разрушения. И вместе эти два пейзажа – индустриальный и тургеневский создают ту Россию, которая, поверьте человеку много поездившему и повидавшему, составляет одну из жемчужин этого мира.

Цитата

ВОЗМОЖНО ОБРУШЕНИЕ ФАСАДА
Норильск. Промышленный рай с запахом серы

Говорят, Москва бьет с носка. Что-то подобное можно сказать и о Норильске. Только в другом смысле, не в московском. В том смысле, что Норильск с первых минут знакомства ошарашивает нетривиальными впечатлениями.

I.

Ил-86 совершил посадку в аэропорту Алыкель, покатился по полосе, снизил скорость почти до нуля, но не остановился, а стал отклоняться вбок, к краю полосы. Возникли нехорошие мысли о так называемом выкатывании. Вдруг возьмет да и выкатится. В таких случаях ничего хорошего с самолетом и пассажирами не происходит. Но нет, не выкатился. Вместо выкатывания гигантский Ил лихо развернулся прямо на полосе, как какие-нибудь «жигули» на перекрестке, и бодренько порулил к аэровокзалу.

Выход в город — щель в сером заборе. Рядом с щелью надпись «Выход в город». Аэровокзал переживает реконструкцию, его уже частично облепили ярко-сиреневыми пластиковыми панелями, скоро он заработает на полную катушку, и выход в город примет более цивилизованные формы, а пока — просто щель в заборе.

За забором толпа людей. Встречающие и таксисты. Таксисты произносят слово «такси» с равными временными интервалами. Встречающие ничего не говорят, молча встречают. Бросаются в глаза относительная молодость толпы (бывалые сорокалетние таксисты выглядят в этой толпе почти аксакалами) и обилие лиц, явно указывающих на криминальные наклонности их носителей. Вот персонаж словно из сороковых или пятидесятых годов: кепка (не бейсболка), золотые фиксы, неброский пролетарский прикид с преобладанием черно-серых тонов. Про такого не скажешь «бандит» или даже «гопник», тут самое подходящее слово — «хулиган». Да, именно хулиган; в Москве этот типаж уже давно вытеснен бандитами и гопниками, а тут сохранился. Правда, в этой толпе он был один такой, в остальном преобладали бандиты, гопники, бывалые таксисты и обычные люди.

Таксист выруливал со стоянки минут двадцать. Он то и дело высовывался из окна, и тогда происходили примерно такие диалоги: ты, сволочь, куда прешь, не видишь, люди стоят, а ты, сволочь, куда прешь, не видишь, люди едут, ты, козел, где встал, не видишь, люди едут, а ты, козел, куда едешь, не видишь, люди стоят. И так далее, с незначительными вариациями. Все эти слова произносились сторонами без какого бы то ни было выражения, в них не было агрессии, злобы и даже досады, это были дежурные слова, примерно как в офисе утром сотрудники, встречаясь в коридоре, бросают друг другу на ходу «Привет», «Как дела?» и, не останавливаясь, идут дальше по своим офисным надобностям. Так и здесь: водители просто приветствовали друг друга словами «козел», «сволочь» и некоторыми другими, это был ритуал, и если не сказать в нужный момент «козел» или «сволочь», это будет, пожалуй, даже невежливо, все равно что не подать руки или нарочито отвернуться при встрече.

В конце концов как-то вырулили, проехали мимо скопления небольших аэропортовских домиков и выехали на трассу. Кругом тундра, в это время года представляющая собой относительно ровную буровато-зеленую поверхность с намеком на травянистость. Слева параллельно трассе — одноколейная железнодорожная линия. Вдоль железной дороги тянулась череда столбов, такие столбы предназначены для подвески контактной сети, но никаких проводов не было, вернее, раньше были, раньше здесь ходили электрички, а потом электрички упразднили, и провода сняли за ненадобностью, и столбы теперь стоят без проводов, бесконечный ряд столбов, уходящий вдаль, посреди буро-зеленой тундры, под облачным северным небом.

На горизонте показалось небольшое скопище современных высоких разноцветных домов. Дома выглядели довольно бодро и оживляли пейзаж. Но по мере приближения дома все меньше оживляли пейзаж и выглядели все менее бодро. Когда подъехали совсем близко, выяснилось, что дома — мертвые. В них никто не живет. В окнах нет не только стекол, но и рам. Брошенные дома. Таксист сказал, что это поселок Алыкель. Дома построили на рубеже 80-х и 90-х, здесь должен был быть расквартирован полк то ли истребительной, то ли бомбардировочной авиации, в домах должны были жить летчики, но перестройка и развал Союза смешали все карты, полк перевели куда-то в другое место, и дома так и остались пустыми и заброшенными.

Выехали на трассу Дудинка-Норильск. Опять тундра, серое небо и железная дорога с мертвыми столбами.

Мост через речку Амбарная. Вернее, три моста рядом, параллельно друг другу, но на разной высоте, как бы карабкаясь друг за другом по склону небольшого холма. Внизу мост, по которому мы едем. Вверху железный железнодорожный мост. Между ними деревянный мост, ветхий и перекошенный, по которому проложены примерно сто метров узкоколейного железнодорожного полотна. На этом обрубке стоит небольшой черный паровоз. Здесь раньше (до начала 50-х) проходила узкоколейка, и по ней ходили вот такие паровозы, потом построили нормальную железную дорогу, а узкоколейку за ненадобностью разобрали, оставили только этот стометровый кусок, и ветхий деревянный мост, и паровоз в качестве памятника.

Паровоз аккуратно выкрашен черной краской с вкраплениями белого и красного и выглядит, как новый.

В пролете железнодорожного моста, того, который сверху, висит белый транспарант с надписью «Добро пожаловать в Норильский промышленный рай». Правый край транспаранта подогнут, он не уместился в рамку, с самого края видно начало буквы «о», наверное, создатели транспаранта имели в виду «район», но получился рай, Норильский промышленный рай, и сразу стало понятно: сейчас что-то начнется.

Началось, собственно, вот что: местность справа от дороги, до того представлявшая собой плоскую равнину, вздыбилась горами, пусть и невысокими, и по мере нашего приближения к Норильску лавинообразно нарастала индустриальность.

Кайеркан, небольшой шахтерский город. Здесь добывают каменный уголь. Грузовая станция, несколько кварталов относительно современных домов. Рядом со станцией циклопическое промышленное здание из кирпича, выкрашенное прямо поверх кирпичной кладки в жуткий темно-зеленый цвет. От циклопического кирпичного здания в сторону дороги отходит наклонная галерея, тоже кирпичная и огромная, выкрашенная в жуткий светло-зеленый цвет. Раньше по галерее, видимо, транспортировалось нечто вроде угля. В стенах галереи имеются редкие слепые окна. При попытках представить, что там, внутри этой галереи, становится очень страшно. Не доходя до дороги, галерея заканчивается гигантской грудой битого кирпича, рядом экскаватор и бульдозер. Галерею, судя по всему, целенаправленно элиминируют при помощи экскаватора и бульдозера, эти мощные железные машины своими железными орудиями разрушают галерею, просто тупо фигачат по ней, разбивая на куски кирпичную кладку, видно, галерея утратила свое народно-хозяйственное значение, и ее теперь медленно приканчивают, как будто два хищных зверя отгрызают конечность у огромного, но беспомощного существа.

Что это, спрашиваю, такое. Галерея, после некоторой паузы отвечает таксист. Ломают галерею.

Ну да. Ломают галерею. Можно было и не спрашивать.

А это вот — надежда, говорит таксист, показывая на огромное скопление заводских корпусов, высоченных дымящих труб и бесконечно змеящихся трубопроводов. В смысле — надежда? Ну, завод так называется: Надежда. Что, прямо вот такое официальное название? Ну да, Надежда. И завод, и место это так называется.

Надежда. Рай и надежда. Какой рай, такая и надежда.

Проехали Надежду, и Норильский промышленный рай предстал во всей своей красе. Справа горы, темные, угрюмые. Тут и там заводы, множество заводов, кажется, они везде, и прямо по курсу, и справа, у подножья гор, и где-то вдали, из труб интенсивно валит дым различных оттенков серого, дым сливается с обрывками низко летящих облаков, серое небо, вдали светло-серой массой маячит Норильск, кругом ветвятся железные дороги. Это даже трудно назвать индустриальным пейзажем. Индустриальный пейзаж — неотъемлемая часть современной урбанистической среды, дело, в общем-то, обычное, даже если речь идет об огромных заводах-монстрах. А тут нечто другое. Какая-то совсем другая индустриальность, невероятная, запредельная, марсианская. Марс, на котором так и не зацвели яблони, зато дымят заводы и выплавляются цветные металлы.

Когда проезжали Медный завод, ощутимо запахло серой. И долго еще пахло, как будто где-то неподалеку зажгли миллион спичек и одновременно потушили. Чувствуете, серой пахнет, сказал таксист и, хохотнув, широко улыбнулся.

Эта улыбка, которую вряд ли когда-нибудь удастся забыть, стала последним поворотом кубика Рубика, последним элементом пазла, придавшим окружающей картине завершенность. Оставшийся путь до гостиницы промелькнул, как в тумане. Оперативная память переполнилась и уже не могла воспринимать городские виды Норильска. Какие-то улицы, дома. Гостиница. Ну вот, приехали. Спасибо, всего вам доброго. И вам тоже удачи.

II.

Войдя в гостиничный номер, поймал себя на мысли, что лучшим решением было бы пересидеть весь срок командировки здесь, в этом относительно уютном одноместном номере, просто сидеть или лучше лежать, читать книжку, переключать телевизор с первого канала на второй, а потом тихо смотаться в аэропорт и улететь в Москву, туда, где индустриальные пейзажи трогательны и патриархальны и где не пахнет серой.

Надо же, придет же такое в голову. Нет, надо немного отдохнуть, оклематься или, как некоторые говорят, очухаться и продолжить ознакомление с местностью.

Пока отдыхал и очухивался, пошел дождь, и знакомиться с Норильском пришлось под довольно сильным ливнем. Ну а что делать.

От гостиницы по Советской улице вышел на Ленинский проспект, главную магистраль города. Первое впечатление: город по-северному, по-заполярному суров и насторожен. Похожее ощущение возникает в Мурманске и Воркуте. Проспект и прилегающие улицы уставлены монументальными домами постройки 40-х -50-х годов. Некоторые подчеркнуто аскетичны, ничего лишнего. Другие, наоборот, украшены колоннами, карнизами и прочим декором. Почти все дома заметно обшарпаны: где-то отвалилась штукатурка, где-то неприятно темнеют подтеки воды. Заметил на стене одного из домов табличку «Осторожно! Возможно обрушение фасада». Поначалу воспринял это как некий курьез. На следующем доме — такая же табличка. И на других то же самое. Практически на всех старых домах написано про обрушение фасадов. Ну понятно. Климат. Снег, пурга, дикие морозы. Перепады температур. Влажность. Фасады не выдерживают, от них отваливаются куски штукатурки, элементы декора. Могут зашибить.

Обнаружил чудесную табличку на одном доме: «Осторожно, сосули!» И на некоторых других домах такие же видел, но гораздо реже, чем про обрушение фасадов. Наверное, фасады обрушаются повсеместно, а сосули свисают не везде, выборочно.

Народу на улице мало: дождь, да еще и выходной. Среди тех, кто все же изредка попадается навстречу, категорически преобладает молодежь.

Гвардейская площадь, большая и круглая, образована двумя полукруглыми зданиями и одним прямоугольным. Отдаленно напоминает площадь Гагарина в Москве, только поменьше.

Постоял на площади, огляделся. Вообще-то красивый город. Какой-то статный. Прямостоящий. Нехилый. Вызывающий уважение, несмотря на бросающуюся в глаза обшарпанность зданий.

Еще одна парадная площадь, Октябрьская. В отличие от Гвардейской, она квадратная, ее обрамляют два огромных помпезных здания, образующих как бы торжественные ворота города. Фасады обоих помпезных зданий находятся в катастрофическом состоянии. С площади открывается вид на озеро Долгое. На берегу озера мрачный остов недостроенной девятиэтажки, рядом аккуратненькая мечеть с толстеньким невысоким минаретом. Дальше вдоль берега — кварталы многоэтажных домов брежневской эпохи, так же, как и сталинские дома в центре, не отличающихся ухоженностью.

Раньше вдоль берега шла железнодорожная ветка, а на Октябрьской площади располагалась железнодорожная станция Октябрьская. Отсюда отправлялись электрички до аэропорта, Кайеркана и Дудинки. Потом электрички упразднили, станцию разрушили, железнодорожное полотно вдоль озера разобрали. На этом месте ничего не построили, осталась пустая полоса земли вдоль берега, кое-где еще виднеются шпалы и выстроились в ряд столбы без проводов — опоры бывшей контактной сети.

Долго стоял на берегу озера, смотрел на гору Шмидтиху, на Никелевый завод и окружающие его другие предприятия, сросшиеся в огромную заводскую массу, состоящую из корпусов, труб и миллиона трудноопределяемых крупных и мелких предметов. Несмотря на всю монструозность пейзажа, ощущение марсианскости незаметно сошло на нет. Да, неуютно, да, дождь, ветер и холодно, да, трубы дымят и, несмотря на дождь, пахнет какой-то гарью. Но окружающее перестало восприниматься как нечто чуждое и чужое. Нет, просто такой город. Очень промышленный. Здесь располагается компания «Норильский никель», крупнейший в мире производитель никеля и один из крупнейших в мире производителей меди. В «Норильском никеле» работает дикое количество людей, и все они живут в этом городе. Так что ничего марсианского.

Не хотелось уходить: пейзаж был странно привлекателен, он состоял из огромного количества разнообразных объектов, как природных, так и антропогенных, их было захватывающе интересно рассматривать, от горы Шмидтихи веяло мрачным величием, все это было, можно сказать, даже прекрасно, но дождь все усиливался, и пришлось уйти. Прошел мимо спорткомплекса «Арктика». Надо ли говорить, что фасад спорткомплекса… да, довольно обшарпанный. Здесь выступает мини-футбольная команда «Норильский никель», довольно сильная. В ее составе играет один бразилец. Интересно, как ему местный климат.

III.

На следующий день поехал в Дудинку, морской порт на Енисее. Это примерно в 80 километрах от Норильска. Поехал для того, чтобы увидеть Енисей и более подробно осмотреть те объекты, которые поразили меня накануне по дороге из аэропорта.

Практически сразу после выезда из города слева показалось строение, которое я накануне почти не заметил, проскочил в состоянии легкой прострации. Между тем это очень важное для Норильска строение — железнодорожный вокзал. Попросил водителя остановиться, вышел, посмотрел.

Огромное трехэтажное здание, построенное в 1953 году в лучших (или худших) традициях сталинской архитектуры. Помпезное, угрюмо величественное, одиноко стоящее. Сразу видно, что вокзал не действует. Действующий железнодорожный вокзал никогда не бывает так одинок. Вокруг него всегда люди, к нему в обязательном порядке примыкают какие-нибудь строения и строеньица. Даже если это самый что ни на есть мелкий провинциальный вокзальчик, рядом обязательно должен быть хоть крошечный газетный киоск или ларек с пивом и чипсами. Рядом с этим вокзалом не было никого и ничего. Плоская ровная земля, и на ней отдельно от всего стоящий огромный вокзал. На закрытых дверях табличка «Управление Норильской железной дороги». Бывший вокзал используется как учреждение, офис. За вокзалом видны железнодорожные пути, на них стоят множество товарных вагонов. Видно, что эти пути и вагоны не имеют к вокзалу никакого отношения.

Вокзал построили в расчете на то, что Норильск будет крупной станцией на огромной трансарктической магистрали, которая должна была протянуться за Полярным кругом через всю страну с запада на восток. Норильский участок построили раньше других для обслуживания горнометаллургического комбината. На вторую половину 50-х было запланировано соединение Норильской дороги с основной железнодорожной сетью Советского Союза. Но ничего из этого не вышло. После смерти Сталина великий проект был заморожен. Так Норильская железная дорога стала железнодорожным островом, куском, обрубком железной дороги посреди бескрайней тундры.

При этом Норильская дорога продолжала развиваться. К началу 70-х большинство линий электрифицировали, из Норильска в разных направлениях ходили многочисленные электрички, которые были главным местным транспортом: они, в отличие от автобусов, не зависели от погоды и курсировали строго по расписанию.

Потом наступили 90-е, образовался «Норильский никель». Электрички были объявлены нерентабельными и нецелесообразными. Маршруты стали закрываться один за другим, а в 1998 году норильские электрички ликвидировали полностью. Заодно было решено провести, так сказать, деэлектрификацию — случай поистине уникальный. Старая контактная сеть требовала ремонта, люди с экономическим образованием подсчитали, что ремонт обойдется слишком дорого и что дешевле эту контактную сеть просто уничтожить. Наверное, тут еще сказалась специфика «Норильского никеля» — компании было невыносимо видеть, как медь, ценный цветной металл, болтается себе на ветру, подвешенная на каких-то столбах. Провода сняли, столбы по большей части оставили, электрички и грузовые электровозы продали другим железным дорогам. Правда, Норильская железная дорога по-прежнему действует. Теперь по ней осуществляются только международные грузовые перевозки, довольно интенсивные. Люди ездят на работу и в аэропорт на автобусах и «газелях». Или не ездят, когда дорогу перекрывают из-за сильных метелей. О великом трансарктическом мегапроекте сегодня напоминает только огромный вокзал, одиноко стоящий в пустынном месте у дороги.

Ладно, едем дальше. Проехали благоухающий серой Медный завод, Надежду, Кайеркан с его полуразрушенной кирпичной галереей. То есть все то же самое, что и вчера. То же, да не то же. Все воспринималось теперь как-то по-другому. Возможно, сыграли роль солнце и ясное небо (для Норильска не такое уж частое явление). Но не только. Исчезло ошеломляющее ощущение пребывания на какой-то другой, возможно, враждебной, планете. Ну да, заводы, дымящие трубы, неприятные запахи. Нормальные такие заводы. Просто очень большие, и их очень много. Ну да, галерея страшного светло-зеленого цвета, хищные желтые бульдозер и экскаватор в нее вгрызаются, ну что же делать, сооружение отслужило свой срок, его разбирают, страшновато, конечно, все это выглядит, но жить вполне можно, можно, можно жить.

В общем, виды окрестностей Норильска утратили свою апокалиптичность, сохранив живописность. Только мертвый поселок Алыкель был по-прежнему призрачен и страшен, и по-прежнему страшно и тоскливо было смотреть в его пустые окна.

Хотел было написать про Дудинку и Енисей, но — нет, не буду. Иначе получится очередное «описание природы», а это ведь совершенно не нужно, из литераторов, в разное время описавших реки разной степени величественности, можно составить мотострелковый батальон, если не дивизию, стоит ли присоединять свой голос к этому оглушительному какофоническому хору. Енисей прекрасен, широк и велик — и все, точка. Если бы у меня было достаточно времени, я бы стоял и смотрел на Енисей часов пять или десять, но пришлось ограничиться примерно получасом и уехать назад в Норильск.

В третий раз проехал мимо мемориального паровоза на кривом деревянном мосту, мимо несчастной кайерканской галереи, Надежды, Медного завода, вокзала. Чуть ли не родными стали теперь для меня эти чудовищные по сути своей объекты.

Пошел гулять по Норильску. По Ленинскому проспекту, Пушкинской улице, мимо стадиона «Заполярник», мимо церкви Всех Скорбящих Радости. Тихий теплый воскресный вечер, тут и там гуляют парочки, на скамейках сидят группки молодежи — кругом практически одна молодежь, изредка попадается человек в зрелом возрасте, а пожилого человека за все время я встретил только одного, это был гражданин лет пятидесяти, у него было что-то с ногами, он передвигался с трудом, как-то боком и смотрел неподвижным взглядом перед собой, над ним смеялись мальчишки, а он никак не реагировал, возможно, он был глухой, трудно сказать. Других пожилых людей я в Норильске за два дня не видел.

У церкви ко мне подошли два улыбающихся мужика в пиджаках и галстуках. Здравствуйте, сказали мужики и заулыбались еще сильнее. Здравствуйте. Мы хотим предложить вашему вниманию брошюру, в ней рассказывается об актуальных проблемах современного общества, вот посмотрите, простите, какую организацию вы представляете, да понимаете, мы не заостряем внимание на организации, сейчас это не столь важно, вот посмотрите, в этой брошюре рассказывается о, и все же, ну, в общем, свидетели Иеговы, спасибо, всего доброго, до свидания.

Пересек улицу Кирова, свернул на Талнахскую, потом на Павлова, пройдусь по абрикосовой, сверну на виноградную, хотелось гулять и гулять по этим тихим строгим норильским улицам, не спеша вышел опять на Ленинский, пошел к площади Металлургов. Стало понятно и очевидно, что Норильск задумывался как очень красивый город, заполярный чудо-город, «город-сказка, город-мечта», как поется в одной довольно дурацкой песне, сияющий прекрасный город будущего, и это отчасти удалось. Только очень предвзятый человек может сказать, что суперпроект «Норильск» не удался, сам факт, что в таком совершенно не пригодном для жизни месте существует такой большой город с необходимой инфраструктурой и промышленностью мирового уровня, следует считать чудом и победой. Проблемы разве что с фасадом, фасад, то бишь внешний антураж, у города не особенно блестящий, не такой, как задумывалось, не выглядит он сияющим чудо-городом, недаром на домах везде висят таблички про обрушение фасада, да, с фасадом проблемы, и, конечно, с экологией, и еще очень жаль, что трансарктическая магистраль заглохла и электрички отменили.

На Ленинском около мэрии развлекается, как может, местная эмо-молодежь. Из магнитофона доносится громкая, но не особенно омерзительная музыка. Прошел еще пару кварталов, посидел на веранде летней кафешки.

Удивительно, но за эти неполные два дня я как-то привык к Норильску. Не то чтобы полюбил или там сроднился с ним, разумеется, нет, а вот именно что привык. Самую малость, но все же. Немного привык к его строгим улицам и красивым облезлым домам. К его диковатым индустриальным пейзажам. Промелькнула даже мысль, что если бы вдруг возникла необходимость провести здесь несколько месяцев, не больше, в длительной командировке, например, за хорошее вознаграждение, это не стало бы большой проблемой. Конечно, зимой здесь люто, но ничего, как-то, наверное, можно выжить, люди ведь живут. Здесь можно жить, да. Хотя лучше все-таки жить не здесь, а в более приспособленных для этого местах.

IV.

Перед вылетом из аэропорта «Алыкель» Ил-86 снова начудил: выехал на взлетку, проехал ее своим ходом из конца в конец, лихо развернулся прямо на полосе, как какая-нибудь «Волга» на загородном шоссе, потом остановился, врубил двигатели на всю катушку, разогнался и полетел в Москву.

В Домодедово купил «Спорт-Экспресс». Выяснилось, что в первом туре чемпионата России по мини-футболу «Норильский никель» продул ЦСКА со счетом 0:5. Почувствовал что-то вроде легкой досады, чему немало изумился.

Электричка ехала из аэропорта в Москву мимо зеленых лесов и полей. Надо же, деревья, высокие, с густой зеленой листвой. В Норильске с деревьями напряженка, вернее, их там вообще нет, то есть совсем. А тут — зеленые деревья.

Если кто скажет, что в Москве нечем дышать и вообще плохая экология, то он… в общем, он будет не прав.