Георгий Флоровский. Догмат и история

Протоиерей Георгий Флоровский. Догмат и история. Сост. Е. Холмогоров. М., Изд-во Свято-Владимирского братства, 1998

Осенью 2014 года я представлял свою книгу о «Русской Весне» в одном из лучших московских книжных магазинов «Циолковский». Среди разложенных на прилавках гор интереснейших книг, моё внимание обратили лежавшие рядом книги разного формата, с разными обложками, но почти идентичными названиями «Преподобный Максим Испведник. Полемика с моноэнергизмом. Полемика против монофелитства».

Еще с прочитанной в 18 лет книги протоиерея Георгия Флоровского «Восточные Отцы V-VIII веков» я полюбил творчество величайшего православного философа и богослова – преподобного Максима, а потому начал рассматривать обе книги, сравнивать, убедился, что хотя их готовили одни и те же переводчики – они совершенно разные.

И вдруг… осознал парадоксальность, если не сказать – абсурдность этой картины. В начале XXI века, вместо того, чтобы говорить с уже подошедшими слушателями о всех нас касающихся событий на Украине, я разглядываю переводы древних трактатов о вроде бы уже не актуальных для нас спорах. А толстенные книги с этими трактатами выложены на самом видном месте в модном, в чем-то даже хипстерском, магазине. А значит книгопродавец рассчитывает, что они привлекут не только мое внимание и продадутся.

Потом я вспомнил другие книжные магазины с выраженной гуманитарной составляющей. И осознал, что всюду на полках стоят произведения святых отцов, древних византийских богословов. Что они занимают значительную часть нашего книжного мира и книжного рынка. Это ситуация отнюдь не нормальная – в книжных магазинах Европы таких отделов, да еще и на много полок, попросту нет. Даже в Греции вы легко найдете Гомера и Платона и на древнем языке и в новогреческом переводе, а вот византийских авторов придется поискать – найти собрание сочинений Ленина в Афинах гораздо проще.

Подчеркнутая любовь к византийскому наследию, желание и умение нашего образованного человека читать святых отцов и авторов византийцев, желание ученых и переводчиков их переводить, тот факт, что в споре «грешно ли смеяться» решающим аргументом может стать цитата из Иоанна Дамаскина – всё это особенность нашего и только нашего интеллектуального пейзажа. Уникальная особенность нашей современной духовной культуры.

Этой особенностью, своеобразным культурным переворотом, произошедшим в русской мысли в середине ХХ века, мы обязаны одному человеку – протоиерею Георгию Флоровскому (1893-1979) – выдающемуся богослову, историку мысли и яркому публицисту.

Сказать, что творчество Флоровского совсем неизвестно нашему образованному обществу – нельзя. Кто-то, как я, изучал труды отцов по его книгам, писавшимся в молодые годы, когда молодой философ-белоэмигрант, получив приглашение преподавать патрологию в богословском институте в Париже, изучал эту науку едва ли не одновременно со своими студентами. Приходил на лекцию с тем, что прочел и узнал буквально вчера. Плодом этой учебы-изыскания и стали книги «Восточные отцы IV века» и «Византийские отцы V-VIII веков». Но вот парадокс, до сих пор эти два тома Флоровского являются лучшим, наиболее ярким и цельным изложением учения Отцов, наиболее близким к оригиналу слепком их мысли.

Кто-то помнит сложные отношения Флоровского с евразийским идейным течением от участия в совместных проектах и гордого «мы, евразийцы» в некоторых статьях, до решительного размежевания в жестком эссе «евразийский соблазн». В знаменитой статье «Евразийский соблазн»  Философ упрекнул недавних соратников в том, что залюбовавшись «жизнью» кипящей в Советской России, евразийцы забыли о Правде, «а бывает ведь и злая жизнь». Что дав в слове «Евр-Азия» решительный перевес корню «Азия», евразийцы тем самым забыли не о Западе, не о его латинстве и протестантстве, атеизме и масонстве, а о Христе, о Христианстве, которое является основой всех цивилизаций европейского корня и Западной, и Византийской и Русской. Если Запад отрекается от Христа, он отрекается от европейского в себе. Для православной же России такое отречение, растворение в многоконфессиональных азиатских просторах равнозначно было бы потере самой себя.

При этом назвать Флоровского «западником» ни в коем случае нельзя. Да, его жизнь в итоге стала довольно успешной карьерой профессора Гарварда и Принстона – кумира молодых американских славистов. Но надежды русских эмигрантов первой волны, что, вместе со знаниями, они принесут на Запад и любовь к России остались тщетными. Да, Флоровский активно участвовал в зарождении экуменического движения, в котором, как он надеялся, христианам Европы и Америки удастся найти и отстоять свои общие истоки, некогда объединявшую их Истину. Но Флоровский был всегда уверен, что полнота этой истины находится только в Православии и свидетельствовал об этом инославным неустанно. Однако эти его надежды потерпели крах еще при жизни – в 1970-е годы больной старик ужасался хиппизирующейся и деградирующей Америке, отвернулся с негодованием от экуменизма, хотя до «гей-священников» оставалась еще четверть века.

Парадоксально, но факт, тексты Флоровского свою главную работу делали не на Западе, где он был уважаем, читаем и признан, а в России, где его книги и статьи распространялись в самиздате, на ротапринте, в машинописных копиях самопальных переводов. Для официальной советской печати Флоровского, с его резко антисоветской позицией не существовало – этим он отличался от других крупных богословов В.Н. Лосского и о. Иоанна Мейендорфа, чьи произведения были полулегальны. Но зато самиздатское издание «Путей русского богословия» считалось высочайшей ценностью.

Да и современному читателю Флоровский известен прежде всего как автор «Путей» – соединивших в себе научное академическое исследование русской богословской школы первой половины XIX века и собрание пристрастных, порой желчных, критических очерков о русских мыслителях второй половины того же века – Достоевском, Леонтьеве, Розанове, Толстом, Флоренском. Нашлось место даже поэзии Александра Блока. Эта часть книги была, разумеется, не столько о богословии академий, сколько о смятениях и шатаниях русской мысли.

Приговор Флоровского был жестоким. Язвительный Бердяев резюмировал его в формуле «беспутья русского богословия». Отойдя от византийских начал, от христианского эллинизма, запутавшись в тенетах западного пленения, русская мысль всё пыталась сказать в XIX веке своё особое слово миру. Но большая часть этих слов оказывались переписыванием задних страниц немецкого учебника. Оторванная от православных корней, наша претензия на оригинальность превратилась в творческое бесплодие.

Нельзя сказать, что Флоровский безусловно прав. Да, русская мысль в XIX веке находилась во многом в заложницах немецкой. Но отрицать оригинальность и огромное мировое значение этой оригинальности в идеях славянофилов, Н.Я. Данилевского, В.И. Несмелова и особенно в пророческих прозрениях Достоевского – попросту невозможно. Но Флоровский был прав в главном – без опоры на свои корни, а эти корни – византийская мысль и опиравшееся на них древнерусское боговидение, русская идея и в самом деле давала часто холостые обороты и переходила на рельсы национального нигилизма, уничтожения самой себя, ну и русского народа и России заодно.

Программа Флоровского была проста: «назад к отцам». Язык святых отцов поздней античности и Византии – это вечный язык Православия и другого быть не может. Нельзя бесконечно перекраивать нашу веру по модной книжке немецкого профессора и называть это русским духом. Нужна аскеза мысли – подчинение её тем, в ком говорил Дух Святой. Чтобы началось подлинное творчество, чтобы мы могли понять где же то действительное и оригинальное новое, что может дать русская мысль, нужно поставить её с головы на ноги православного предания.

«Неопатристический синтез» зачинателем которого стал Флоровский, оказался настоящей гуманитарной революцией. Церковная интеллигенция (в хорошем смысле слова) полюбила отцов, полюбила Византию. Православные мыслители начали больше читать и изучать и меньше выдумывать и торопиться излагать. Богословие стало серьезной интеллектуальной практикой, причем осуществляемой по определенным и четким правилам.

Для самого Флоровского хождение по «путям» стало драматическим столкновением с самым влиятельным, и от того особенно опасным для русского богословия направлением философской мысли – «софиологией», идеей «всеединства». До сих пор в популярных публицистических переложениях русской мысли можно услышать, что основная её особенность – это опор на «всеобщее», пренебрежение к частному, к индивидуальности. «Соборность» порой трактуют у нас едва ли не как власть толпы, точнее как власть тех, кто присвоил себе полномочие от имени этой толпы говорить, прикрывая заботой о всеобщем самый беспощадный диктат злой личной или групповой воли.

В фантазиях о «всеединстве» размывались и стирались фундаментальные границы между человеком и толпой, между злом и добро, раем и адом, Богом и человеком. Всё восходило к единому началу и в единое начало должно было возвратиться. История оказывалась бессмыслицей. Индивидуальное существование, достоинство человеческой личности – злом, грехом, который надобно преодолеть.

Флоровский справедливо видел в этом возрождение страшнейшего врага Христианства – античного гностицизма и вступил в решительную борьбу, которая отравила многие годы его преподавания в Сергиевском институте в Париже. Сам отец Сергий Булгаков, бывший ректором института, чьим невольным оппонентом, а порой и обвинителем выступал Флоровский, оставался к нему неизменно благожелателен. Но сторонники интеллигентской групповщины старались превратить конфликт идей в конфликт личностей. Это принесло о. Георгию немало огорчений, но зато в этом споре выкристаллизовались его собственные философия и богословие являющиеся, пожалуй, одним из высших достижений русской мысли.

В центре мировоззрения Флоровского лежит идея Творения. Бытие не произрастает, не развивается из неких первоначал, а приводится от небытия в бытие творческим словом Бога. А значит основы всего существующего – не случайны, не произвольны, а положены самим Творцом. Индивидуальное, частное, личное сотворено Богом, а потому имеет ценность в вечности. Разнообразие мира – не следствие отпадения одинаковых благих Духов от божественного замысла, как учил древний еретик Ориген (полемика с оригенизмом – один из основных мотивов богословской мысли Флоровского). Разнообразие, непохожесть, — самый фундамент этого мира.

И конечная точка бытия мира – эсхатологический предел, состоит не в том, чтобы личности и вещи слились в некое неразличимое бесформенное нечто, а в том, чтобы всё достойное в творении во всей своей индивидуальности приобщилось к божественной жизни. «Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом» не уставал повторять Флоровский изречение святителя Григория Богослова.

Флоровский со всей решительностью заявляет: Библия есть история. Это священная история реальных и судьбоносных событий, а не собрание произвольно толкуемых аллегорий. Библия – это Откровение Божие, запись того как и что Бог открывал о Себе человеку. Но Откровение это именно откровение, открытость, а не система малонепонятных намеков. Чудо Священной Истории не в том, что Бог рассыпает по земле таинственные знаки, а в том, что Он открыто являет Себя, в том числе и среди самых, вроде бы, недостойных предметов. Не надо пытаться увидеть в числе верблюдов Авраама таинственные намеки. Надо восхититься тому, что Господь явился среди авраамовых верблюдов, а родился в яслях. И именно эти верблюды и ясли удостоверяют действительность, реальность свершившегося богоявления, тот факт, что оно произошло с нами в нашем мире, а не в некоем идеальном плане бытия.

Флоровский адаптирует к понятию христианской истории идеи Марка Блока и Робина Джорджа Коллингвуда – авторов в 1940-е годы произведших настоящую революцию в понимании того, что такое историческая наука. Христианство – это глубоко историческая религия, «религия историков» и потому исторический метод для христианской мысли принципиален. При этом историзм должен служить не ниспровержению, а утверждению христианства и в частности догмата. Ошибкой либеральной теологии было не то, что она рассматривала историческое происхождение догматов, а то, что их историчность как бы уменьшала их ценность. «Историческое» для метафизического сознания означало «неважное», «второстепенное», «несущественное». Для Флоровского же (как и для меня, кстати) историческое означает – действительное, конкретное, состоявшееся, фактическое, и потому не отменяемое. В конечном счете, как показывает Флоровский, Христианство и есть истинное историческое мышление. Оно говорит о действительно совершившихся событиях, утверждает их действительность, и пытается постичь их смысл – в ретроспективе, как историю приуготовления Воплощения, и в перспективе, как историю, устремленную к эсхатологическому сбыванию миру. Христианство утверждает ценность эмпирического, исторического человека и происходящих с ним событий, потому что эти события в конечном счете ведут его к спасению или к гибели.

Фактом инициирующим и утверждающим историю является творение. Противоположность философии и богословия творения и философии и богословия рождения — один из важнейших пунктов мысли Флоровского. Понятие творения, возникновения мира из ничего – абсолютно чуждо языческой, эллинской мысли (как, кстати, и иудаизму, заметим в скобках). Мир и его происхождение – это одна из частных фаз метафизических колебаний некоей вечной первоосновы мира – это может быть Единое неоплатоников, Материя, или что-то еще, но некая истинная метафизическая реальность существует вечно, а возникновение нашего материального мира, — есть лишь частный момент в судьбе этой реальности. Чаще всего возникновение мира рассматривается как грехопадение истинной метафизической реальности, падение в конкретность.

Главным идейным врагом Флоровского является оригенизм. Казалось бы, зачем философу ХХ века из года в год, от статьи к статье и от книги к книге бороться с призраком умершего в III веке и осужденного в VI еретика. Однако, как показал Флоровский во многих своих работах, оригенизм не умер, не отошел в прошлое, а остается вечным соблазном христианской богословской мысли — превратить Бога в первоначало мира, к которому, по завершении очередного круга бытия, возвращаются все «отпадшие» сущности, исправляя ошибку своего сепаратного существования. Ересь, отождествляющая единство с благом, а множественность, индивидуальность с грехом и видящая благодать в преодолении индивидуальности воспроизводится в метафизическом стиле мышления постоянно.

Ориген, как христианин, конечно не мог презирать тварный мир, для него он Божие создание. И, в результате, он делает его, по сути, вечным – Бог всегда творец, значит тварный мир, в разных своих фазах существует тоже всегда и будет существовать вечно. Никакой истории у тварного мира нет и быть не может. И Бог Сын оказывается для Оригена лишь частным случаем творящего порождения мира, в общем-то высшим из творений, на каковой идее и вырастает всё арианство. Флоровский противопоставляет оригенистской мысли богословие святителя Афанасия Александрийского, который четко разводит «генезис» рождение Сына и «творение» мира.

Рождение Сына из сущности Отца вечно и не связано с творением. Творение совершается во времени и по воле, а потому между тварным и нетварным, между Богом и миром пролегает непреодолимая пропасть там, где между Отцом и Сыном совершеннейшее единство. Для Бога характерна неизменность, для твари – изменяемость. В изменчивости – сущность тварного начала. Но из неизменности Бога не следует, что Он «всегда» творит или в какой-то момент «начинает творить». Бог не «всегда» и не «начинает», поскольку и «всегда» и время возникают уже только в акте творения, являются категориями тварного бытия. Все эти «всегда», «момент», «начинает» – это конструктивные элементы тварного порядка, а потому к Богу не приложимы.

Флоровский предельно антиметафизичен. Как истинный «паламит» он видит в персональном существовании, личности, не грех, но сосуд для приятия Божией благодати. Именно конкретный человек должен быть спасен и обожен, а не «человечество вообще». Строго говоря, «человечество» погибнет, поскольку значительная его часть навсегда обрекла себя на богооставленность ада. Спасутся же конкретные люди, соединенные в единой Церкви с Христом Спасителем. Спасутся, потому, что выбрали Бога и стяжали Его благодать.

История рода человеческого, в понимании Флоровского, – не цепь трагических неудач и бессмысленной маеты, а пространство решения. Каждый человек призван Богом через откровение его в Иисусе Христе, совершившееся в конкретном пространстве и времени истории. И дело его жизни решить – где он окажется в последней точке, на Страшном Суде, в раю или в аду, с Христом или против Христа или против Бога. Выбор между раем и адом не произвольное решение Судии, а венец всей человеческой жизни, венец истории. Тем самым временная протженность в которой существуют мир и человек наполняется глубочайшим смыслом – каждый выбирает свою судьбу и Страшный Суд лишь закрепляет её. Образ рая и ада – это закрепленный в вечности образ самоопределения человека во времени.

Дистанция между Богом и человеком, между Творцом и творением абсолютна. Человек является не низшим аспектом всеединого безликого бытия, высшим аспектом которого является Бог. Бог как три единосущих личности творит бесчисленное множество человеческих личностей и призывает их к общению с Собой во Христе. Господь Иисус Христос, Спаситель и Искупитель – это воплотившийся Сын Божий — неустанно напоминает Флоровский. Божественная личность восприняла на себя полноту человеческой природы и стала одним из нас, чтобы каждый из нас по благодати приобщился к божественной жизни.

Не следует думать, что спасает одна лишь благодать Святого Духа — сама Жертва Христова, совершенная в конкретном времени и лежащая в основании Церкви, это жертва за спасение каждого конкретного человека. Здесь Флоровский Церковь не только единство в Духе, но и единство во Христе, распятом же за ны при Понтийстем Пилате, единство в Теле Христовом, вне которого нет спасения. Здесь Флоровский решительно несогласен с другим столпом православного богословия в ХХ веке — Владимиром Лосским, «разделившим» Церковь на статический христологический аспект и динамический пневматологический. Якобы аспект Церкви как единства человечества по природе связан с Христом, а множественность индивидуальностей связана с Духом Святым. Формуле «единство во Христе — множество в Духе» Флоровский в исключительно важной для понимания его мысли работе «Христос и Его Церковь» противопоставляет видение Церкви как встречи множества со Христом и обретения единства в Духе Святом. И богословие Флоровского здесь, конечно, гораздо ближе к святоотеческому, чем формулировки Лосского, который в данном случае последовал за увлекшей его красивой простой схемой (специально это отмечу, поскольку сегодня у православных богословов есть тенденция принимать абсолютно все построения Владимира Николаевича как абсолютную истину).

Бог творит историю как пространство приближения человека к Богу, и Сам же входит в эту историю, освящая её. История из потока бессмысленных частностей превращается в рассказ о деяниях Божиих. Становится Священной Историей. И не случайно, что Священное Писание христиан, Библия, — это собрание преимущественно исторических книг, что четыре Евангелия и Деяния – это история Христа и апостолов. Что даже апокалипсис – это пророческое видение Истории.

В этом открытии индивидуального и исторического, в понимании ценности человеческой личности и ценности события, становящегося священным событием, в этой нравственной строгости, не обещающей злодеям никакой «метафизической амнистии» всеобщего слияния и восстановления – непреходящая ценность богословия самого Флоровского, выразившегося в таких его замечательных работах, как «Тварь и тварность», «О смерти крестной», «Воскресение жизни», «Положение христианского историка», «Откровение и истолкование» и многих других. К сожалению, эти работы для нашего читателя практически неизвестны. И Флоровский остается для него преимущественно как язвительный критик чужого, якобы не давший ничего своего. «Своё» Флоровского оказалось по большей части под спудом. Один раз, усилиями автора этих строк, была издана в 1998 году книга богословских работ Флоровского «Догмат и история», но её давно уже днем с огнем не сыскать даже в букинистах.

Слава Богу сегодня есть интернет, а потому знакомство с этими работами гораздо проще и я надеюсь, что творчество одного из крупнейших русских богословов и философов, удивительно яркого представителя русского христианского персонализма, не будет забыто, как не забыта оказалась та революция, решительный поворот от немецких учебников к византийским подлинникам, которую он произвел в нашей умственной жизни.

Для изучения жизненного пути о. Георгия по прежнему незаменима работа Эндрю Блейна, вошедшая в книгу «Георгий Флоровский: священнослужитель, богослов, философ» (М., 1995). Российская наука недавно совершила прорыв в изучении творчества Флоровского с выходом книги «Георгий Васильевич Флоровский» под редакцией А.В. Черняева (М., РОССПЭН, 2015) в которой коллективом исследователей всесторонне рассмотрено философское и богословское наследие мыслителя. Особое внимание уделено его философии и богословию истории, определенным авторами как «конкретный историзм».

На основе статьи «Все пути ведут в Царьград» в журнале «Свой»,  Декабрь 2014.

Содержание книги «Догмат и история»
(Ссылки на переводы не всегда соответствуют версиям, включенным в книгу)

От составителя

От редактора

Откровение и истолкование

Положение христианского историка

Понятие творения у святителя Афанасия Великого

Тварь и тварность

Cur Deus Homo? О причине воплощения

Приснодева Богородица

О смерти крестной

Воскресение жизни

Империя и пустыня. Антиномии христианской истории

Противоречия оригенизма

Антропоморфиты египетской пустыни. Часть первая

Феофил Александрийский и Апа Афу из Пемдже. Антропоморфиты египетской пустыни. Часть вторая

Ориген, Евсевий и иконоборческий спор

Святитель Григорий Палама и традиция отцов

О почитании Софии Премудрости Божией в Византии и на Руси

О воскресении мертвых

О последних вещах и последних событиях