Фернан Бродель. Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II

Бродель, Фернан. Средиземное море и средиземноморский мир в эпоху Филиппа II. Пер. с фр. М. А. Юсима. — М.: Языки славянской культуры. — Ч. 1. Роль среды,  2002. 496 с. — Ч. 2. Коллективные судьбы и универсальные сдвиги, 2003. 808 с. — Ч. 3. События. Политика. Люди, 2004.

Фернан Бродель – крупнейший европейский историк ХХ столетия. Проверить истинность этого положения можно довольно просто – от противного. Попробуем назвать какого-то другого, более крупного европейского историка, который сочетал бы в своей фигуре строгую научность исследования, значимые исследовательские результаты, широту охвата материала, оригинальность концепции, новизну и продуктивность идей, художественность и увлекательность изложения, влияние на последующие поколения историков и, last but not least, широкое признание.

И обнаружится, что реальных конкурентов у Броделя почти нет. Большинство историков сосредотачивались на узкой специализации своих исследований, те же, кто выходил к широким обобщениям, попадали в ловушку философствования и дилетантизма. Художники слова, занимавшиеся историей, так же, как правило, оказывались дилетантами, а не дилетанты сбивались для сочинения коллективных трудов.

Хрестоматийный перечень научных достижений Броделя обычно выглядит как-то так:

— Бродель, как представитель и, долгое время, интеллектуальный лидер школы «Анналов» возглавил поворот исторической науки от событийной истории к истории глубинных экономических, социальных, демографических процессов, к активному применению междисциплинарных исследований.
— Бродель сам дал образец такого исследования нового типа в своей книге «Средиземное море и Средиземноморский мир в эпоху Филиппа II». Его повествование разворачивается от великолепного анализа географических условий, через разбор ключевых экономических сюжетов, социальных процессов, противостояния богатства и бедности, христианской и исламской цивилизаций, и заканчивается в третьем томе традиционным описанием противостояния Испании и Османской империи в эпоху Филиппа II, кульминацией какового стала битва при Лепанто. Еще не старым человеком Бродель, благодаря этой книге, стал научным классиком.
— Как лидер школы «Анналов» и всей французской исторической науки он разработал представление о множественности исторических времен из которых событийное время традиционной истории лишь самое поверхностное. Бродель призвал историков сосредоточиться на большой длительности, на исследовании исторических процессов протекающих в «длительной временной протяженности» (longue duree).
— Бродель разработал одно из ключевых понятий мир-системного анализа, понятие «мира экономики» (economie monde), описал структуру миров экономик и механизм смены гегемонии одного городского центра другим на примере западного мира экономики. Бродель утверждал, что миры экономики множественны и в этом смысле оппонировал другому отцу мир-системного подхода – Иммануилу Валлерстайну, уверенному в единстве мировой системы.
— В масштабной трехтомной работе «Материальная цивилизация, экономика и капитализм в XV-XVIII вв», Бродель предложил свою оригинальную концепцию капитализма, основанную на трехчастной экономической модели: 1. Материальная жизнь, практически не подвластная рыночному обмену, зачастую базирующаяся на натуральном хозяйстве; 2. Зона рыночных обменов – лавок, бахаров, ярмарок, бирж, территория стихийных колеблющихся цен, конкуренции, игры спроса и предложения; 3. Зона капитализма в строгом смысле слово, находящаяся над рынком и способная манипулировать им – зона больших капиталов, тесных связей с политикой, зона, где предприниматель может не подчиняться рынку, а диктовать ему. Эта схема обоснована в знаменитой книге Броделя на богатом конкретном материале.

Диссертация о Средиземноморском мире в эпоху Филиппа II Испанского первый из знаменитых научных трудов Броделя, сразу же после опубликования ставший классическим и принесший Броделю заслуженную славу. Спустя семь десятилетий в главном он по прежнему не устарел.

Идея книги о Средиземноморье пришла молодому историку Фернану Броделю в 1920-е годы, когда  сдал экзамены на преподавательское звание «агреже» и отправился в алжирскую Константину преподавателем Лицея. Алжир тогда был практически Францией. Лишь в 1963, после десятилетия кровавой борьбы, под давлением США, СССР и всего прогрессивного человечества, пережив множество терактов и военных мятежей, Франция откажется от территории, которую рассматривала на равных с Эльзасом или Провансом и уж точно ближе Корсики. Генерал Де Голль, согласившийся на независимость Алжира, переживет десятки покушений со стороны возмущенных националистов. А в 1920-х – это просто была Франция с африканской спецификой, а прежде всего – Средиземноморье. Так произошла главная встреча в жизни Броделя – встреча со Средиземноморьем, увиденным не как периферия Северной Европы, а как особый мир, гораздо более яркий, суровый и сложный, кстати, чем кажется тем, кто представляет его по дискотекам Ибицы, пляжам Канн и венецианским гондольерам. «Это был подарок богов… Я начал жить» — резюмировал позднее Бродель. Он жил увлеченной интеллектуальной жизнью молодого человека, с удовольствием читал старые документы в архивах, быстро прославился как блестящий лектор, объездил на верблюдах все горы и пустыни.

Когда амбициозному ученому пришла пора стать доктором, он представил в Сорбонну тему диссертации «Филипп II и испанская политика в Средиземноморье с 1559-1574 гг.». Филипп II – «мудрый король» в испанской традиции, фанатичный инквизитор потерпевший позорное поражение с Непобедимой Армадой в традиции Североевропейской,  и, в любом случае, тот король, под началом которого его незаконнорожденный брат Дон Хуан Австрийский одержал великолепную победу над турками при Лепанто, остановив продвижение ислама в Западное Средиземноморье. Как нетрудно заметить из хронологических рамок первоначального замысла Броделя, оно должно было вертеться вокруг обороны Мальты, потери венецианцами Крита и битвы при Лепанто.

Позднее, когда книга всё-таки выйдет, образ Филиппа, нарисованный в ней Броделем будет очень консервативным и дружелюбным, лишенным всяких черт «прогрессизма». Если за что он и упрекнет короля, так не за инквизицию или расправу с мусульманами-морисками, а за то, что он не перенес столицу в присоединенный Лиссабон и не превратил Испанию в океанскую империю. Оставшись в глубине Кастилии Филипп погубил испанские исторические шансы.

В каникулярное время Бродель объездил архивы Франции, Испании, Италии, Югославии, где очень основательно поработал с документами соперницы Венеции – Рагузы-Дубровника. «Помню, в какой восторг я пришел, обнаружив в 1934 г. в Дубровнике великолепные рагузские реестры: наконец-то передо мной были сведения о кораблях, фрахте, товарах, страховке, торговых перевозках. Впервые я увидел воочию Средиземное море XVI века». Постепенно фокус исследования Броделя смещался от политики и войны к экономике и социальным структурам. На молодого ученого оказывала влияние тот переворот который на рубеже 1920-30-х годов журнал «Анналы» произвел во французской науке журнал «Анналы».

«Анналы» создали в 1929 году два страсбургских профессора – Люсьен Февр и Марк Блок (стоит отметить эту парадоксальную связь Блока, Февра и Броделя с пограничной и спорной Эльзас-Лотарингией) как коллективного пропагандиста и коллективного организатора революции в исторической науке, которую они намеревались произвести.  Основатели «Анналов» призывали видеть в истории цельного живого человека – из плоти и крови, с ростом, весом, запахам и процессами метаболизма, с его привычками, суевериями, идеалами и ошибками, а не бесплотного функционера архивных отчетов. «История – это наука о людях во времени» — живых людях в реальной природной и культурной среде – провозглашал Блок. И многие историки, уставшие от «ножниц и клея», но не хотевшие погружаться в доктринерство классовых битв марксистской историографии, с энтузиазмом откликнулись на их призыв. Среди откликнувшихся был и Бродель, еще не знавший, что ему предстоит оказаться первым учеником.

В 1934 году незадолго до этого вернувшемуся во Францию Броделю выпал новый счастливый билет. Его пригласил на работу молодой университет Сан-Паулу в Бразилии. Бродель был на правах ценного иностранного специалиста из самой Франции, ему много платили, сдували с него пылинки, он преподавал историю мировых цивилизаций (позднее эти лекции лягут в основу его «Грамматики цивилизаций») и разрабатывал привезенные документы по Средиземноморью. Бразилия тоже не оставила его равнодушной – он охотно знакомился с португальской и бразильской цивилизациями. Колоссальное впечатление на него произвела эпопея «паулистов» – полуисследователей-полуразбойников, прошедших в XVII веке Амазонию насквозь в поисках золота и наживы. Не менее важно было для него понять опыт голландско-португальской войны за Бразилию, в которой неодетые иррегулярные силы индейцев, сражавшихся за португальцев, вынудили убраться лучшую в тогдашнем мире голландскую армию.

Люсьен Февр

Но главная удача случилась в октябре 1937 года, когда Бродель с супругой Полой и Люсьен Февр оказались заперты на одном корабле на долгие двадцать дней трансатлантического перехода. Отдаленные знакомые сблизились, подружились, и Февр начал воспринимать Броделя как своего сына и интеллектуального наследника. Со всем своим научным весом Февр начал двигать карьеру Броделя вверх.

Однако здесь с Броделем, а заодно и с Францией, случилось несчастье, едва не оборвавшее всё. Франция вступила во Вторую Мировую Войну и позорно её проиграла. То, как реагировали представители «Анналов» на «странное поражение» (так назвал Марк Блок свою книгу об этом событии), весьма показательно. Еврею Блоку места в оккупированной Франции разумеется не было, — он активно участвовал во французском сопротивлении. В марте 1944 Блока схватили гестаповцы из ведомства знаменитого «Лионского мясника» Клауса Барбье и после пыток казнили. Февр напротив остался в оккупированном Париже, продолжил преподавать и даже издавать «Анналы» сняв из списка редколлегии имя «расово неверного» Блока. Аргументировал он это тем, что война – лишь кратковременное неудобство и его надо пережить не растеряв приобретенный социальный капитал. От того, что журнал закроется, как того хотел Блок, никому лучше не станет.

Бродель избежал всех этих драматических перипетий отсидевшись в концлагере. Плен оказался, пожалуй, еще одной его жизненной удачей. Война между Германией и Францией велась по джентельменским понятиям, а потому, не будучи евреем и коммунистом, Бродель пользовался всеми привилегиями пленного офицера, защищенного международными конвенциями. Даже показанная им строптивость, привела лишь к переводу из лагеря в Майнце в лагерь строгого режима в Любеке.

Пользуясь строгим режимом Бродель посещал лагерную библиотеку, отсылая в Париж рецензии на прочитанные там книги, читал лекции своим товарищам по плену, а главное – работал над своей диссертацией. На почту Февра поступали одна за другой пухлые тетради в которых Бродель записывал варианты глав своего труда.  К январю 1941 у него было готово уже 1600 страниц, после чего он переписал диссертацию еще два раза. Назвать эту работу сверхъестественным научным подвигом, конечно, нельзя – Лев Гумилев в гораздо более тяжелых условиях сталинских лагерей написал историю кочевников Центральной Азиии и рассчитывал, что академик Конрад привлечет его к работе над «Всемирной Историей». Но Бродель, несомненно, проявил упорство, усидчивость и феноменальную память.

Событийная история безжалостно расправилась с Францией и Бродель лишил нырнуть на ту глубину, где действуют долговременные суперструктуры, для которых нынешние войны – лишь побочный эффект долгосрочных конъюнктур. Впрочем, пример самого Броделя как раз опровергал тезис о несущественности события – эпопея с диссертацией тянулась полтора десятилетия и лишь лагерь дал историку возможность сделать, хорошо ли, худо ли, базовый текст, который потом, на свободе, уже нетрудно было оснастить ссылками, украсить точными цитатами. Броделю всё равно нечем было заняться, помимо возложенной на него функции старосты над другими пленными, и он написал одну из главных исторических книг XX века.

Освобожденный в мае 1945 Бродель вернулся в Париж с готовой книгой и неизменным покровительством Февра. Защита в 1947, а затем выход книги были встречены единомышленниками и единоверцами по религии «Анналов» громким салютом из всех орудий. Главное для Февра было создать «тотальную» историю, которая бы охватывала в едином синтезе все стороны жизни человека в прошлом. И вот диссертация Броделя – блестящий шанс доказать, что такая история возможна. Рецензия на неё Февра – это просто какой-то каскад восторгов, в котором впервые звучит сравнение молодого историка с художниками – учитель с тонкой наблюдательностью относит своего ученика к мастерам голландской школы. Маститый историк видит в работе Броделя воплощение своего собственного замысла и намеченных им подходов – увязка истории с географией, междисциплинарность, единство экономического анализа и цивилизационного подхода. Бродель с первой же книги стал классиком, хотя тираж ему пришлось печатать за свой счет в количестве 2500 экземпляров.

После таких восторгов с элементами организованного вставания хочется отпустить о «Средиземоморье» Броделя какую-то колкость, но она оказывается совершенно неуместна. И спустя семь десятилетий это актуальный историографический шедевр. Прежде всего потому, что Бродель отнесся к февровской идее тотальной истории со здоровым реализмом – он понимает, что нельзя написать всё обо всем, а потому подходит к своей задаче как художник – кладет мазки фактов, цитат, зарисовок и примеров так, чтобы в частном было видно целое. Здесь рождается тот стиль Броделя, который от книги к книге совершенствуется, он оказывается великолепным историческим пейзажистом – над его Средиземноморьем дует ласковый ветерок, внезапно сменяющийся африканским суховеем, слышны энергичные команды надсмотрщиков над гребцами и дружный плеск вёсел, приводимых в движение невольниками, блеют отары овец, перегоняемых на горные пастбища и обратно, на востоке Великого Моря слышны крики муэдзинов, а на Западе звенят колокола католических соборов. Тысячи деталей складываются создают образ целого.

В первом томе Бродель описывает самого главного героя – Средиземноморье – побережья, острова, холмы, горы. Этот мир четко разделен по линии Тунис-Сицилия на Запад и Восток, хотя есть еще и домашнее озеро  Венеции уютная Адриатика, возмущаемая однако славянскими пиратами-ускоками. Средиземноморский климат не кажется в рассказе Броделя таким уж мягким – его разрывает конфликт сухих воздушных масс из Сахары и холодных очень влажных атлантических ветров. Море не настолько щедро, как может вообразить человек с Севера – прокормиться им одним практически невозможно.  В конце-концов, оно не слишком-то и гостеприимно – архаические техники мореплавания сохраняются, весь XVI век плавают вдоль берега, решаясь заглянуть в пучину лишь на двух-трех хорошо изученных маршрутах. То одна, то другая империя остается без флотов в результате бури.

Во втором томе во всю мощь показывает себя Бродель, каким его знает большинство, — историк экономической жизни. Скачут кривые экономических коньюнктур, снуют туда-сюда торговые галеры и парусники. Деньги, которых вечно не хватает государям, пытаются выстроить баланс между африканским золотом, приходящим из глубины континента, и серебром Америки. Создаваемое этим серебром напряжение вызывает знаменитую революцию цен – и все-таки его не хватает – к XVII веку Средиземноморье подходит с фальшивыми деньгами и распространением медной монеты. Восток буквально высасывает деньги Запада, которому нечего больше предложить взамен на манящие пряности и шелка.

Настоящий детектив – история торговли перцем. Бродель не оставляет камня на камне от распространенного заблуждения обывателя, что османы перекрыли традиционные каналы поставки пряностей в Европу и это побудило португальцев открыть Индию, после чего монополия Венеции, единственной сохранившей торговлю в Леванте, была подорвана и настало время прямой океанской торговли. Ничего подобного – португальский перец из Индий не мог вытеснить левантийский из Венеции и не всегда выдерживал сравнение по качеству и цене. Распродавать его запасы приходилось долго и трудно, привлекая влиятельнейшие торговые дома Европы. Левантийская торговля сохраняет свою важность и именно поэтому в Средиземноморье продолжает биться сердце европейской торговли.

Но Атлантика постепенно наступает на Средиземноморье, не через португальские пряности, а через голландские и английские парусники. Приспособленные для плавания в суровых северных морях они оказываются настоящим прорывом для внутреннего моря. Они могут плавать не держась берега – и постепенно гости с севера в обличье ли пиратов, купцов или фрахтовщиков, овладевают Средиземноморьем.

В центре драмы – противостояние двух цивилизаций – Христианской и Мусульманской и двух Империй – Испанской и Османской. Эти цивилизации и империи поделили Средиземноморье практически пополам. Ислам кажется наступающим, но, на самом деле, он обречен на поражение – ему не хватает людей. В эту эпоху население мусульманского мира гораздо более редко, чем переполненный Запад, охотно делающий себя кровопускания, изгоняя морисков из Гранады, и, сплошь и рядом, поставляя Османам энергичных новообращенных в Ислам.

Миру, оказавшемуся в меньшинстве, не помогает даже то, что на его стороне играет славянское и греческое население Турции – оно сделало свой выбор против Запада, против Папы Римского, против угнетающей православных Венеции, против их союзницы Испании, за турок, которые облагают лишь вполне сносным налогом и не насилуют веру. Бродель активно пользуется работой русского историка-панслависта Владимира Ивановича Ламанского о положении славян в Венецианской колониальной империи.

В.И. Ламанский

Почему греки вообще оказываются скорее на стороне турок, чем, казалось бы, более близких им западных христиан. Помимо безобразного поведения последних в отношении Византии, это объясняется принципиальным цивилизационным выбором православных. Здесь звучит одна из самых глубоких идей Броделя — время от времени цивилизация, чтобы сохранить себя, от чего-то отказывается, прекращает заимствование у соседей. Для Византии такой точкой отказа было предложение западом унии, означавшей прекращение самого существования византийской цивилизации. Византийцы отвергли унию и вынуждены были выбрать тюрбан, а не тиару, физически это Вищнтию уничтожило (впрочем уния её бы тоже не спасла), но духовно, культурно, правславная цивилизация сохранилась и сумела выбраться из под турецких обломков.

Демографическая энергия Запада такова, что он попросту не может проиграть и может позволить себе быть нетерпимым – к сохранившим верность исламу морискам, к евреям, с которыми так жестоко обошлась Испания. Бродель здесь категорично отвергает исторический морализм – становящееся испанское национальное государство не хотело и не могло пойи на компромисс с живущей в рассеянии цивилизацией, стремившейся любой ценой сохранить свою идентичность – либо будьте христианами и верными подданными, либо убирайтесь. Популярную в историографии мысль, что изгнав евреев Испания сама подорвала своё могущество, Бродель абсолютно не разделяет. Испанию и Средиземноморский мир погубило не изгнание евреев, а предательство буржуазии, не захотевшей оставаться в своем звании и вести дела и стремившейся вложить деньги в приобретение дворянства.

Средиземноморье XVI века это непрестанная вялотекущая война. Вялотекущая из-за постоянного финансового голода и, главное, плохих коммуникаций и недостатка информации. Все питаются слухами и протухшими новостями многомесячной давности. Даже самый информированный человек эпохи – король Филипп, считает, что задержка известий на 5-6 дней несущественна, если повышается надежность доставки почты. Поэтому война идет почти вслепую и количество экспедиций, провалившихся из-за отсутствия противника, болезней, несвоевременности встреч, нежелания рисковать, гораздо больше, нежели те, которые дали какой-то результат.

Третий том исследования, где Бродель в традициях событийной истории рассказывает о войнах и дипломатических интригах эпохи Филиппа II, оказался в положении пасынка – Бродель сперва не хотел даже его публиковать. Разрозненные характеристики действующих лиц, обстоятельств, военных столкновений, дипломатических миссий, не отличаются тем литературным мастерством, которое присуще было великим историкам XIX века. Их дар – создавать из исторических героев литературных персонажей и вести их в художественной логике, отсекая всё лишнее.

Бродель ничего отсекать не хочет, поэтому его герои – Карл V и Филипп II, кардинал Гранвелла, Дон Хуан Австрийский, постоянно спотыкаются и буксуют, у них всё время что-то не получается, поскольку большие расстояния, безденежье и организационный хаос играют против них. С обороной Мальты всё логично – она не столько успех рыцарей и испанцев, сколько организационный провал турок, за который они себя вскоре компенсируют воспользовавшись организационным провалом венецианцев и испанцев и захватив Крит. Бродель далек от обычно присущей историкам-рассказчикам демонизации адмирала Филиппа генуэзца Андреа Дориа, который, якобы, осознанно вредил вековечным врагам — венецианцам. Соображения сохранения флота, экономии денег и другие обстоятельства непреодолимой силы работали тут гораздо больше, чем злая воля.

Битва при Лепанто

Удивительно скорее то, что битва при Лепанто, центральное событие эпохи, вообще произошла, что турецким галерам (большинство их «населения» составляли принявшие ислам, а то и сохранившие христианство греки) вообще удалось встретиться с испански-венециански-папским флотом, что дон Хуан проигнорировал инструкции Филиппа, требующие осторожности, что сражение состоялось, а артиллерия и аркебузы христиан показали превосходство над турецкими луками. Бродель оспаривает распространенное мнение, что победа при Лепанто не имела никаких последствий – запущенная полстолетия ранее братьями Барбаросса (кстати тоже этническими греками) турецкая морская экспансия была остановлена, османы лишились самого ценного ресурса этой войны – опытных моряков, теперь плененных на христианских галерах. Вместо морской войны османы должны были сосредоточиться на сухопутных фронтах против Австрии и особенно Персии. Война ушла из Средиземноморья и венецианцы получили возможность спокойно торговать.

Дон Хуан Австрийский

Самое необычное в этом томе – настойчиво звучащий мотив судьбы. Такое ощущение, что Бродель охотно перечитывал в лагере любимого им и ненавидимого Февром Шпенглера. «Человеком судьбы» предстает, к примеру, Дон Хуан, решившийся переломить инерцию вещей, руководствоваться не целесообразностью, а честью, оправдать ожидания Венеции и Папы, решившихся вступить с Испанией в коалицию в защиту креста.

Дон Хуан оказывается историческим героем в броделевском понимании. В более поздних книгах, сосредоточившись на структурах Бродель, почти не будет писать об индивидах и «Средиземноморье» даёт уникальный шанс узнать, что же он думал на сей счет. Оказывается исторический герой – это тот, кто осознает всю степень своей скованности обстоятельствами, всю косную мощь старинных институтов, недвижных структур, груза ошибок и дефицитов. Свобода героя подобна свободе человека на необитаемом острове. У него есть шанс всего на один-два удара, но лишь от него зависит, нанесет он их, суммировав свой вклад с направлением движения больших временных длительностей. Если ход этой долгой истории и ход героя совпадут, он совершит нечто великое. И напротив, борьба против глубинных течений истории для Броделя всегда безнадежна.

Таков этот великолепный памятник исторического фатализму, принесший Броделю первую славу. Тотальная история большого региона на протяжении полустолетия показала хрупкость человеческих замыслов и непреодолимую мощь обстоятельств, которую так часто игнорирует событийная история, охотно рассказывающая о редких успехах и легко забывающая о сотнях неудач.