Одетые в гранит

Есть чрезвычайно популярное и набирающее всё больше очков суждение, что петербургский период есть абсолют русской культуры. Эпоха, когда в полной степени, в необыкновенном размахе и красоте реализовалось русское и именно в своем петербургском обличии русская культура имеет непреходящую всемирную и всеевропейскую ценность. Эта точка зрения нашла прекрасное выражение в тексте «Ответы русского ксмополита колумнисту «Сноба», представляющем собой весьма язвительный отлуп на известные вопросы Валерия Панюшкина к русским.

Не могу сказать, что я вовсе не согласен с этим суждением. Мало того, когда я сам в целях того же интеллектуального упражнения отвечал на те же вопросы, я написал:

«Золотой век» — это, как известно, не тогда, когда мы всех рвем, а когда нам сравнительно тихо и хорошо живется и пышным цветом расцветает национальная культура. В этом смысле наш золотой век — 1805-1905. Это очевидно. Это время полного расцвета русской культуры и спокойного стабильного прогресса нации при очень высоком уровне престижа государства.

Крылов, Серафим Саровский, Пушкин, Глинка, Лермонтов, митрополит Филарет, Брюллов, Айвазовский, Гоголь, Лобачевский, Тургенев, Некрасов, Крамской, Левитан, Бородин, Мусоргский, Достоевский, Данилевский, Толстой, Серов, Васнецов, Верещагин, Иоанн Кронштадтский, Чайковский, Менделеев, Чехов. Если надо что-то еще объяснять после этого списка, то уж не знаю…».

Но есть с петербургским периодом вот какая загвоздка.

Вышел ты на Исаакиевскую площадь. Всё как положено. Вот мужичонка на двуногом жеребчике скачет мимо кабачка. Вот церквушка махонькая.

— Вот он, русский пейзаж! — говоришь вслед за Богемиком.

— Ага-ага, — отвечают тебе. — Архитектор Огюст Монферран, причем как того, так и другого. Его Императорского Величества Наполеона I Молодая гвардия. Орден Почетного легиона.

Там же дальше еще один мужичонка работы Этьена Фальконе. Вот Зимний Дворец. Архитектор расстрелян. Вот улица зодчего Росси и его же Арка Главного Штаба, в которой я в 6 утра 3 января клялся одной девушке, что Империя будет восстановлена.

Александрийский столп, опять Монферран.

— А русские здесь, простите, где? — вкрадчиво спрашивает Панюшкин на вопросы которого отвечает Богемик. — А где здесь у вас русские?

Что, говорите, Адмиралтейство? Коробов, Захаров? Кто такие, почему не знаем? Вот Олежку Монферрана все знают, а о Захарове пойдите спросите хомячков Навального — в курсе кто такой или нет?

Казанский собор? Воронихин какой-то? Да это ж плагиат! Это ж собор Святого Петра в Риме. Коллонада Бернини. Бернини. Ах! А тут какой-то Вор… Как его, а, Онихин…

В ответ приходится начать генерить всякую ахинею из серии «Россия для лучших», «по отдельности они немцы, румыны и узбеки, а все вместе — русские», «русский не национальность, а образ мысли» — и такое прочее.

А именно этого от вас Панюшкин и ждет — Россия как грандиозный хаб креативного класса. Они именно это вам и предлагают. Вот Гельман понатыкал в Перми пластмассовых херов и объявил Пермь культурной столицей. Не Монферран, скажете? Каков император, таков и Монферран.

Беда петербургского космополитизма в том, что любой заезжий шарлатан начиная с Казановы может приехать в вашу страну, на вашу землю и объяснять Вам, что вы у него тут в гостях. Что все то что вы делаете — это лапти и вата, и лишь от него разит культур. Как же, Россия для лучших. А первый признак лучшего — факт пересечения границы.

Именно это поняли Пушкин, Глинка, славянофилы и начали ваять поверх этого космополитического хаба своё.

«Славься, славься, из рода в род, славься, великий наш русский народ» и вся такая музыкальная вата, которой в равной степени, хотя и по разному, отдают дань и с заявкой на чистую национальность Могучая Кучка и с заявкой на имперски-космополитический стиль Чайковский. Но и там и там на самом деле абсолютно национальное, русское.

Слева псевдо-византизм, справа нео-готика (кликабельно). Справа рукопожимать, слева ненавидеть. Не перепутайте.

Тут же начинаются поиски национального архитектурного стиля, разрешающиеся сперва в неовизантизм (очень интересная искусствоведческая подмена — вам обязательно скажут «неоготика», но непременно «псевдо-византизм». И никак иначе. Будут бить этим «псевдо» как чугункой, пока голова не приобретет форму готического шпиля), затем в русский модерн. Тут снова прибегает к вам искусствовед в радужном и снова лупит «псевдо-псевдо-псевдо».

Большие космополитические проекты хороши тогда, когда вся имперская конструкция в целом на подъеме. Тут к вам подвалят и французский ветеран, и итальянский эстет, и немецкий классицист. Все, кто надо, все и подвалят. И все будут рассказывать, что «русское — это когда все вместе», «русский — это лучший» и все такое.

А потом, когда Большой Проект надламывается, то приходит каждый и начинают разбирать своё. Это Карлу, это Миколе, это Мерабу, это Самвелу, это Сэму Смиту (почти Семену Семенченко).

— А мне что?

— А тебе, Ванюшка, что останется. Был космополитизм, да весь вышел.

Поэтому восхищаться тем, что в XVIII-XIX веке в устье Невы располагался один из космополитических культурных хабов — крайне сомнительная национальная гордость.

Тут скорее приходится огорчаться тому, какое направление приобрело развитие этого хаба. Об этом очень хорошо пишет моя любимая Масси. При Елизавете, в эпоху «елизаветинского барокко», шел очень органичный синтез между национальным и общеевропейским архитектурным стилем, который сменился безликим екатерининским классицизмом (читайте впрочем Сырнина у которого все подробно расписано).

При этом, что самое любопытное, главное в санкт-петербургском стиле, на что действительно следует обратить внимание и что является чисто национальным, почему-то очень редко привлекает внимание.

А главное это масштаб и уникальные возможности, которые предоставил Санкт-Петербург для европейских стилей. Нигде больше не было столько места и не было материала.

Сначала о материале. Бюст Монферрана в Исаакие не случайно сложен из камня, который пошел на строительство собора. Поскольку именно это в Исаакие главное — совершенно фантастический по роскоши уникальный материал, которого нет нигде и ни у кого. И масштаб соразмерный этому материалу. Фантастическая махина выложенная фактически из золота. А гранитные колонны таких размеров — это золото. Это не европейский, это римский размах — какой-нибудь Баальбек.

Но ладно про Исаакий. Возьмем поменьше — Казанский собор. Он, как вам расскажет каждый, — является копией Собора Святого Петра в Риме.

Вы конечно все знаете за Собор Святого Петра. Видели сотни фоток, папские похороны, какие-нибудь и т.д. Огромная площадь обрамленная великолепной колоннадой Бернини. Огромный собор — как модель космоса. Миллионы людей, которые собираются на площади, дабы услышать «Хабемус Папам».

Космический масштаб. Рим есть мир…

Потом вы приезжаете в Рим. Бросаетесь на эту площадь, в сердце, так сказать Европы. И, упс. Утыкаетесь в ряды серых известняковых колонн, которые сперва вам кажутся оштукатуренными. Вы трясете головой: «Не может быть». Проходите между них и оказываетесь на небольшой площади, где взгляд всюду утыкается в колонны и преграды, а над вами возвышается небольшой, зажатый, чуть педантичный ранний классицизм с переходом в барокко.

Панорама снятая так, что можно начать что-то смутно подозревать.

В Европе, кстати, есть другие хорошие площади, в России недостижимые, например Пьяцца дель Кампо в Сиене или Площадь Сеньории во Флоренции. Но они прекрасны как раз не масштабом, а точно выстроенным соотношением размаха и камерности. Там можно ставить статуи. И не одну, а рядком. И чтоб фонтанчик. И в общем полная Агора.

Такой могла бы быть Красная площадь, если бы мы с нею хорошо обращались. Но мы с нею обращаемся безобразно — то мавзолей, то чемоданы, то каток.

Москва — это идеальный Ренессансный город. Это почти Флоренция. В чем-то наоборот лучше чем Флоренция.

Красная площадь в период движения во флорентийском направлении.

Но она испохаблена, изнасилована в ХХ веке, как будто королеву красоты отдали сначала на забаву полку солдат, а потом сдали в палату сифилитиков во главе с мэром в кепке. И вот у нее уже на самом видном месте начинает бугриться и вонять ТЦ Манежный. А фонтаны (в Москве должно быть очень много фонтанов) работы Церетели. Рюссиш сказкен, — да, дарагой. Бедная Москва. Бедная.

И вот стоишь ты перед посредине этой «бескрайней площади» и понимаешь, что представлял себе Собор Святого Петра как Исаакий помноженный на колоннаду Казанского собора, перед которым разбита Дворцовая площадь. И ты умножал там, где надо было делить. Ты думал, что это оригинал и копия, а оказалось, что это прототип и полновесная реализация. У папских архитекторов попросту не было ни таких организационных возможностей, ни места, ни материала, как у Монферрана.

Уникальные возможности русского материала, которые впервые в полной мере просек Фальконе, решивший поставить Медного Всадника на огромную каменную глыбу. Правда с семиотикой этой глыбы вышел целый детектив. Сперва в Петербург привезли огромный Гром-Камень — самый большой из монолитов когда-либо перемещавшихся человеком с места на место, на который и должен был встать Петр, символизируя просвещенного монарха, который торжествует над глыбой варварства.

Но Фальконе взял и обтесал Гром-Камень до каких-то совершенно детских размеров, погубив весь замысел. Его постамент превратился в окаменевшую волну, конь завис фактически над пропастью, и результат породил совершенно другую цепочку ассоциаций — невские наводнения, «Россию поднял на дыбы» и т.д. Об этом есть знаменитый очерк Г.С. Кнабе.

Но, так или иначе, русские природные возможности давали совершенно уникальный простор для креатива. И вот тут уже действительно не важно — работает Монферран или Воронихин, потому что так можно работать только с русским пространством и русским масштабом.

В Европе всюду приходилось строить буквально втискивая размашистые бароччные и классицистические здания в тесноту городских стен, цеховых кварталов и т.д.

И только в России можно было дать настоящий размах — собственно бесконечная набережная огромной Невы тому свидетель. Надо понимать, что Нева на порядок шире всех рек на которых стоят европейские города, а потому попытка выстроить город сразу на обоих берегах, фактически сделав реку главным «прошпектом», — это была невероятная, сногсшибательная авантюра.

Когда вы смотрите с Троицкого моста и у вас по одну сторону Петропавловка, по другую — Зимний, а посредине Стрелка Васильевского острова с Рострами и Биржей, то надо понимать — такого больше нигде нет. Нигде.

Просто потому, что технические условия для такой першпективы неисполнимы. Там где на реке можно строить и ставить брега одетые в гранит, там мелкая речушка. Там, где есть более-менее крупная река, там город либо отворачивается от нее как Вена, либо рассыпается, не в силах овладеть речной панорамой в целом, как Лондон.

В битве Лондона с Темзой, Лондон пока больше походит на Москву.

И только в Петербурге, на Неве, вам внезапно выдают панораму 280 градусов — в глаз и объектив не влезает. Панораму в которой есть всё, даже, прости Господи, мечеть. И это совершенно целостный ансамбль с абсолютно убедительными и точными переходами. Ты стоишь, пытаешься всё это вместить, восхищенно материшься — потому что невозможно так. Невозможно.

И тут эти изверги разводят Дворцовый Мост, чтобы у тебя совсем уехала крыша и ты бултыхнулся с моста в воду. Потому что так не бывает. Это невозможно. Это невероятно.

Настолько невероятно, что с этим не справляется даже фотография — я нигде так и не нашел ни одной приличной фотопанорамы с Троицкого моста где бы помещалось всё, что ты оттуда видишь.

Остается перечислять по мере перечисления слева направо: Марсово поле и памятник Суворову, комплекс Зимнего Дворца, Адмиралтейская игла, морские ворота Адмиралтейства, Исаакиевский собор, Дворцовый мост, Стрелка Васильевского острова — Биржа и ростральные колонны, Пушкинский дом, Петропавловская крепость.

В Санкт-Петербурге изначально была взята совершенно утопическая, нереализуемая в XVIII веке, когда с мостами было плохо, идея. Поставить город на обоих берегах настолько широкой, идущей ледоходом, выходящей из берегов и дающей чудовищные наводнения реки, что она больше напоминает морской залив. Изначальным проектом Петра была Голандия и Венеция, то есть пространства, где основным средством передвижения были лодка, а не ноги или лошадь. Но эта петровская идея исключала настоящее единство пространства. Однако в итоге в Санкт-Петербурге удалось воплотить, эту идею в таком виде, который Петру и не снился. Создать действительноый урбанистический ландшафт великой реки.

Русское — это определенный масштаб, определенный метод воплощения европейского, в Западной Европе попросту невозможный, технически не осуществимый.