Егор Холмогоров. Дворяне в Мещанской (2014)

Однажды меня обвинили в аристократических замашках. Можно понять, как это возмутило потомственного крестьянина в обеих линиях – одной старообрядческой с русского Севера, а другой никонианской с зоны обеспечения Засечной Черты. Энергично размахивая тростью я начал доказывать, что решительно ничего не в моем мужицком облике, ни в моей мужицкой манере о пресловутом «аристократизме» не свидетельствует.

Но нашедшийся новый оппонент придумал, казалось бы, надежный способ меня уязвить: «Что может быть общего – восклицал он – между людьми со средней зарплатой в 40 тысяч рублей и Холмогоровым, покупающим за эту сумму одну трость из слоновой кости с профилем фельдмаршала Мольтке!». Я не стал спрашивать зоила ни о том, где он видел за пределами Москвы людей со средней зарплатой аж в 40 тысяч, ни указывать ему, на то, что десятки и сотни тысяч сограждан стоят в очередях за шестыми айфонами, ничуть не смущаясь подобной тратой, хотя моя трость, в отличие от айфона, хотя бы не гнется. Я просто достал из глубина архива чек, где черным по белому была прописана цена за всего Мольтке: «360 долларов» и торжествующе его предъявил.

По цене приличной пенсии вы можете на любом американском интернет-аукционе приобрести красивую вещь XIX века и вас тоже запишут в «аристократы». Не делайте, только, нескольких ошибок. Во-первых, не покупайте вещей из слоновой кости. Вывоз их за пределы США чрезвычайно осложнен, а Обама лоббирует закон, по которому слоновой костью вовсе торговать будет нельзя. Поэтому мой Мольтке так до меня и не доехал и 360 долларов фактически пропали. Во-вторых, не берите тростей с набалдашником из кварцита. Один раз уронив её на пол, вы, скорее всего, будете долго собирать осколки. Отличный вариант – лазурит: благородный синий с прожилками камень, сверхпрочный, тяжелый, способный при случае, без всяких скрытых в трости стилетов, выступить в качестве серьезного оружия.

Ну а главное – не вздумайте вообразить себя «аристократом». Трость – признак не аристократа, но – денди. В сущности — выскочки, который превосходит окружающих не древностью фамилии или богатством и обстановкой дома, а умом, вкусом и умением одеваться. Таковым был король денди – Чарльз Браммел, «Красавчик Браммел» — внук лакея, сын коррумпированного чиновника, друг и советник по стилю принца-регента Джорджа (будущего Георга IV). Браммел прославился благодаря созданной им строгой манере одеваться, искусству завязывать шейный платок и тонкому язвительному остроумию. Его дендистская привычка анализировать человека по внешности перейдет потом к литературному Шерлоку Холмсу, чтобы вернуться еще через сто лет в образе героя Бенедикта Камбербетча – типичного нео-денди. Пока Браммел дружил с Джорджем – он был царем и богом лондонской тусовки – их ссора привела к его банкротству и бегству во Францию, где он умер в сумасшедшем доме, но навсегда остался в истории моды как икона стиля, «величайший человек наряду со мной и Наполеоном» – как выражался Байрон.

Но, помилуйте. Король денди никогда не был аристократом и возмутился бы, если бы его в этом заподозрили. Его гордостью был он сам. Точно так же спесивый потомок родовитых бояр-Ратшичей Александр Пушкин сетовал – «Смеясь жестоко над собратом писаки русские толпой зовут меня «аристократом» – смотри, пожалуй, вздор какой».

«Аристократы» для Пушкина — это люди другой породы, потомки обласканных Петром торговцев блинами, и приближенных его любвеобильной дочерью хохлов-певчих, каковые «известны подлостью прославленных отцов». Живущий трудами своих рук и своего ума потомок бояр – «я сам большой: я мещанин». Это, право же, лучше, чем «в Мещанской дворянин» как высмеянный Пушкиным Булгарин (Мещанская в то время была улицей публичных домов).

***

Игра мещанских дворян в «аристократию» чрезвычайно модна в этом сезоне и вызывает справедливое возмущение нашей почтенной публики. Одна барышня, дочь второстепенного олигарха (назовем её просто «Мария», хотя на самом деле зовут её Мария), модная галеристка и знаток модного искусства написала в модном журнале (назовем его «Брехун», хотя на самом деле называется он «Брехун») статью на модную тему: как принимать в штат и увольнять прислугу.

Не смущайтесь тому, что ничего не слышали ни о сей модной даме, ни о модном искусстве, ни о модном журнале — модное это то, что считают модным модные люди, то есть те, кого признали модными модные люди – не нам с вами чета. Достаточно того, что уже заголовок «Увольнять прислугу нужно быстро и при свидетелях» отдавал некоторым излишним холодом. А тут и там перемежавшие навязчивый продактплейсмент чистящих серебро средств фразы имели примерно следующий характер: «нельзя повышать голос на прислугу, позволять эмоции можно только с равными себе».

И грянула буря – автор статьи выслушала всё, что думают читатели о её внешности, её платьях, её манере, её литературном стиле, её чванстве и самозваном аристократизме с десятью департаментами слуг. Кто-то писал длинные насмешливые пародии. Кто-то коротко и четко предложил: «Расстреливать новоявленных буржуинов надо быстро и без свидетелей».

Напуганная просто Мария сочла, что все-таки придется извиниться. Но, вот беда, извинение было опубликовано на… английском языке. Хотя и сама статья и возмущение были на русском. Возможно, это было продолжение костюмированной игры в дворянки. В конечном счете – Татьяна Ларина «по-русски плохо знала… и изъяснялася с трудом на языке своем родном». Но вот только Татьяна «журналов наших не читала», не то что писать в них трактаты о том как переименовать Акульку в Селину. Получилось еще хуже.

***

Этот комичный инцидент высветил довольно болезненную для нашего общества проблему – аистократически-барские притязания наших нуворишей и крайне болезненную реакцию общества на эти притязания. Здесь – линия огня. Здесь – точка острейшего конфликта, который, исключать того не приходится, может перетечь в той или иной форме и в «горячую» фазу.

Суть этого конфликта в следующем – потомки российских богачей или успешных чиновников, наживших состояния известными способами начиная с эпохи «приватизации» и потому рассматриваемых нами не то что не как «добившиеся всего сами успешные бизнесмены», но как воры, по которым веревочка плачет, вдруг начинают воображать себя аристократией, а то и косплеить «лучшие британские дома».

Уже вера их родителей в то, что «они всего добились сами» отдавала цинизмом. Но меритократия – пусть и в самой пошлой форме власти тугого кошелька – по крайней мере предполагает за всеми остальными людьми возможность добиться того же самого. Гораздо хуже звучат притязания на аристократизм, то есть на неустранимое и прирожденное неравенство между социальными и имущественными классами, наделяющее «аристократа» правом смотреть сверху вниз. Здесь между господином и слугой, как некогда между аристотелевскими господином и рабом лежит принципиальная, неотменимая, онтологическая граница. Один господин по природе, другой по природе же лакей – это мудро и справедливо ибо так устроен мир.

Поскольку идеальным литературным и кинематографическим образом аристократии является аристократия английская, то все эти костюмированные игры в «идеальное английское поместье», в «управляющих, лакеев, горничных и конюхов» и прочее, что вычитано у Джейн Остин и Агаты Кристи, воспринимаются нами особенно болезненно.

Это отождествление британской аристократии с аристократией как таковой — не вполне, конечно, справедливо. Британская аристократия – довольно молодая и сама состоит преимущественно из потомков нуворишей и дворян-выскочек, подобных Черчиллям-Мальборо. Аутентичную британскую аристократию – «кавалеров» – почти поголовно выбили во время Революции XVII века «железнобокие» Оливера Кромвеля. Другое дело, что этой новой британской аристократии удалось сохраниться в горниле революционных бурь XVIII-XX веков и приобрести за триста лет определенный лоск. К тому же – особенности британской социальной культуры были таковы, что перед Первой мировой войной (о чем можно прочесть в мемуарах Агаты Кристи) не жалели денег на штат слуг, но, отправляясь в гости, считали роскошью вызвать экипаж и шли километры по слякоти под проливным дождем. Слуги – это привилегия не столько высшего общества, сколько общества без стиральных и посудомоечных машин.

Совсем иная судьба постигла гораздо более аутентичную – французскую аристократию, которая была вырезана, разорена, изгнана санкюлотами при Марате и Робеспьере. Она сохранилась в образе эксцентричных гомосексуалистов из романов Пруста, но «стиля» не создала. В обычном французском графе мы, скорее всего, вообще потомка Гуго Капета не признали, а за британского герцога приняли бы его лакея.

Но, так или иначе, каждый раз, когда мы слышим об «английских закрытых школах» (еще в средние века иностранцы с неприязнью отмечали, что англичане не любят своих детей и мечтают их поскорее спровадить), об «увитом плющом английском поместье», о «доме в Лондоне» (прибежище богатых мигрантов из третьего мира – от арабского шейха до чукотского шамана), об «английской выучке лакеях и горничных» нам кажется, что речь идет не о покрытой трехсотлетней патиной буржуазности, а о претензиях на аристократизм и они нас жутко раздражают.

Проще всего это раздражение списать на то, что наши «аристократы» — не те, за кого они себя выдают. По простому шарлатаны. Когда автор в одном тексте рассказывает вам про десять департаментов слуг и правильную стратегию увольнения горничной, а в другом, чуть более раннем, делится открытием: как быстро собрать вещи в Нью-Йорк и Вашингтон, чтобы переодеть в туалете при этом их не помявши, то мы понимаем, что нас просто дурят.

Когда тебе в неподражаемой светской манере рассказывают, что в большом и уютном доме должен быть домашний кинотеатр в котором можно в сотый раз пересмотреть «Дневник Бриджет Джонс», то становится смешно. Фильм о стареющей и толстеющей лондонской офисной алкоголичке – это уж точно не из аристократического репертуара. Как, впрочем, и травестируемый им литературный первоисточник: «Гордость и предубеждение» Остин, роман о добродетельной провинциальной Золушке, нашедшей своего принца.

Когда из текста тебе становится ясно, что потолок аристократического общения автора – это такие же обеспеченные эмигранты, только арабские, вынужденные нанимать себе эмигрантов победнее – филиппинских, а потом судиться, то всё окончательно становится ясно.

Заведя себе дома в Челси и футбольные клубы в Кенсингтоне (или наоборот, возможно я перепутал), принятыми британским хорошим обществом они не стали и демонстрируют свои английские подвязки в основном нам через модные журналы. Но, впрочем, точно ли бы мы хотели, если бы всё это было не театром, а на самом деле?

***

Нерв конфликта вокруг аристократических притязаний наших нуворишей состоит в следующем. Хороша британская аристократия или нет, буржуазна она или в самом деле феодальна, но она действительно традиционна. Британия гордится тем, что избежала наиболее разрушительных революций и сохранила добрые старые обычаи и добрую отполированную королевскими грамотами под старину знать. Возможно, далекий предок британского герцога был конюхом, а прапрапрапрапрабабка – портовой шлюхой. Но его дед и прадед уж точно были такими же герцогами, как и он сам, принятыми в Букингемском дворце.

Тот образ жизни, который некогда вела аристократия, основанный на сословных привилегиях и феодальном праве – теперь приходится обеспечивать затрачивая немаленькие суммы денег, но собственность, чаще всего, это позволяет.

Британская аристократия это реликт, социальный атавизм, – красивый, но сравнительно безвредный и оплачиваемый из собственного семейного кармана, заведенного не одно столетие назад и как минимум с отмены предоставлявших выгоды землевладельцам земельных законов в середине XIX века – никому из британцев не мешающий.

Англичане содержат графов и герцогов как породистых собак и лошадей – чтобы любоваться их красотой и, время от времени, наряжать для красивых монархических ритуалов. С титулами попроще они и вовсе не церемонятся, назначая в баронессы всякую отбывшую должность премьер-министра дочь бакалейщика.

Наверное если у вас есть породистая собака со множеством медалей вы будете прощать ей небольшие вольности и даже мелкий собачий деспотизм и бесцеремонность. Но если ваша гордость – ваш побрякивающий медальками песик однажды прикрикнет вам: «Стоять! Сидеть! Голос! Место!», скорее всего — вы вызовите ветеринара и его усыпите.

Ситуация в России совершенно не похожа на Британию. Наша настоящая аристократия – русское боярство – была уничтожена Петром I и его преемниками в течение XVIII века. Имперская аристократия из тех самых царских любимцев-выскочек, над которыми так зло издевался Пушкин, была уничтожена практически под корень Революцией, а остатки её изгнаны и разорены. Их потомки – приличные благовоспитанные и непритязательные люди, которые, когда иногда заезжают в Россию, производят очень милое впечатление.

У этих людей старинных веков – была, кстати, отличная книга по «хаускипинг» – она так и называлась: «Домострой». Самая безвинно оклеветанная русская книга, которую наши друзья прогресса решили представить как руководство по битью жены, хотя, на самом деле, это книга по созданию образцового, рационального и экономного домохозяйства, управлению тем самым штатом слуг и разумным этическим требованиям к этим слугам – не пить, не воровать, а главное – не выносить секретов дома за его ворота ни под каким предлогом. Книга написанная с куда большим тактом, достоинством и практическим смыслом, чем современная журнальная болтовня. Но уже к началу XVIII века домостроевский быт был утрачен, оплаканный князем Михайлой Щербатовым, и замененный новейшими для того времени руководствами по светской жизни и великосветскому блуду.

Так или иначе, словами, никакого аристократического атавизма, никакого реликтового аристократического образа жизни у нас нет и, по условиям советского общества, сохраниться не могло. Мы все – урожденные эгалитаристы и больше всего приучены ненавидеть «мажоров», то есть детей советской номенклатуры, лезущих в первые ряды. Это, кстати, никак не было связано с темой слуг – домработницы существовали у минимально обеспеченных советских людей всю эпоху до распространения бытовой техники – вспомним чреду советских кинодомработниц от героинь Любови Орловой — Тани в «Светлом Пути» и Анюты в «Веселых ребятах» до Нины в исполнении Ирины Муравьевой в «Карнавале». «Двадцать лет лакеев нет» приговаривали перед войной и, тем не менее, по переписи 1939 года в СССР насчитывалось полмиллиона официальных домработниц.

Потребность в наемном домашнем труде – это функция от домохозяйства, а не от социально-классового расслоения. И домашний труд у нас как был, так и остается востребованным, но, по психологии отношений, немножко общинным, подобным крестьянским «помочам» в деревне. За прошедшие десять лет у нас в доме немало перебывало наемных помощниц – нянь, уборщиц, немножко кухарок, — со всеми были добрые и равные, чуть-чуть колхозные отношения. И лишь один раз я столкнулся с настоящей подставой – со стороны дамы, которая позиционировала себя как профессиональная няня и раз пятнадцать повторила, что «дорого стоит». Когда нам нужно было идти с малышом в поликлинику на прививку и все одетые и спеленутые стояли в коридоре она внезапно позвонила и сообщила, что не придет и вообще увольняется. С тех пор я решительно предпочитаю советских «домработниц» постсоветской «прислуге».

Однако вернемся к основной теме — мы готовы понимать красоту потомственных военных или потомственных ученых, понимаем, но не принимаем, замашки самовлюбленных чинуш или рекомых «бизнесменов» (то есть чинуш по коррупционно-олигархическому министерству). Воспроизведение ими манер потомственной родовой аристократии выглядит для нас опасно и нелепо, так же как если бы наш копчик начал удлинняться и превратился бы в длинный хлещущий по сторонам хвост.

Между тем, новообразованные «высшие классы» России ни к чему не стремятся с таким остервенением, как к признанию их наследственного статуса и онтологического превосходства. Базируя свой стартовый капитал на краже и насилии они ни о чем так не мечтают, как о признании себя людьми другой, высшей породы. Те, кто попроще и погрубее, играют при этом в барина, да еще время от времени, покрикивают про «поротые задницы» и «конюшню», каковой дискурс безошибочно выдает вахлака в любом «барине».

Для аутентичной русской аристократии было характерно если не отрицание, то хотя бы смущение крепостным правом. Из этой среды выходили декабристы, революционеры, просветители. Мелкий садизм в духе «диких помещиков» был характерен в основном для «выслужившихся» в потомственные дворяне и приобретших имения нижних чинов. Однажды известная советская писательница, возводящая себя к известному советскому писателю-графу, обмолвилась при моём знакомом про то самое «пороть» и «конюшню». С тех пор я не сомневаюсь в том, что версия о незаконнорожденности её предка – чистейшая правда, несмотря на весь его незаурядный талант.

Наша незаконнорожденная (не будет ли справедливей назвать её прямо – ублюдочной) «аристократия» из разбогатевших по случаю мошенников, хватких чинуш и торговцев восточного базара с их приплодом, в качестве инструмента самоутверждения выбрала деньги – то единственное, что у них есть помимо голого насилия. А в качестве способа самоутверждения она избрала презрение. Они непрерывно дают вам понять, что бесконечно вас превосходят, что они не таковы, как все, что вы, не имеющие миллиарда, можете отправиться туда, где в итоге оказался автор этого бессмертного изречения.

Именно это презрение «расы господ» (перемежаемое платными вставками в тексты) и составляет основное содержание их модных журналов, сайтов и разговоров на тусовке. Не вздумайте себя посчитать их ровней. Они мало того, что не настоящие, даже не забавные, как была бы забавна дворняга, вообразившая себя бладхаундом. Если эта дворняга начнет пускать слюну бешенства и впиваться людям в ляжки, проживет она недолго.

***

Есть еще один – чисто экономический аспект бытия наших самоназначенных высших классов. Их «золотая молодежь» сплошь состоит из эмигрантов.

Благосостояние их родителей покоится на крови и поте русских рабочих, на костях залитых в бетон прямо на стройке гастарбайтеров. Они вырвали это благосостояние у сотен таких же бандитов и жуликов как и они сами убивая, предавая, воруя, стелясь до земли, блефуя по крупному.

Дети этих разбойников русского бездорожья там получают образование, там живут, там воображают себя частью тусовки, а сюда залетают именно для того, чтобы чиркнуть пару строчек в модный журнал. Они не связывают с Россией ни настоящего, ни будущего. И, наверное, если санкционные и военные передряги забросят их в Россию дольше чем на месяц – умрут от черной тоски.

Но вот загвоздка. Даже самый энергичный папочка-разбойник не вечен. Даже если он избежит посадок, рейдерства, люстраций, санкций и национализаций, однажды он умрет в лондонской клинике. И произойдет это гораздо раньше, чем хотелось бы.

И вот мне искренне интересно, как заграничные дети этих разбойников у которых связей с Россией чуть меньше чем ничего, будут сохранять папочкино богатство, отстаивать его от молодых волков, образовавшихся из гопников с окраин и прошедших тяжелую и унизительную лестницу подъема вверх по нашей вертикали.

В стране с приличным отношением к частной собственности сберечь кое-что было бы возможно, но именно усилиями поколения нуворишей-отцов никакого уважения ни к какой частной собственности у нас нет и, увы, еще долго не будет.

На следующий день, после того как папочка закроет глаза – все источники благосостояния на которые и содержатся батлер, шофер, гувернантка, горничная, кухарка, гардеробщица, давальщица и подавальщица растают как дым. Доживать придется в лучшем случае в Брикстоне.

Вывод капиталов, которые могли бы надежно гарантировать будущее этого слоя, за последнее время… эээ… осложнился. А гарантии для самих этих капиталов сильно снизились.

Я, лично, могу представить себе только одну гарантию для этих людей (которые к тому моменту из возраста золотой молодежи перейдут в педпенсионный) – это прямой политический и военный контроль за нашей страной со стороны того же Лондона и всего, что с ним связано. И эти ребята, несомненно, будут до крайности не заинтересованы в подобном контроле – просто потому, что им очень не захочется рассчитывать кухарку. Но это и значит, что данная прослойка для нас не безвредна. Они опасны. По своим социально-экономическим интересам – особенно опасны.

***

Честертон в свое время писал, что единственным оправданием аристократии и её играм в ХХ веке – был театр красивой и счастливой жизни, которую она показывала простонародью:

«Люди всегда мечтали о расе беззаботных, свободных счастливцев и населяли ими то неведомый остров, то небесный город. Счастливцами этими бывали феи, боги, жители Атлантиды. Бывали ими и аристократы. Восхищаясь знатью, люди не поклонялись гордыне и презрению, как утверждают некоторые глупые немцы.

Никто не восхищается гордыней, а за презрение платят презрением. Они наслаждались зрелищем счастья, особенно прекрасным, если счастливы молодые. Вот что такое, в самом лучшем случае, старые университеты; вот почему можно их оставить, как есть. Аристократия не тирания, даже не злые чары. Она — видение. Любуясь ею, мы по доброй воле любуемся чьей-то радостью.

Герцогиня прекрасна, потому что английский народ хочет видеть прекрасную даму. Юнцы из Оксфорда резвятся, потому что Англия в глубине своей важной души любит резвых юнцов. Все это понятно и простительно и было бы даже безвредно, если бы не оставалось в мире опасности, долга и чести. Да, аристократия — видение, но исключительно бесполезное. Что толку загнать счастливых людей на освещенную сцену и уставиться на них?»

(Г.К. Честертон. Оксфорд со стороны )

Насчет бесполезности – я с великим эссеистом не соглашусь. Аристократический театр очень даже полезен, потому что учит простонародье хорошим манерам, хорошему вкусу, тому как можно жить и наслаждаться жизнью.

Аристократы живут лучше всех в том числе и для того, чтобы, в конечном счете, все зажили как аристократы. Так, по крайней мере, полагают многие социологи.

Правда и в этом театре лучшие «аристократы» получаются как раз из выскочек: помянутый уже Чарльз Браммел научил Европу одеваться. Говорят, что он же научил её и часто мыться, переучил пропахшую потом и мочой Версаля, залитую терпкими духами, европейскую аристократию гордиться запахом чистого тела.

Впрочем, другие утверждают, что гораздо больше Браммела (принимавшего ванну из молока, а потом продававшего это молоко на рынке как ни в чем ни бывало) распространению гигиены способствовали французские тюрьмы и казармы для которых и был впервые внедрен душ, без которого наша жизнь сегодня немыслима.

Однако трудно придумать извинения для «высшего общества» возвышающего себя через культивацию презрения к «быдлу», «ватникам», «пролам» и «плебсу». Никто кроме рабов по природе не будет смотреть с восторгом на богачей, развлекающихся разговорами о конюшне и порке мужичья. Честертон прав – никто не восхищается гордыней и за презрение платят презрением.

Наше «высшее общество» самозванцев состоит из Хлестаковых. У меня для них пренеприятнейшее известие. К ним едет ревизор.

Опубликовано с сокращениями в газете «Взгляд».