Идеология Солженицына

Предлагаем вниманию читателей «100 книг» большую работу Егора Холмогорова, посвященную генезису и эволюции идеологии Александра Солженицына, не только одного из крупнейших русских писателей, но и ведущего идеолога и пророка консерватизма в ХХ веке. В статье показывается, как начав полемику с русофобскими антинациональными тенденциями в мировоззрении советской интеллигенции, образованщины, Солженицын не ограничился «веховским» противопоставлением подлинного просвещения и мнимого полупросвещения, но и подверг решительной критике сами основы просвещенческой идеологии, лежавшей в основе как коммунистического, так и западно-либерального проектов. Целью солженицынской идеологической стратегии не допустить смыкания, идеологической и политической конвергенции двух направлений просвещенчества и напротив — направить их ко взаимному ослаблению и уничтожению. Личные усилия Соллженицына были направлены на торпедирование конвергенции и разрядки и увенчались, в итоге, блистательным успехом, — крах советской системы открыл дорогу к возвращению России на путь национальной идентичности и традиции, и превращению Москвы в форпост консервативных сил планеты, а Запад, в соответствии с солженицынскими же пророчествами, начал погружаться в свою версию коммунистического тоталитаризма, связанную с «культурным марксизмом». Поляризация традиционалистских, «просолженицынских», и либеральных сил на современном Западе всё более очевидна.

Первая часть работы уже опубликована в альманахе «Тетради по консерватизму» № 4 2017, посвященном наследию «Вех». Вторая готовится к публикации в том же издании. Значительная часть работы переведена на английский язык и опубликована на англоязычных ресурсах: «Alexander Solzhenitsyn — A Russian Prophet» и «Solzhenitsyn Against US-Soviet Convergence«.

Русский пророк

Александр Солженицын был, без преувеличения, самым политически успешным писателем в мировой истории. Были, разумеется, монархи-поэты, хотя никогда их дарования не были по настоящему исключительными. Были удостоенные нобелевской премии по литературе политики, как Уинстон Черчилль. Были литераторы, дослужившиеся до тех или иных государственных постов, как веймарский премьер-министр Гёте. Однако слово только одного из по настоящему крупных писателей сотрясало континенты и находилось в центре глобальных политических процессов, меняя их ход на тектоническом уровне. Только одному писателю удалось оставить своей нации развернутую идеологическую и политическую программу, которая с его кончиной становится не менее, а более актуальной. И это Солженицын.

Сегодня мы в России, нравится кому-то или нет, входим в политическую эпоху, определяемую именно мыслью и словом Солженицына. Причем не того Солженицына, который представлен в официозных интеллигентских хрестоматиях, и вывернутым наизнанку вариантом которого является “враг народа Солженицын” как неизменный объект неокомуннистических истерик. Политическим фактом становится как раз подлинный Солженицын собранный из его подлинных текстов – романов и рассказов, статей, речей и интервью.

Одни формулы писателя стали официальной частью государственной политики, как “сбережение народа”. Другие являются политическим фактом, как реализация его призыва к учреждению в России национального-авторитаризма вместо слепого копирования западных многопартийных демократий. Третьи, как его стремление к развитию земств, “демократии малых пространств” ещё ждут своего часа.

До многих солженицынских тезисов дозревание нашего общественного и политического сознания происходит прямо на наших глазах. Много лет Александр Исаевич указывал на то, что страшнейшим и пагубнейшим событием русской истории были церковные реформы, спровоцировавшие старообрядческий раскол. Не было ничего нелепей, чем борьба против вернейшей православию и трудолюбивейшей части народа. Сегодня мы видим и в государстве и в Церкви осознание необходимости исцелить ту старую рану.

30 августа 1991 года Солженицын написал президенту Ельцину письмо, призывая его отказаться от автоматического признания советских административных границ государственными. Полтора десятилетия писатель подчеркивал, что рассматривать Крым и Севастополь как Украину – нелепо, да и восточным украинским областям, Новороссии, не худо бы дать высказаться на референдумах с кем они хотят быть. Неприятие стремления “поссорить родные народы”, воплотить проект Украины как анти-России проходит сквозь всё творчество Солженицына, усматривавшего в себе и русские (Солженицыны) и малороссийские [украинские] (Щербаки) корни. Всё это казалось ушедшим на третий план на момент его кончины, однако с 2014 года мы живем в реальности, где обозначенные писателем ориентиры для нас особенно важны.

Одной из тревог Солженицына была судьба единства России, несправедливость того типа федеративного устройства, который угрожает “парадом суверенитетов”, нелепость договоров центра и республик, недопустимость дискриминации русского языка. Солженицын одним из первых забил тревогу по поводу американского закона “О порабощенных нациях”, где Россия называлась “оккупирующей” некие “Идель-Урал” и “Казакию”. И вновь мы сегодня ощущаем, как солженицынское наследие становится для нас остроактуальным.

Доминируют не только идеи, но и конкретные исторические оценки писателя. Именно он поднял на щит как государственного деятеля Столыпина. И сегодня Пётр Аркадьевич стоит в центре русского политического канона. Солженицын же обратил внимание на фигуру Парвуса в истории нашей революции. И вот уже без подсвечивания вклада этого международного авантюриста не обходится ни один рассказ о русской катастрофе. Разве что к императору Николаю II наша эпоха оказалась настроена гораздо теплее, чем Солженицын, отношение которого, впрочем, тоже проделало всё более приближавшего его к монархизму эволюцию.

Иногда кажется, что слову Солженицына покоряется даже природа. Провозглашенное им обращение к русскому Северо-Востоку, установка на освоение его трудных пространств, казалось, когда оно впервые было сформулировано, утопичной мечтой. На слова: “Мы, Россия — северо-восток планеты, и наш океан — Ледовитый, а не Индийский”, резонно отвечали, что океан потому и Ледовитый, что там лёд, а вечная мерзлота для жизни не приспособлена. И вдруг — ускоренное очищение Арктики от льда, вызывает международный геополитический ажиотаж, уже идут разговоры о необходимости интернационализации Севморпути и то что вовремя не был услышан призыв писателя о необходимости освоения Севера может дорого обойтись. Впрочем, лучше поздно чем никогда.

Солженицынское наследие является не только русским, но и всепланетным политическим явлением. Кто как не он в “Гарвардской речи” оповестил Запад о том, что он не одинок на планете, что цивилизации, подсчитываемые западными историками и культурологами – это не просто декоративные элементы, а живые исторические миры, ни одному из которых не может быть навязана западная мерка. И Россия входит в число этих исторических миров как уникальная цивилизация. Да и сама западная мерка далека от былой высоты христианской цивилизации, подвережна оказалась духовной коррозии. Этот прогремевший некогда солженицынский тезис о невозможности глобалистского конца истории переоформила на себя западная политология в лице Хантингтона, взяв на вооружение концепцию “столкновения цивилизаций”. С другой стороны, именно он лёг в основу российской внешней политики после “Мюнхенской речи”.

Опубликованный на Западе “Архипелаг ГУЛАГ” произвел грандиозную детоксикацию западных элит от отравления коммунизмом – “опиумом интеллектуалов” (как выражался Раймон Арон). Другое дело, что этот поворот не дал им прививки от породившего большевизм воинствующего атеизма. Либеральный антикомунизм закономерно привел к торжеству коммунизма в новом, модернизированном обличье “культурного марксизма”, — левого феминизма, разнузданной “толерантности”, расистского “антирасизма”, построению настоящего ЛГБТлага. Однако и эта перспектива была предсказана Солженицыным, предположившим, что в определенный момент покончившая со своим коммунистическим тоталитаризмом Россия в ужасе будет смотреть на торжество построенного либералами “коммунизма” западного.

Но в центре внимания и забот Солженицына всегда оставался не мир, не абстрактное человечество, а русский народ. Он писатель с пожалуй наиболее обостренным и сознательно выработанным чувством национального из всех, кого прославило перо во второй половине ХХ века. Его противостояние коммунизму невозможно понять без учета его главного мотива: русский народ не может и не должен быть средством ни для каких утопий и экспериментов, коммунистических ли, прогрессистских ли. Политические проекты, которые вместо сбережения народа превращают его в расходный материал – для империи, для мировой революции, для торжества индустриализма или космической гонки, в равной степени Солженицыну неприемлемы. Хорошо то, что умножает и улучшает русскую народную жизнь, а то, что к этой главной цели не ведет, то дурно.

Его бескомпромиссный убежденный антикоммунизм и готовность сокрушить красную власть любой ценой связан именно с глубокой убежденностью в том, что западническая марксистская утопия привела к колоссальной кровавой растрате народных сил, к выработке отношения к русскому человеку как к винтику и сырью, к прекращению органического развития страны, и в духовной и в хозяйственной сфере. Лейтмотив его книг – не только показать тот урон, который наносит коммунистическая диктатура жизни и душе русского человека, но и открыть силы сопротивления, свободу, таящуюся в этой душе.

Но столь же беспощаден как к коммунизму он и к западнической, да и просто западной русофобии. Именно он клеймит отчужденную от традиции и корней интеллигенцию кличкой “образованщина”. Он возвращает в актуальный политический лексикон понятие “русофобия” (которое вскоре оформит в целостную теорию его ближайший соратник Игорь Шафаревич) и формулирует определение этой русофобии – рассмотрение исторической России как отсталой “страны рабов” и утверждение, что советская система является естественным продолжением исторической русской государственности – московской и петербургской, так же базирующихся, якобы, на попрании человека и жестокости. В полемике с русофобами Солженицын формулирует тезис о нормальности дореволюционного исторического пути России и категорически отвергает не только большевизм, но и феврализм, как плод нигилистического желания переделать и перетрясти Россию, в сущности не зная её.

Солженицын противостоит как словесным кривлияниям ненавидящих “эту страну” плюралистов, так и холодной убежденности западных политологов и политиков в том, что главным врагом Запада является не коммунизм, а как раз русские. Солженицын публично обличает планы американских генералов в случае войны с Россией прицельно бомбардировать именно русское население и сам постепенно осознает не только своё, но и русского народа положение как “зернышка промеж двух жерновов” — коммунистического и западно-либерального.

Но ясно для него и то, что оба эти жёрнова, в сущности, части одной адской машины по обезбоживанию человека, — антихристианского “гуманизма”. Коммунизм и либерализм лишь братья произведенные на свет идеологией Просвещения, ведущей человека по катастрофическому пути поклонения Материи вместо Духа, что неизбежно ведет и к замусориванию и деградации самой материи. Солженицын выступает с последовательной и развернутой доктриной анти-Просвещения. Возвращение к Богу, добровольное самоограничение и самостеснение человека, память об обязанностях вместо разгула “прав”, приоритет внутренней свободы и недопустимость принесения народной жизни в жертву не только ради тоталитарной утопии, но и ради разгула свободы. Доктрина Солженицына – одна из наиболее последовательных и политически чётких консервативных философий, сформулированных за последние столетия. Тем более, что дуэль Солженицына с призраками Вольтера и Руссо продолжается и после его смерти, причем счет, по прежнему, в пользу русского писателя.

Именно деятельности Солженицына по недопущению конвергенции советской и западной систем, по нравственной компрометации коммунизма и пробуждение на Западе духа радикального противостояния красному злу, по критике либеральных начал самого Запад и его лицемерного гегемонизма, наконец, усилия вернувшегося на родину писателя по нравственной консолидации России на национальной, консервативной, народнической, критической по отношению и к западничеству и к неокоммунизму платформе – всему этому глобальный просвещенческий проект обязан тем кризисом, в котором он пребывает сегодня.

Причем это не только идеологический, выражающий себя во всё более тоталитарном либеральном саморазрушении западной цивилизации, но и геополитический кризис, выразившийся в том, что бывшая некогда центром мирового коммунизма, то есть одного из полюсов Просвещения, Москва на глазах превращается (если не уклонится, конечно, от солженицынских заветов и этого пути) в своего рода Ватикан, или, если угодно, Мекку консерватизма. Именно здесь центр защиты образа человека в его традиционном христианском понимании.

Добился такого положения дел Солженицын при помощи тонкой и во многом парадоксальной стратегии. И первой пробой этой стратегии, манифестом нового русского традиционализма стал сборник “Из под глыб”, составленный Солженицыным и Шафаревичем. Именно для него впервые были сформулированы ключевые тезисы и установки, которые станут в последствии фундаментом доктрины Солженицына. Именно здесь обозначен круг работ и проведено различение идейных друзей и врагов, которое сохранит актуальность для всей дальнейшей солженицынской публицистики.

Водораздел русской мысли

“Из под глыб” является, несомненно, наиболее ярким продолжением веховской традиции. Более того, можно сказать, что именно Солженицын оказался подлинным идейным наследником “Вех”, тем более, что даже многие из самих веховцев от этого наследства так или иначе отреклись (наиболее характерен случай Бердяева, который даже не упоминает сборника в своём “Самопознании”.

Преемство закреплено уже в названии. “Из под глыб” это следующий шаг после “Из глубины”. Не расставив верно вехи, Россия сброшена оказалась на самую глубину, в бездну революции, а затем большевицкий режим навалил сверху тысячетонные глыбы. “Вехи” и сегодня кажутся нам как бы присланными из будущего” — подчеркивает писатель, и он дерзновенно осуществляет “реставрацию будущего” “Вех”, притязая одновременно и на их антиреволюционное содержание, критическое по отношению к прогрессистским суевериям русской интеллигенции, и на их религиозно-философскую глубину.

Солженицын сразу презрительно отвергает притязания “сменовеховства” на преемство “Вехам”: “название книги, эксплуатированное другою группой авторов (“Смена вех”) узко политических интересов и невысокого уровня, стало смешиваться, тускнеть и вовсе исчезать из памяти новых русских образованных поколений, тем более – сама книга из казенных советских библиотек”. Сменовеховский контракт с коммунистической властью “во имя блага России”, он решительно отвергает в “Архипелаге”, сперва указав на расправу власти над аполитичными инженерами-патриотами, а затем отчеканив формулу разрыва: “С вами мы не русские!”.

Однако сам солженицынский сборник является ответом на другую попытку похищения преемства “Вехам” — сборник, получивший условное название “Метанойя”. В № 97 одного из важнейших изданий русского зарубежья “Вестника РСХД” за 1970 год был опубликован цикл подписанных псевдонимами самиздатских статей, содержавших яростные нападки на “русский национальный мессианизм” и обещавший скорый пристрастный суд над ужасающими грехами России. Редактор “Вестника” Никита Струве (внук веховца) поспешил в предисловии окрестить это выступление по сути новыми “Вехами” (1).

1.«Они не случайно перекликаются с «Вехами», даже если не достигают уровня этого исторического сборника. И именно, как в «Вехах», трудность статей не только в изложении, она и нравственного порядка. Не всем будет легко принять это беспощадное прикосновение к язве, поразившей Россию, этот призыв к отказу от всякой национальной гордости, будь она даже религиозно оправдана» (Вестник русского студенческого христианского движения, № 97, Париж — Нью-Йорк, III. 1970 с. 1)

Авторами статей были сформировавший сборник искусствовед Евгений Барабанов, написавший под псевдонимом “N.N.” заглавную статью “Metanoia” и под псевдонимом “В. Горский” статью “Русский мессианизм и новое национальное сознание”, философ и писатель Владимир Кормер, написавший под псевдонимом “О. Алтаев” статью “Двойное сознание интеллигенции и псевдо-культура” и будущий священник Михаил Меерсон-Аксенов, под псевдонимом “М. Челнов” написавший статью “Как быть?”. Все трое принадлежали к кругу священника Александра Меня, знаменитого “миссионера для интеллигенции” и потому критики этого выступления, принадлежавшие к патриотическому лагерю, подозревали, что выступление инспирировано именно им (2).

2. Геннадий Шиманов даже ошибочно считал, что все статьи сборника были написаны под разными псевдонимами лично о. Александром (Былое и думы. (Ответы Г.М. Шиманова на вопросы сотрудника Института гуманитарно-политических исследований М.А. Разорёновой) [http://shimanov.narod.ru/biloe_i_gumi.htm]). Солженицын более точно отмечает, что «сплотка статей» в № 97 «Вестника» родилась из усилий направляемого о. Александром семинара, но не более того. (Солженицын, Александр. Бодался телёнок с дубом // Новый мир. №12 1991 с. 47).

Подготовкой материалов 97-го номера начался длительный период сотрудничества Евгения Барабанова с Никитой Струве, благодаря которому “Вестник” стал на регулярной основе пополняться самиздатскими материалами из СССР. Барабанов сыграл и значительную роль в упрочнении связей Солженицына с Западом, на протяжении нескольких лет выступая для писателя настоящим “окном в Европу” (3).

3. Подробно о сотрудничестве с Барабановым Солженицын рассказал в Пятом дополнении к «Бодался телёнок с дубом», называвшемся «Невидимки». (Солженицын, Александр. Бодался телёнок с дубом // Новый мир. №12 1991 с. 47-49).

Особенно парадоксальной стала ситуация в 1974 году, когда под своей фамилией Барабанов принял участие в сборнике “Из под глыб”, в центральной статье которого Солженицын подверг жесточайшему разносу его статьи из “Метанойи”, опубликованные под псевдонимом “В. Горский”. Трудно не согласиться с исследователями, видящими в этом раздвоении одно из проявлений нарождающегося у советской интеллигенции постмодернистского сознания (4). Андрей Колесников утверждает, что “узнав о том, что этот участник сборника и скрывался под псевдонимом В. Горский, Солженицын фактически прекратил с ним отношения” (5).

4. Кукулин, Илья. Новая логика: о переломе в развитии русской культуры и общественной мысли 1969–73 годов // Toronto Slavic Quarterly № 61 Summer 2017 [http://sites.utoronto.ca/tsq/61/index_61.shtml].
5. Колесников, Андрей. Двойное сознание российского интеллигента // «Ведомости» 3 сентября 2015 [https://www.vedomosti.ru/opinion/articles/2015/09/04/607466-dvoinoe-soznanie-rossiiskogo-intelligenta]

Мемуары самого Солженицына такую радикальную версию не подтверждают, обычно резкий в оценках живых и умерших, с которыми разошелся по тем или иным причинам, здесь Солженицын никакого недовольства Барабановым не высказывает и представляет появление вызвавшего его полемический отклик номера как нечто вполне нормальное и ему ведомое, тем более что именно Барабанов и связал Солженицына со Струве, ставшим его издателем.

Однако неприятие самого сборника, опубликованного Струве, было вполне определенным. Он произвел в русском патриотическом самиздате эффект разорвавшейся Бомбы. “Сборник статей в «Вестнике» № 97 вызывает возмущение у меня, затем и статья “Телегина” в №103, оскорбительная к русскому, а редакция никак не комментирует и не отстраняется. Ошибка зрения из Парижа: они не видят как в самиздате безответственно и несамоконтрольно пыхнуло против России. Горячо пытаюсь объяснить это Никите, посылаю ему, не для публикации, лишь для него самого, вариант своей ответной статьи. Но он отвечает благодушно: “Мне многое в этих статьях было не по душе, но я в них видел первую попытку на хорошем уровне что-то осмыслить в происшедшем. Зачарованность Западом у них от молодости и неопытности. Не жалею, что дал им высказаться”. Не понимает опасности зреющего раскола” (6).

6. Солженицын, Александр. Бодался телёнок с дубом // Новый мир. №12 1991 с. 53

Раскол действительно случился нешуточный. В “Вестник” хлынул поток возмущенных писем самиздатских публицистов патриотического направления. Крайне резкое письмо написал Геннадий Шиманов, оно не было опубликовано Струве, но от Шиманова было получено еще одно письмо, которое всё же пришлось опубликовать (7). Затем последовал целый комплекс публикаций-возражений со стороны членов христианского кружка Владимира Осипова, сформировавшегося вокруг журнала “Вече”: В.А. Капитанчук (псевдоним “В. Прохоров”), В.И. Прилуцкий (псевдоним “Л. Ибрагимов”), Ф.К. Карелин (псевдоним “К. Радугин”). Журнал “Вече” стал своеобразным ответом в самиздате на интеллектуальную провокацию “Метанойи” (8).

7. Шиманов, Геннадий. Второе открытое письмо Н. А. Струве, редактору журнала «Вестник Р.С.Х.Д.» // Вестник русского студенческого христианского движения, № 104-105, Париж — Нью-Йорк, II-III. 1972 с. 319-323.
8. Прохоров В. Открытое письмо в редакцию журнала «Вестник РСХД» // Вестник русского студенческого христианского движения, № 106, Париж — Нью-Йорк, IV. 1972 сc. 304-308; Ибрагимов Л. По поводу сборника статей, посвященных судьбам России, опубликованного в № 97 журнала «Вестник русского студенческого христианского движения» // Вестник русского студенческого христианского движения, № 106, Париж — Нью-Йорк, IV. 1972 сс. 309-314; Радугин К. Буди сие, буди! // Вестник русского студенческого христианского движения, № 106, Париж — Нью-Йорк, IV. 1972 сc. 315-319.

Сам Владимир Осипов в тот же полемический блок “Вестника” прислал страстную декларацию:

Владимир Осипов

“Я абсолютно убеждён в том, что нет иного выхода из нравственного и культурного тупика, в котором оказалась Россия, как опора на русское национальное самосознание, самосознание народа многочисленного, творческого и государственного. А сегодняшнему спившемуся забулдыге надо сказать: “Ты — русский. У тебя великая история и великая культура. Своим поведением ты оскорбляешь прадедов. Встань и умойся”. Наш т. н. “национализм” охранительный, это реализация инстинкта самосохранения исчезающей нации. Да! Это страшно звучит, но русская нация может исчезнуть. Во-первых, нравственно и культурно. Во-вторых, наш народ исчезает количественно: современная русская женщина рожает не более 1 — 2 детей. Я считаю, что даже проблема прав человека в СССР МЕНЕЕ важна в данную историческую минуту, чем проблема гибнущей русской нации” (9).

9. Осипов, Владимир. Письмо в редакцию журнала «Вестник Р.С.Х.Д.» // Вестник русского студенческого христианского движения, № 106, Париж — Нью-Йорк, IV. 1972 с. 1972 с. 295.

Наконец в полемику с авторами “Метанойи” вступил на страницах самиздатского “Веча” писатель-националист и политзаключенный Леонид Бородин, заметивший о веховских притязаниях авторов “Метанойи”:

“Мандат о преемственности, видимо, определил в значительной степени и решительность, и категоричность формулировки и выводов, тон и стиль изложения и… легкомысленную небрежность, которая, прежде всего, выразилась в присвоении себе мандата на преемственность” (10).

10. Бородин, Л.И. О русской интеллигенции // Грани. 1975. № 96 [Цит по: http://moskvam.ru/borodin/post_49.html]

Выход солженицынского сборника “Из под глыб” был, таким образом, финальным аккордом полемики почвенников против “Метанойи”. Впрочем и в “Русофобии” И.Р. Шафаревича цитаты злосчастного №97 “Вестника” займут достойное место в качестве образцовых русофобских высказываний.

Почему же эта группа статей оказалась настолько провокационной? Наибольший скандал и наиболее резкую отповедь вызвали публикации Барабанова-Горского. Некоторые их пассажи, такие как утверждение “Россией принесено в мир Зла больше, чем любой другой страной”, вошли в “золотой фонд” русофобских высказываний.

В своих статьях Барабанов выступает эпигоном бердяевских “Истоков и смысла русского коммунизма”, с их центральным тезисом, что коммунистический мессианизм представляет собой продолжение русского православного мессианизма. Нумерологические фокусы, превращали “Третий Рим” в “Третий интернационал”. “Коммунистическая власть есть не внешняя сила, но органическое порождение русской жизни” (11). “Хотя революционная борьба и революция проходили под знаменем интернационализма, тем не менее, главным ее содержанием была “русская идея” — идея “нового слова”, которое должна была сказать Россия всему миру и которое она к его и своему несчастью сказала” (12). “Злобный шовинизм русского государства” (13). “Великороссия питала большевизм больше, нежели какая-либо другая почва” (14).

11. N.N. Metanoia // Вестник русского студенческого христианского движения, № 97, Париж — Нью-Йорк, III. 1970 с. 6
12. Горский. В. Русский мессианизм и новое национальное сознание // Вестник русского студенческого христианского движения, № 97, Париж — Нью-Йорк, III. 1970 с. 50
13. Горский. В. Русский мессианизм… с. 51
14. Там же.

Барабанов-Горский по сути вывернул наизнанку логику сменовеховцев и Бердяева. Если те пытались рассмотреть большевизм как исторический русский продукт с целью его апологии, то он, имея данностью безусловно отрицательную оценку коммунизма как абсолютного зла, попытался возложить ответственность за это зло на Россию и русских.

Солженицын в своей критике так характеризует дискурсивную эквилибристику этой статьи:

“Сперва с дутым академизмом прослеживается “история” злосчастного бессмертного мессианизма, который, однако, почему-то пребывал в России не всегда: два века (с XV по XVII) наличествовал, потом два века отсутствовал, потом в XIX веке опять возник (будто бы “захватывал интеллигенцию” — кто помнит такое?), в революцию прикинулся “пролетарским мессианизмом”, а в последние десятилетия совлёк маску и снова открылся как русский мессианизм. Так на пунктире, в натяжках и перескоках, идея Третьего Рима вдруг выныривает в виде… Третьего Интернационала! С ненавидящим настоянием по произволу извращается вся русская история для какой-то всё неулавливаемой цели — и это под соблазнительным видом раскаяния! Удары будто направлены всё по Третьему Риму да по мессианизму, — и вдруг мы обнаруживаем, что лом долбит не дряхлые стены, а добивает в лоб и в глаз — давно опрокинутое, еле живое русское национальное самосознание” (15).

15. Солженицын А.И. Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни // Из под глыб. Сборник статей. Paris, YMCA-Press, 1974 с. 133

Для Солженицына, на протяжении всей своей деятельности занятого прежде всего попыткой растождествить Россию и коммунизм, исключить возложение на русский народ вины за преступления большевизма, показать и доказать, что никому коммунизм не принес столько зла, сколько русским и никто столько не сопротивлялся ему, сколько русские, формулы “В. Горского” были, конечно, манифестом абсолютного врага. Заявлением той позиции, которую он не принимал и принять не мог. Поэтому его критика убийственно-беспощадна.

“Статьи совершают похороны России со штыковым проколом на всякий случай — как хоронят зэков: лень проверять, умер ли, не умер, прокалывай штыком и сбрасывай в могильник” (16). “Наш бесчеловечный опыт, который мы перенесли в основном собственной кровью и кровью роднейших нам народов, — может быть, и пользу принес кое-кому на Земле подальше? Может быть, научил кое-где правящие тупые классы в чем-то уступить?” (17). “Если народ оказался мнимой величиной — тогда он в революции и не виноват, вопреки остальным обвинениям? Если он оказался мнимой величиной — кто же тогда сопротивлялся разливистыми крестьянскими восстаниями — тамбовским, сибирским? До мнимости еще надо было его довести многолетним истреблением, согбением и соблазном” (18). “Русская идея” — “главное содержание” интернационального учения, пришедшего к нам с Запада? А когда Марат требовал “МИЛЛИОН ГОЛОВ” и утверждал, что голодный имеет право СЪЕСТЬ сытого (какие знакомые ситуации!) — это тоже было “русское мессианское сознание”?” (19). “Найдем ли память и мужество вспомнить те первые революционные лет 15, когда “пролетарский мессианизм приобрел ярко выраженный” русофобский характер?” (20). “Вспомним же интернациональные силы революции! Все первые годы революции разве не было черт как бы иностранного нашествия? Когда в продовольственном или карательном отряде, приходившем уничтожать волость, случалось — почти никто не говорил по-русски, зато бывали и финны, и австрийцы?” (21). “Замечает Горский, что году в 1919-м границы Советской России примерно совпадали с границами Московского царства, — значит, большевизм в основном поддержали русские… Но ведь эту географию и так можно истолковать, что русские в основном вынуждены были принять его на свои плечи, и только?” (22).

16. Солженицын А.И. Раскаяние и самоограничение… с. 131
17. Солженицын А.И. Раскаяние и самоограничение… сс. 131-132
18. Солженицын А.И. Раскаяние и самоограничение… с. 132
19. Солженицын А.И. Раскаяние и самоограничение… с. 134
20. Солженицын А.И. Раскаяние и самоограничение… с. 134
21. Солженицын А.И. Раскаяние и самоограничение… с. 135
22. Солженицын А.И. Раскаяние и самоограничение… с. 135

Главной целью выпадов авторов “Метанойи” являлось не столько прошлое, сколько настоящее, возрождение русского национального сознания, пошедшее в СССР как в подсоветских (феномен “русской партии”, литература деревенщиков), так и в антисоветских (Солженицын и Шафаревич, Леонид Бородин) формах. Среди этих новых национальных течений были и такие, в которых можно было уловить отголоски того самого национал-мессианизма. Однако созвучие между ними и критикой “Метанойи” вызывано прежде всего общностью первоисточника – “Истоками…” Бердяева, которые возможно, в зависимости от намерения, прочесть либо в национал-коммунистическом, либо в русофобском ключе.

Солженицын закономерно прочел “Метанойю” именно как атаку на возрождение русского национального самосознания как такового:

“Группа статей в No 97 — не случайность. Это, может быть, замысел: нашей беспомощностью воспользоваться и выворотить новейшую русскую историю — нас же, русских, одних обвинить и в собственных бедах, и в бедах тех, кто поначалу нас мучил, и в бедах едва ли не всей планеты сегодня… Кто начинает раскаиваться первым, раньше других и полней, должен ждать, что под видом покаянщиков слетятся и корыстные печень твою клевать” (23).

23. Солженицын А.И. Раскаяние и самоограничение… с. 136

Случилось так, что эпигонские по отношению к работам Бердяева статьи Барабанова обнажили важнейший водораздел в русской общественной мысли и историософии.

По одну сторону этого водораздела все те, кто полагает большевизм очередным воплощением исторической русской власти, берущей начала в Московской Руси, а все черты ленинско-сталинской диктатуры – беспощадность к своему народу, крайний деспотизм, пренебрежение свободой и собственностью, идеологический фанатизм и международный экспансионизм, — это проявление в координатах ХХ века генетического кода “Москвы”. Здесь неожиданно в одном ряду оказываются правые и левые – Николай Бердяев и Ричард Пайпс, неосталинист Андрей Фурсов (со знаком оценки этого единства в “плюс”) и национал-демократ Сергей Сергеев (взяв теорию Фурсова и вывернув её на минус).

По другую сторону, значительно менее экспансивная группа тех, кто воспринимает большевизм как исторический провал, как катастрофу в истории России, когда она лишилась характера русской национальной государственности, возможности исполнения своей истинной миссии – хранения Православия и сбережения русского народа. Высматривание в историческом прошлом России признаков большевицкого тоталитаризма и выделение некоего мнимого варианта “антинародной деспотической российской власти”, эта группа расценивает как пристрастную манипуляцию историческими фактами клевету на русское прошлое. На этом фланге мы можем обнаружить Ивана Солоневича, Ивана Ильина, Александра Солженицына, Игоря Шафаревича.

Россия как сгусток какой-то темной апокалиптической энергии, как мешанина кровавых костей в красном колесе, несущемся то ли чтобы исполнить высшие судьбы мира, то ли чтобы преподать ему постыдный урок того “как нельзя”, — против России как осуществления права нации на историческую жизнь и укоренение этой жизни на трудных пространствах, если и миссии, то не с апокалиптическим надрывом, а с ясным свидетельством о хранимом в предании Церкви христианском откровении, если и урок Западу, то в том, чтобы пережить первой антихристово испытание, каковое “средним европейцам” еще предстоит.

Все русские мыслители и общественники последних эпох располагаются либо по одну, либо по другую сторону этого водораздела. Молодой самиздатовский публицист оказался в нужное время в нужном месте и ненароком дотронулся до обнаженного нерва русской мысли.

Впрочем, этим публицистические достижения Барабанова не ограничились. Во вступительной ко всему сборнику статье “Metanoia” под псевдонимом “N.N.” он оставил имевшее своеобразную судьбу высказывание о центральной проблеме “Вех” — русской интеллигенции.

“Интеллигенция как на наковальне: вверху аппарат насилия и лжи, внизу — агрессивная по отношению к культуре и свободе “масса”, состоящая из мелких служащих, отнюдь не связанных с землею крестьян, рабочих (отнюдь не пролетариев), низших офицерских чинов и прочих категорий полуобразованных или малообразованных мещан, представляющих собой по своим взглядам, привычкам и рефлексам классический тип homo sovieticus’a” (24).

24. N.N. Metanoia… с. 4

Даже по количеству слов, потраченных на описание двух сминающих интеллигенцию сил, – пять к сорока пяти, становится очевидно, какую из опасностей автор этой формулы считал более грозной и неприятной. Куда там аппарат насилия, где в конце-то концов сидят интеллигентные чекисты, против массы “низших офицерских чинов” (представим каково про эти чины было читать капитану Солженицыну)!

Образ наковальни восходит к Вацлаву Воровскому, в его очерке о Леониде Андрееве заявившему:

“С конца 90-х годов, когда начал писать Л. Андреев, русская интеллигенция рассматриваемого типа оказалась между молотом и наковальней. С одной стороны, стояла древняя сила, всегда пугавшая и удручавшая интеллигенцию, с другой стороны — выросла новая сила, рабочий класс, в котором интеллигенция рада была бы (и когда-то рассчитывала) усмотреть носителя ее желаний, но с которым она разошлась, как только этот класс стал действительной “силой” (25).

25. Воровский, В. В. Литературная критика. Фельетоны / В. В. Воровский. — М. : Издательство Юрайт, 2018 с. 209

Но, конечно, куда больше здесь эмоционального влияния “Вех” и знаменитой формулы Гершензона (по совести – единственного из “Вех”, что многие помнили, хотя соавторы по сборнику, в частности П.Б. Струве совершенно её не разделяли): “Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом — бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной” (26).

26. Вехи. Репринт изд. 1909. М.: Новости, 1990 с. 92

Эта формула знаменитого веховца (ставшего позднее чиновником советского накомпроса) создала для интеллигенции коридор возможностей сложить ответственность за революцию с себя на народ, представить большевицкий террор против интеллигенции не как “горькое мучительство безбожныя власти”, а как ту самую “ярость народную”. В столкновении помянутых некогда Ахматовой двух Россий это позволило интеллигенции безоговорочно отождествить себя с “Россией которую сажали”, а народные массы отнести к “России которая сажала”.

Русский народ оказался возведен на положение силы, систематически преследующей интеллигенцию. Исторических примеров такого преследования указать практически невозможно. Народ не преследовал ни Пушкина, ни Некрасова, ни Толстого, ни, даже, Чернышевского, ни Менделеева, ни Ключевского.

Весь “конфликт интеллигенции с народом” в русской истории сводится к двум эпизодам – избиению охотнорядцами участников студенческой манифестации в честь террористов-народовольцев 3 апреля 1878 г. и массовому “охотнорядству” по всей стране осенью 1905 года. “В Нежине нападению подвергся лицей. Местные жандармы телеграфировали, что черносотенцы явились в лицей, “потребовали там большой царский портрет, заставив таковой нести студентов, каковая процессия с пением гимна ходила по городу до 7 вечера” (27). Однако в этих случаях не было никакого “между” – власть и представители народа здесь выступали по одну сторону, стремясь спасти от революционеров русское самодержавие. Разве что “охотнорядцы” были в тот момент много энергичней жандармов.

27. Степанов С.А. «Истинно русские» на Украине. 1905–1917 годы // Государственное управление. Электронный вестник. Вып. № 47, 2014 с. 482

Представить революцию и гражданскую войну сшибкой народа и интеллигенции тоже нет никакой возможности. Это была война двух фракций интеллигенции – радикальной большевистской с одной стороны и коалиции умеренных и консервативных групп – с другой, поддержанных в той или иной степени определенной частью простого народа. Одна из исторических заслуг Солженицына – пробуждение общественного интереса к феномену народного антибольшевистского сопротивления, разрушившие историческую мнимость “красный народ” против “белой буржуазии”.

Наковальня оказалась на редкость добротным и универсальным оружием, а потому регулярно пускается в ход к месту и не к месту (28). Теперь уже оказывается, что страдание интеллигенции от народа не ограничивается ХХ веком – мучительство длится веками: “У русской интеллигенции — особая, страдальческая судьба. Веками она плющилась между молотом власти и наковальней народа” (29). В публицистике и сетевых дискуссиях постоянно можно встретить этот оборот с оговоркой “как говорили сто лет назад”, а авторство цитаты переоформляется… ну конечно же на Бердяева.

28. Элбакян Е.С. Между молотом и наковальней (российская интеллигенция в ушедшем столетии) // Вестник Московского университета. Социология и политология. 2003. № 2;
29. Эпштейн, Михаил. Есть ли интеллигенция в Америке // Сноб. 22.11.2016 [https://snob.ru/profile/27356/blog/116460].

Благодаря изящно сконструированному мему сборник “Метанойя” оказался не столько продолжением веховской традиции критики и самокритики интеллигенции, сколько моментом оформления позднесоветского и постсоветского интеллигентского самосознания – предельно отчужденного от “этой страны” и её народа, погруженного в самодовольство обладания высшей культурой, переполняемого презрением “небыдла” к “быдлу”. По сути это попытка произвести антропологическое самоотчуждение от народа при помощи стигматизации его ярлыком “homo soveticus” (вскоре это слишком ученое ругательство сменится примитивным – “совки”).

И снова была сформулирована абсолютно неприемлемая для консервативного народничества Солженицына позиция. Возлюбленные дети советского строя, плоть от плоти номенклатуры (Барабанов был сыном директора советского военного завода), имеющие непыльную работу пропагандисты и агитаторы, перевешивали вину за революцию на “птичницу в курятнике” и презрительно вытирали об неё ноги.

Стратегией писателя оказалась встречная стигматизация, обогатившая русский язык одним из самых знаменитых солженицынских неологизмов – “образованщина”. Этим термином описывался социальный продукт, полученный из дореволюционной интеллигенции, описанной в “Вехах”, при помощи следующих трансформаций: расширение понятие интеллигенции на техническую, пополнение её рабфаковцами, сталинские кровавые чистки “спецов”, формирование поколения интеллигентов полностью советской выучки и, наконец, включение в число интеллигенции всех совслужащих, всей советской номенклатуры. Солженицын использует формулу С.Н. Булгакова из “Вех”: “интеллигенция в союзе с татарщиной… погубит Россию” (30).

30. Вехи. Репринт изд. 1909. М.: Новости, 1990 с. 30. Солженицын делает характерный пропуск – у Булгакова говорится «которой еще так много в нашей государственности и общественности», что в общем-то является стандартным топосом антисамодержавной и, пожалуй, русофобской риторики, которой не были чужды авторы «Вех». Солженицын же под «татарщиной» разумеет большевизм и коммунистическую систему.

Двоемыслие образованщины

Чтобы суммировать свой приговор образованщине с былым приговором “Вех” Солженицын выделяет общие черты обеих формаций образованного слоя:

“Нет сочувственного интереса к отечественной истории, чувства кровной связи с ней. Недостаток чувства исторической действительности… За всё происходящее отвечает самодержавие, с каждого же интеллигента снята всякая личная ответственность и личная вина. Преувеличенное чувство своих прав. Претензия, поза, ханжество постоянной “принципиальности” – прямолинейных отвлеченных суждений. Надменное противопоставление себя – “обывателям”. Духовное высокомерие. Религия самообожествления, интеллигенция видит в себе Провидение для своей страны” (31).

31. Солженицын, Александр. Образованщина // Из под глыб. Сборник статей. Paris, YMCA-Press, 1974 сс. 220-221

Впрочем, отчасти противореча сам себе, Солженицын тут же вступает в полемику с автором другой статьи сборника “Метанойя” – Владимиром Кормером (“О. Алтаевым”) утверждавшим: “никто… не был до такой степени, как русский интеллигент, отчужден от своей страны, своего государства, никто, как он, не чувствовал себя настолько чужим — не другому человеку, не обществу, не Богу — но своей земле, своему народу, своей государственной власти” (32).

32. Алтаев О. Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура // Вестник русского студенческого христианского движения, № 97, Париж — Нью-Йорк, III. 1970 сс. 13-14

Только что описав признаки, характерные именно для указанной Кормером отчужденности, Солженицын, тем не менее, полемизирует: “можно возразить, что дореволюционная интеллигенция (в “веховском” определении) именно сознания отчужденности от своего народа не имела, напротив, уверена была в своем полновластии высказываться от его имени; а интеллигенция современная вовсе не отчуждена от современного государства” (33).

33. Солженицын, Александр. Образованщина… сс. 220-221

Солженицыну, несомненно, принадлежит социальная и публицистическая правда – интеллигенция-образованщина была важнейшим винтиком советской тоталитарной машины и, нравилось это ей или нет, важнейшим инструментом насилия над душой и телом русского народа. Именно устами интеллигентов-образованцев велась атеистическая пропаганда, именно их руками создавались чертежи убивавших пойменную пашню плотин и жизнеулучшающие проекты геноцида русской системы расселения — “ликвидации неперспективных деревень”, именно они изготовляли тонны лжи на минувшие эпохи исторической жизни России, очерняя царей, князей, бояр, описывая жизнь народа как бесконечную чреду унижений и страданий. Образованщина была плотью от плоти коммунистической системы, лишь усугубляя свой грех самопревознесением над народом, восприятием себя как культурной элиты, фигой в кармане вместо “жизни не по лжи”.

Но работа Владимира Кормера (О.Алтаева) “Двойное сознание интеллигенции и псевдо-культура” – это, несомненно, интересный памятник философской критики интеллигентского сознания изнутри. Кормер ощутил вызревание внутри советской образованщины того монстра, который перерастет и переживет советскую систему и продолжит свой разрушительный путь тогда, когда красный дракон издохнет.

Для описания сознания советской интеллигенции Кормер применяет интеллектуальный инструментарий франкфуртской школы, почти неизвестный тогда даже образованному советскому читателю. Как и Барабанов он, отчасти, эпигон, но эпигон утонченный – его текст является парадоксальной попыткой рассмотреть советскую интеллигенцию через оптику “Диалектики просвещения” Адорно и Хоркхаймера.

Кормер констатирует буржуазность современной советской интеллигенции, которую вскоре в художественной форме ярко выразит в своих произведениях Юрий Трифонов. “Буржуазность в манерах, в одежде, в обстановке квартир, в суждениях… Интеллигенция сегодня стремится к обеспеченности, к благополучию и не видит уже ничего плохого в сытой жизни. Наоборот, она страдает, когда ее спокойствие и размеренный порядок бытия вдруг нарушаются. Своя квартира, возможность роста по службе, диссертация — вот необходимый минимум… Идеалом для него является жизнь его американского или европейского коллеги, свободного, хорошо оплачиваемого специалиста, который вынужден, правда, работать значительно напряженней, чем работает интеллигент здесь, в России, но зато имеет собственный автомобиль, коттедж, семью из четырех детей, неработающую жену и может путешествовать по всему миру” (34).

34. Алтаев О. Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура… с. 10

Те же буржуазные черты улавливает в образованщине и Солженицын, но оценивает их в координатах совсем другой этической системы. Для него это не подражатели западных интеллектуалов, а, по сути, лагерные “придурки”, обслуживающие начальство. Повадки и материальные стратегии образованщины Солженицын описывает выпуклыми гротесковыми чертами, упрекая её в “корыстной погоне за лучшими в большими ставками, званиями, должностями, квартирами, дачами, автомобилями (Померанц: “сервис – это компенсация за потерянные нервы”)… Люди, чье имя мы недавно прочитывали с киноэкранов и которые уж конечно ходили в интеллигентах, недавно, уезжая из этой страны навсегда, не стеснялись разбирать екатерининские секретеры по доскам (вывоз древностей запрещен), вперемежку с простыми досками сколачивали их в нелепую “мебель” и вывозили…” (35).

35. Солженицын, Александр. Образованщина… сс. 232

Кормеру квалификация интеллигенции как новой буржуазии необходимо для того, чтобы применить к ней ключевое понятие лукачевско-франкфуртской рецепции марксизма – понятие отчуждения. “Это сознание коллективной отчужденности и делало интеллигентом” (36). При всём том отчужденность интеллигенции от советской власти представляется философу чем-то парадоксальным. Ведь “большевизм — это несомненно эманация интеллигенции” (37). Нельзя сказать, что интеллигенция отчуждена от советской власти, поскольку не приемлет зла и лжи, ведь “Интеллигентный человек” — это вовсе не синоним “честного человека” (38).

36. Алтаев О. Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура… с. 14
37. Алтаев О. Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура… с. 15
38. Алтаев О. Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура… с. 15

Кормер воспринимает советскую интеллигенцию не как преемницу дореволюционной, а как продукт грандиозного деклассирования старого имперского общества, включавшего в себя дворянство, бюрократию, земство, интеллигентов-разночинцев, духовенство, капиталистов. На месте этого сложного разнообразного имперского социального космоса появилось примитивно функционализированное красной машиной общество в котором “люди с темпераментом коммивояжеров занимаются научной работой, несбывшиеся содержатели притонов выбиваются в академики, несостоявшиеся проповедники пишут статьи в академические журналы” (39). Тем большего удивления, по мнению Кормера, заслуживает тот факт, что эта советская функциональная интеллигенция унаследовала от разночинцев чувство глубокой отчужденности от власти. Более того, оно в ней выкристаллизовалось несмотря на то, что некогда именно интеллигенция эту власть и породила.

39. Алтаев О. Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура… с. 16

Внутренние борения интеллигенции с советской властью есть борения с самой собой. Интеллигенция тематизирована властью практически без остатка – снова трудно не узнать “франкфуртский” тезис о первенстве вопроса о власти. “Проблематика власти заняла в интеллигентской психике главенствующее место, фактически став религией…”(40). “Породив большевизм, напитав его собою, интеллигенция, едва только он из эфирной эманации, из призрака субстантивировался, стал реальностью, сделался властью, тотчас же захотела оттолкнуться от него, тотчас же ощутила его себе внеположным… Иссушающая рефлексия на темы власти осталась неотъемлемым элементом интеллигентского сознания. Ему по-прежнему оказалось почему-то естественным мыслить в терминах “мы” и “они” — мы и власть, мы и народ, мы и Россия. По-прежнему понятия “крушения”, “распада”, “заварухи” определяют собою топику интеллигентского мышления. По-прежнему магической силой обладают для него слова “скоро начнется”, “началось”. По-прежнему интеллигент живет “социальной модой”, по-прежнему не мыслит себя отдельно от всех, по-прежнему грезит массовыми движениями, оперирует языком “революционных ситуаций”” (41).

40. Алтаев О. Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура… с. 18
41. Алтаев О. Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура… с. 17

Интеллигенция была бессильна перед советской властью поскольку “коммунизм был ее собственным детищем… Интеллигенции нечего было противопоставить коммунизму, в ее сознании не было принципов, существенно отличавшихся от принципов, реализованных коммунистическим режимом… если вообразить, что в какой-то момент коммунистический террор был бы снят, и интеллигенция получила бы свободу волеизъявления, то вряд ли можно сомневаться, что это ее свободное движение быстро окончилось бы какой-либо новой формой тоталитаризма, установленной снова руками самой же интеллигенции” (42).

42. Алтаев О. Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура… с. 18

Здесь Кормер вставляет несколько искусственные филиппики в адрес мнимого “национал-социализма”, присущего советской интеллигенции, так хорошо сочетающиеся с риторикой Барабанова. Они не удивительны, если помнить первоисточник – пятую главу “Диалектики просвещения” — “Элементы антисемитизма”. Любая созданная просвещением всеобщая власть по природе – антисемитка, ибо стремится подавить меньшинство. “Самим собой овладевшее, ставшее насилием Просвещение способно само преступать границы Просвещения” (43).

43. Хоркхаймер М., Адорно Т. В. Диалектика просвещения. Философские фрагменты. М., С-Пб.: «Медиум», «Ювента». 1997 с. 256

“Интеллигенция и не принимает власть, и одновременно боится себе в этом признаться, боится довести свои чувства до сознания, сделать их отчетливыми. Ибо тогда ей пришлось бы вслух назвать себя саму как виновницу всех несчастий страны за всю историю Советской Власти, пришлось бы ответить буквально за каждый шаг этой власти, как за свой собственный. Более того, интеллигенция должна была бы тогда взглянуть и в будущее, и там точно так же не увидеть ничего, кроме несчастий, вызванных ею самой” (44).

44. Алтаев О. Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура… с. 19

Здесь под мрачным будущим разумеется, конечно, тот самый воображаемый “будущий национал-социализм”, фантомная угроза, миф, жертвой которого стал и Солженицын, превращенный с определенного момента в главный объект травли либеральной интеллигенции. Между тем, оставив свои ученические упразднения над франкрфуртскими писаниями и заглянув в будущее Кормер мог бы увидеть подлинные несчастья, вызванные интеллигенцией: распад государственности, реки крови, задавленное интеллигентской истерией национальное сознание, ограбленное полуголодное общество, страна на грани колонизации – всё это было продуктом той отчужденности интеллигентского сознания от страны и народа, с констатации которых он начал свою статью.

Следуя по стопам Адорно и Хоркхаймера Владимир Кормер закономерно предъявляет обвиняемым главный упрек: интеллигенция виновна в том, что выступает носительницей духа Просвещения, а потому ложно видит и мир и своё место в мире, вместо самостоятельного творчества занимается “перераспределением” знаний и культуры, выдает тонкие намеки с цитированием запрещенных авторов за головокружительную интеллектуальную смелость, пытается набросить мнимую рациональную сеть секуляризованных понятий на первозданный хаос бытия.

Кормер упрекает интеллигенцию в нарушении правильной иерархии передачи знаний: “Прежнее просветительство шло сверху вниз. Элита, в лице самого государя и приближенных, просвещала нацию, интеллигенция просвещала народ… Нынешний интеллигент… льстит себя надеждой просветить саму государственную власть, начальство!… Мысль о просвещении народа отошла на задний план, хоть вслух и не отрицается. Просветительство, таким образом, идет снизу вверх…” (45).

45. Алтаев О. Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура… с. 25

Тем самым Кормер нащупывает главное в интеллигентском просветительстве – притязание на власть. Власть над властью. Впрочем есть ли в этом действительно что-то новое? Еще Платон на Сицилии хотел стать властью над властью. Вся же постпросвещенческая логика ставит философва выше правителя. Дидро в переписке с Екатериной хотел быть властью над властью. Так же и Карамзин и Пушкин в своих “записках”. Вся диалектика просвещения по франкфуртцам базируется на попытке заклясть природу знанием, а потому просвещение и есть притязание на власть высшую, чем у самой власти.

“Просветительство обычно рядится в одежды бескорыстной заботы о ближнем. – бичует Кормер, — Некто, обладающий избытком знаний, якобы великодушно делится ими со своими ближними, со своими малыми братьями, одаряет их. Но бескорыстие это лишь кажущееся. Всякое просветительство самым теснейшим образом связано с идеями об исправлении нравов. Даже более того: с идеями о спасении, посредством исправления нравов. За просветительством всегда прячется надежда секуляризованного человека, что отвлеченное знание спасет мир от хаоса. А параллельно этой надежде — леденящий душу ужас перед хаотической звериной природой падшего человека. Просветительство поэтому лишь изящный занавес, прикрывающий этот отвратительный страх, лишь заклятие; по сути дела, магическая знаковая система, позволяющая обойти, не назвать таящееся поодаль чудище. В просветительстве мало истинного света…” (46).

46. Алтаев О. Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура… с. 26

Критик упрекает интеллигенцию в том, что она “лишь распределяет уже созданные блага, но не создает новые. Просветительство решает распределительную задачу” (47). Он иронизирует, что вера в просветительство напоминает наивную веру Энгельса, что “жилищную проблему можно легко решить, если занять особняки и квартиры, выгнав их немногочисленных сравнительно прежних владельцев”(48)… Просветители на деле оказываются лишь распределителями знаний: “им легче заниматься просветительской уравниловкой, чем идти вперед, в неисследованные высоты. Они не хотят брать на себя ответственности сказать что-то свое, новое, построить что-то…” (49).

47. Алтаев О. Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура… с. 26
48. Там же
49. Алтаев О. Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура… с. 27

Это безупречно выстроенное франкфуртское рассуждение опрокидывается назад на всю предшествующую конструкцию. Будучи носителем просвещения, феноменом просвещения, советская интеллигенция испытывает двойное притяжение-отталкивание от коммунистической власти именно потому, что та есть продукт Просвещения, плоть от плоти его, а значит будучи основным агентом просвещения интеллигенция не может быть последовательным врагом коммунизма. Но, в то же время, интеллигенция не может в полной мере и признать коммунизм, так как в нём она видит низшую форму Просвещения, ощущая сама себя высшей формой. Интеллигенция испытывает просвещенческое притязание на то, чтобы быть властью, сковывать хаотичность мира заклятиями своих диссертаций.

Здесь вновь уместно вспомнить “Вехи” и восхваляющие интеллигенцию патетические формулы С.Н. Булгакова, полностью укладывающиеся в просветительскую парадигму: “Она есть то прорубленное Петром окно в Европу, через которое входит к нам западный воздух, одновременно и живительный, и ядовитый. Ей, этой горсти, принадлежит монополия европейской образованности и просвещения в России, она есть главный его проводник в толщу стомиллионного народа, и если Россия не может обойтись без этого просвещения под угрозой политической и национальной смерти” (50).

50. Вехи. Репринт изд. 1909. М.: Новости, 1990 с. 29-30

Именно отсюда тот парадокс направления Просвещения, который отмечает Кормер – не сверху вниз, а снизу вверх. На самом деле, для интеллигенции “просвещение власти” — это всё равно “сверху вниз”, поскольку в своем отчуждении от власти она ощущает себя носителем высшего начала нежели власть, истинного просвещения. Символ веры интеллигенции – уравнение между истинным просвещением и западными, европейскими началами и мнение о себе, а не о правительстве, как о “первом европейце в России”.

Однако действительно ли интеллигенция в России является подлинным носителем просвещения? Не только в “веховской” традиции, но и задолго до неё это было поставлено под сомнение. Уже в полемике с идеями Французской революции породившей якобинство (прямого духовного предка большевизма), возникло понятие о полупросвещении, соединяющем крайне поверхностное усвоение знаний и социально-политический радикализм. Именно на полупросвещение ранней консервативной мыслью была возложена ответственность за якобинство, нигилизм, радикализм и кровавые жестокости революции.

Плоды полупросвещения

Кормер употреблет понятие “полупросвещения” вскользь. Солженицын в “Из под глыб” его вовсе не употребляет, хотя оно ближе всего к тому, что он вкладывает в понятие “образованщины”. Однако он обращается к этому понятию в одном из наиболее яростных полемических текстов, направленных против “плюралистов”, — посвященном Пушкину эссе “Колеблет твой треножник…” (51). Он цитирует данную поэтом характеристику пращура русского революционного радикализма от которого вели свою родословную и большевики – Александра Радищева: “Истинный представитель полупросвещения”.

51. Солженицын, А.И. …Колеблет твой треножник // Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхняя Волга, 1997. Т. 3. сс. 226-250

По характеристике Пушкина, признаками полупросвещения являются “Невежественное презрение ко всему прошедшему, слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему” (52).

52. Пушкин А. С. Собрание сочинений в 10 томах. М.: ГИХЛ, 1959—1962. Т.6 с. 217

Как отмечают В.Э. Вацуро и М.И. Гиллельсон:

“Многократно на протяжении 1830-х годов противопоставляя “дикость” и “цивилизацию”, “образованность” и “невежество”, Пушкин выдвигает в качестве различающего признака “уважение к минувшему”, а более широко — в масштабе нации — национальное, историческое и политическое самосознание. Производным от этого положения является требование национальной специфичности культуры, “своего” вклада в историю, органического, а не внешнего усвоения инонациональных интеллектуальных ценностей” (53).

53. Новонайденный автограф Пушкина: Заметки на рукописи книги П.А. Вяземского «Биографические и литературные записки о Денисе Ивановиче Фонвизине» / Подгот. текста, статья и коммент. В.Э. Вацуро и М.И. Гиллельсона. М.; Л., 1968. с. 77

Другими словами, в пушкинском словоупотреблении полупросвещение – это то самое отчуждение от народа, земли и государства, отмечаемое Кормером, и разрыв кровной связи с отечественной историей и отсутствие чувства исторической действительности, которые выделяет в образованщине Солженицын. Отношение к национальному, традиционному, историческому, — такова грань, отделяющая истинное просвещение от полупросвещения.

Упрек в полупросвещенности, полуобразованности, полумудрости, — устоявшийся еще в XVIII веке полемический прием в споре сторонников консервативного просвещения, просвещеннного абсолютизма, с представителями просвещенческого радикализма. В 1790 году Екатерина II в замечаниях на книгу того же самого Радищева, пишет о “полумудрецах” подобных Руссо: “Вероятно кажется, что родился с необузданной амбиции и, готовясь к вышным степеням, да ныне еще не дошед, желчь нетерпение разлилось повсюда на все установленное и произвело особое умствование, взятое однако из разных полумудрецов сего века, как-то Руссо, аббе Рейнала и тому гипохондрику подобные…” (54). Её центральный тезис – полумудрость связана с амбициозностью и злостью на невозможность занять высшую степень, что ведет к умствованиям по уставу полумудрецов.

54. Бабкин Д. С. Процесс Радищева. — М.: Изд. АН СССР, 1952. С. 160

Всего четыре года спустя Карамзин, еще не заступивший толком на стезю консерватора, в “Письмах русского путешественника” теми же чертами, что Екатерина Радищева описывает самоубийство слуги, погубленного полуфилософией:

“Между разбросанными по столу бумагами нашлись стихи, разные философические мысли и завещание. Из первых видно, что сей молодой человек знал наизусть опасные произведения новых философов; вместо утешения извлекал из каждой мысли яд для души своей, не образованной воспитанием для чтения таких книг, и сделался жертвою мечтательных умствований. Он ненавидел свое низкое состояние и в самом деле был выше его как разумом, так и нежным чувством… Гибельные следствия полуфилософии! “Drink deep or taste not” — “Пей много или не пей ни капли”, — сказал англичанин Поп” (55).

55. Карамзин Н.М. Избранные сочинения в двух томах. М.; Л.: Художественная литература, 1964. Т. 1 сс. 489-490

На не имеющем никакого политического содержания примере Карамзин обозначает антропологическую противоположность просвещения и полупросвещения. Полупросвещение тяготеет к поспешным выводам и торопливым действиям, оно ведет к мечтательности, недовольству, к протесту против низкого социального положения, вместо смирения. Ему не хватает элементарной житейской мудрости. Полупросвещение порождает радикализм.

Сходную оппозицию просвещения истинного и половинчатого мы находим и у мадам де Сталь во “Введении” к “О литературе, рассмотренной в связи с общественными установлениями” (1800) замечает: “Полуразмышления, полусуждения смущают человека, не просвещая его. Добродетель и привязанность души и осознанная истина; её нужно либо почувствовать, либо понять. Но если советы вашего рассудка противоречат велениям инстинкта, не заменяя их, то вас губят не те качества, которыми вы обладаете, а те, которых вы лишены” (56).

56. Сталь, Жермена де О литературе, рассмотренной в связи с общественными установлениями, М., «Искусство», 1989. с. 71

Здесь невозможно не вспомнить формулу хорошо известного ей Эдмунда Бёрка, о том, что предрассудки обращают добродетель в привычку. Разрушение предрассудка “полусуждениями”, не кладя в основу добродетели нового рационального основания подрывают её бесповоротно.

Именно так видит ситуацию почитатель и биограф мадам Сталь Реньо Варен: “Следует решительно отвергнуть мысль о том, что буйство и развращенность являются неизбежными следствиями расцвета наук. Иные люди намеренно смешивают полупросвещение, скорее приводящее к заблуждениям, чем самое глухое невежество, которое по крайней мере не растлевает сердце и не извращает ум… с просвещением истинным. Именно полупросвещение — источник разврата и постепенного упадка государств, совершенствование же отнюдь не подразумевает такого результата…” (57).

57. Цит. по: Сталь, Жермена де О литературе, рассмотренной в связи с общественными установлениями, М., «Искусство», 1989 г. с. 412

Своеобразным увенчанием этой консервативной критики полупросвещения, подготовившей суждение Пушкина о Радищеве, стал манифест императора Николая I от 13 июля 1826 года, посвященный итогам процесса над декабристами, где вина за мятеж возлагается не на истинное просвещение, а на “пагубную роскошь полупознаний”:

“Да обратят родители все их внимание на нравственное воспитание детей. Не просвещению, но праздности ума, более вредной, нежели праздность телесных сил, — недостатку твердых познаний должно приписать сие своевольство мыслей, источник буйных страстей, сию пагубную роскошь полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности, коих начало есть порча нравов, а конец — погибель. Тщетны будут все усилия, все пожертвования Правительства, если домашнее воспитание не будет приуготовлять нравы и содействовать его видам” (58).

58. Шильдер. Н. К. Император Николай Первый, его жизнь и царствование. СПб.: Изданіе А. С. Суворина, 1903. Т. 1. с. 705-706

В записке “О народном воспитании” Пушкин именно эту формулу кладет в основу своей неопросветительской программы, настаивая, что “одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия” (59).

59. Пушкин А. С. Собрание сочинений в 10 томах. М.: ГИХЛ, 1959—1962. Т. 7. с. 356

Итак, в этом общеевропейском контексте образ “полупросвещения” используется для консервативного оппонирования радикализму, нигилизма, по сути – якобинства. Предлог “полу” позволяет оставить нетронутым фундамент просветительской программы, списав все издержки исключительно на недостаточность просвещения, его несовершенство, а не на ложность самих просветительских идеалов. Ядром зарождающейся консервативной идеологии становится просвещенческая критика полупросвещенческого радикализма.

Разумеется оказался возможен и перехват этого понятия для радикальной критики консервативных установлений. Такой перехват пытается произвести декабрист М.Ф. Орлов в книге “О государственном кредите”, где он противопоставлет “переход из уз варварства в пелены полупросвещения” древних народов, правители которых пытались сделать закон не только карателем преступлений, но и блюстителем нравственности, стремились искоренить богатство и разврат нравов (60). Подлинное же просвещение торжествует со времен Вестфальского мира на Западе и связано с терпимостью, миролюбием, поиском богатства, либеральным правлением и государственным кредитом. Однако либеральное употребление понятия “полупросвещение”, в отличие от консервативного, оказывается неустойчивым.

60. Орлов М.Ф. Капитуляция Парижа. Политические сочинения. Письма. М.: Изд. АН СССР, 1963 с. 136

На русской почве проблематика полупросвещения скоро приобретает еще один особенный смысл, связанный с незавершенностью собственно российского просвещения, поверхностью даваемого послепетровскому юношеству образования и воспитания. Такую постановку вопроса мы обнаруживаем у Пушкина и Вяземского, причем в связи с одним и тем же предметом – комедиями Фонвизина, нервом которых является именно вопрос о просвещении.

Первый случай употребления Пушкиным слова “полупросвещение” относится именно к обсуждению фонвизинского “Разговора у княгини Халдиной”.

“Изображение Сорванцова достойно кисти, нарисовавшей семью Простаковых. Он записался в службу, чтоб ездить цугом. Он проводит ночи за картами и спит в присутственном месте, во время чтения запутанного дела. Он чувствует нелепость деловой бумаги и соглашается с мнением прочих из лености и беспечности. Он продает крестьян в рекруты и умно рассуждает о просвещении. Он взяток не берет из тщеславия и хладнокровно извиняет бедных взяткобрателей. Словом, он истинно русский барич прошлого века, каковым образовали его, природа и полупросвещение” (61).

61. Пушкин А. С. Собрание сочинений в 10 томах. М.: ГИХЛ, 1959—1962. Т. 6. с. 44

Обращает на себя внимание говорящая фамилия Сорванцова – дерзкий нахал, оторванный от корней, не отвечающий за свои поступки. А.А. Асоян обратил внимание на письмо Пушкина И.И. Дмитриеву в связи с правительственным запретом “Европейца”: “добрый и скромный Киреевский, представлен правительству сорванцом и якобинцем” (62). Вновь якобинство и полупросвещение встречаются вместе. Сорванцов рассуждает о просвещении и продает крестьян в рекруты. Пушкин отмечает у него признаки того самого “двойного сознания”, которое Кормер считает характерным для интеллигенции.

62. Асоян, Арам. Пушкин ad marginem. СПб., Алетейя, 2015 с. 15

У самого Фонвизина “якобинские” черты Сорванцова проступают, пожалуй, еще резче. “Я недавно читала римскую историю и нахожу, что твое честолюбие есть катилининское” – бросает ему княгиня (63). Характеризуя воспитание, данное ему шевалье, Сорванцов говорит: “Он вселял в сердца наши ненависть к отечеству, презрение ко всему русскому и любовь к французскому” (64). Наконец нельзя не отметить фантастический по силе сатирический образ – Сорванцов проигрывает в карты деревню, где похоронены его родители: “Не из подлой корысти продал я деревню, где погребены мои родители. За то, что тела их тут опочивают, мне ни полушки не прибавили” (65). Продажа родного пепелища и отеческих гробов оказывается еще и бесприбыльной. Отчуждение от земли и народа выступают как первейшие плоды полупросвещения.

63. Фонвизин Д.И. Собрание сочинений в двух томах. М.; Л.: Гос. Изд-во Художественной Литературы, 1959. Т. 2 с. 68
64. Там же. с. 73
65. Там же. с. 67

Это отчуждение связывалось и “стародумом” Фонвизиным, и Пушкиным и его другом-оппонентом Вяземским с “иностранным воспитанием” русского дворянства, которое и было основной причиной его полупросвещенности. В своем сочинении “Фон-Визин”, рукопись которого Пушкин проштудировал со всей тщательностью, Вяземский тоже говорит о полупросвещении именно в смысле дворянской недообразованности.

“В “Бригадире” можно видеть, что погрешности воспитания русского живо поражали автора; но худое воспитание, данное бригадирскому сынку, это полупросвещение, если и есть какое просвещение в поверхностном знании французского языка, в поездке в чужие краи без нравственного, приготовительного образования, должны были выделать из него смешного глупца, чем он и есть” (66).

66. Вяземский П.А. Полное собрание сочинений. Т. 5. 1848 г. СПб.: Тип. М.М. Стасюлевича, сс. 135-136

Вяземский упоминает просвещение “в котором вообще обвиняют нас некоторые иностранцы: насильственно-прививное, скороспелое и потому ненадежное” (67). То есть именно полупросвещение. И видит залог истинного просвещения в том, чтобы “теснее согласовать необходимые условия русского происхождения с независимостью Европейского космополитства” (68). Будучи западником по общественной позиции, Вяземский, тем не менее, настаивает, что “в применении к воспитанию частному, т. е. личному, а не народному, не должно терять из виду, что именно для того, чтобы быть европейцем, должно начать быть Русским. Россия, подобно другим государствам, соучастница в общем деле европейском и, следовательно, должна в сынах своих иметь полномочных представителей за себя. Русский, перерожденный во француза, француз в англичанина, и так далее, останутся всегда сиротами на родине и не усыновленными чужбиною” (69). Напротив последнего рассуждения Пушкин, испещривший рукопись Вяземского заметками, оставляет запись: “Прекрасно!” (70).

67. Вяземский П.А. Полное собрание сочинений. Т. 5. 1848 г. СПб.: Тип. М.М. Стасюлевича, с. 9
68. Там же. с. 19
69. Там же. сс. 19-20
70. Новонайденный автограф Пушкина… с. 22

Представителями консервативного просвещения от Екатерины II, Фонвизина и Карамзина до Пушкина и Вяземского сформирован отчетливый полемический образ полупросвещения, для которого характерно соединение двух отрицательных черт. Первая, — радикализм, — сочетание умственной поверхности, амбициозности, мечтательности, “катилинства”, склонности к решительным и авантюристическим действиям, по сути – якобинству. Вторая, — презрение к отечеству и народу, отчужденность от русских начал и традиции, некритическая приверженность новому и иностранному. Отождествление просвещения и цивилизации с западными, европейскими началами, превращающее полупросвещенца в духовного иностранца.

Не трудно увидеть, что именно эти черты полупросвещенца составляют основу того образа русской, а затем советской интеллигенции который обозначен авторами веховской традиции. “Образованщина” Солженицына оказывается новым именем для явления, заклейменного как “полупросвещение”.

Из авторов “Вех” Бердяев прямо использует образ полупросвещения в обличении большевистской революции.

“Интеллигенция бессильна была дать народу просвещение, но она отравила народ полупросвещением, разрушившим народные святыни и льстившим самым темным народным инстинктам. Наша революционная и радикальная интеллигенция в массе своей всегда была полупросвещенной и малокультурной. Она усомнилась в высшей культуре, не достигнув её, не пережив её. Русский способ преодоления культуры и утверждения русского народа, как стоящего выше культуры, не может особенно импонировать. В России со слишком большой легкостью преодолевают культуру те, которые её не вкусили, которые не познали её ценности и её трудности. Русский гимназист сплошь и рядом считает себя стоящим выше культуры, хотя он прочел всего несколько брошюр, ничего не знает и ничего не пережил… “Народ” жестоко мстит “интеллигенции” за разрушение древних святынь отрицательным полупросвещением. Революционная интеллигенция не имела настоящей культуры и не несла её в народ” (71).

71. Бердяев Н. Собрание сочинений. Т. 4. Духовные основы русской революции (статьи 1917-1918 гг.). Париж: YMCA-PRESS, 1990 г. сс. 228-229. Та же мысль в «Философии Неравенства». «Вы революционеры — вы люди середины. Вы не знаете еще кризиса культуры, ибо не знаете еще культуры. Вы — люди полупросвещения. И не вам говорить о том, что народ русский выше культуры. Вы сами ниже ее» (Там же. с. 285).

Однако не является ли само бердяевское обвинение, до некоторой степени, плодом полупросвещения? Навязчивое упоминание некоего “исконного русского нигилизма”, противопоставление русской полупросвещенности и истинной просвещенности европейца, который, якобы, имеет право быть выше культуры (72).

72. «Совсем иной духовный вес имеет, когда преодолеть культуру, освободиться от её тяжести и перейти к высшей жизни жаждет европейский человек, у которого каждая клетка проникнута священным преданием культуры. Это — трагический процесс. И это — очень серьезно. Русское же возвышение над культурой слишком часто бывает лишь варварством и нигилизмом». (Там же. с. 228)

В вышеприведенном рассуждении как в капле высвечивается главный парадокс русской консервативной критики полупросвещения. Даже усовершенное просвещение оказывается, всё равно, изготовлением “европейца” и, в некотором смысле, космополита. Можно быть представителем русского национального начала в этом универсальном культурном порядке Просвещения, но сам порядок и его благодетельность под сомнение не ставится. А значит полупросвещение есть лишь промежуточный момент на пути к истинному просвещению, да, разрушительный в своей половинчатости, в своей отсталости, в своем несовершенстве, но, все-таки, лежащий на главной дороге.

Жалобы на радикализм и якобинство полупросвещения любой языкастый его последователь легко представит лишь как старушечьи сетования на слишком высокую скорость кареты и тряскость ухабов. Несомненно, темп изменений вопрос существенный, так как возможность или невозможность приспособиться к этому темпу – подчас вопрос жизни и смерти. Но что делать если основная миссия Просвещения – победа Разума над Предрассудком, победа рационального начала над религиозно-интуитивным, даже не ставится никем из критиков под сомнение?

Александр Солженицын был именно тем мыслителем, который поставил перед собой задачу преодолеть парадигму “просвещения” как таковую.

Дивергент. Солженицын против конвергенции

Солженицын был в ХХ веке самым последовательным и парадоксальным оппонентом Просвещения. Эта парадоксальность состояла в том, что его спор секулярным гуманизмом просветителей велся не с позиций реакционного антигуманизма, а напротив – с позиции последовательной, чуткой, внимательной к отдельной личности и к народу человечности. Этот парадокс отметил Андре Глюксман в дискуссии с Солженицыным на французском телевидении:

“Для меня этот человек непосредственно принадлежит, естественно вписывается в плеяду писателей, которые своё искусство поставили на службу борьбе за справедливость. Но ряд таких писателей — Толстой, Золя, Гюго — состоял из людей, которые полностью принимали и полностью соответствовали идеологии Просвещения. А Солженицын к этой идеологии сейчас относится критически, и в этом парадокс” (73).

73. Солженицын А.И. Парижская встреча в прямом эфире. Телевизионная передача Бернара Пиво «Культурный бульон» // Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхняя Волга, 1997. Т. 3. с. 418

Солженицын противостоял Просвещению говоря языком страдания и будучи голосом боли тех, кто был замучен именно ради “идеалов просвещения”, вдохновленными ими революциями – французской-якобинской и российской-большевистской (74). Он выступал как защитник естественности жизни, нарушаемой и уродуемой революционными взрывами. В этом смысле, Солженицын, несомненно, привержен “натуралистической” традиции консерватизма. “Гёте говорил: “Талант действует, как природа”. Упрекайте природу. Откуда у яблони убеждение, что она должна рожать яблоки? Двадцать тысяч лет стоят яблоневые сады и дают всё яблоки и яблоки. А есть, кроме того, сливы. А сливы дают свои сливы” (75).

74. Сходным чертам этих кровавых социальных экспериментов посвящена работа: Солженицын А.И. Черты двух революций // Публицистика: в 3 т. Т. 1. Ярославль, Верхне-Волжское книжное издательство, 1995 сc.504-537
75. Солженицын А.И. Интервью немецкому еженедельнику «Ди Цайт» // Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхняя Волга, 1997. Т. 3. с. 455

Однако руссоистскому натурализму Солженицын себя категорически противопоставляет, отвергая концепцию природной доброты руссоистского “дикаря” и зависимости его добродетели от внешней среды: “Я совсем не смотрю так, как Руссо. Это жестокая ошибка была объявить, что человек по природе добр, а его портит среда, обстоятельства. Я настойчиво всегда повторял, много раз, что линия, которая разделяет добро и зло, проходит не между государствами, не между партиями, не между нациями, но по сердцу каждого человека. Человек по природе склонен и к добру, и к злу” (76).

  76. Солженицын А.И. Интервью немецкому еженедельнику «Ди Цайт» // Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхняя Волга, 1997. Т. 3.с. 459

Перенос ответственности за нравственное решение, за выбор между добром и злом, — тот главный грех перед человеком, который совершает с точки зрения Солженицына, просвещенческая философия: “Когда с XVIII века (а где и с XIX) стала ослабляться религия, то эта вера была перенесена исключительно на социальное устройство. С потерей религиозного чувства стал слабеть путь совершенствования отдельного человека, воспитания отдельного человека, и весь центр тяжести перенёсся на то, что вот перестроим общество — и тогда будет всё хорошо” (77). Именно за попытку перестроить человека через социальную перестройку общества заплачено, в конечном счете, кровавой ценой гильотины и ГУЛАГ-а.

77. Солженицын А.И. Интервью немецкому еженедельнику «Ди Цайт» // Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхняя Волга, 1997. Т. 3. с. 458

Поэтому “Просвещение” одно из наиболее негативно нагруженных понятий в словаре Солженицына. “Земной шар ограничен, то ограничены и его пространства и его ресурсы, и не может на нем осуществляться бесконечный, безграничный прогресс, вдолбленный нам в голову мечтателями Просвещения” – поучает он в 1973 году советских вождей (78).

78. Солженицын А.И. Письмо вождям Советского Союза // Публицистика: в 3 т. Т. 1. Ярославль, Верхне-Волжское книжное издательство, 1995 с. 159

Однако проходит четверть века и от мифологии Римского клуба о “пределах роста”, которой отдает обильную дань в своей ранней публицистике Солженицын, ничего не остается. Вместо техно-экологического кризиса запада перед нами – разгул имперского глобализма. И вот в одном из последних своих знаковых выступлений, речи “Перерождение гуманизма” (2000) г. Солженицын снова атакует Просвещение и неразрывно связанный с ним секулярный гуманизм как главных виновников сегодняшнего кризиса.

“Гуманизм увлекся заманчивым замыслом перенять у христианства его светлые идеи, его добро, сочувствие к угнетенным и обездоленным, его признание свободы воли… — но при этом как-нибудь обойтись без Творца Мироздания” (79). Иной раз гуманизму и в самом деле удавалось смягчать жестокости, но в ХХ веке мир взорвали две ужасных войны, после которых, чтобы сохранить свой пафос, Гуманизм предстал перед миром в образе “Обещательного глобализма”. Установить на планете всемирный рациональный порядок. Всему населению земли даровать равноправие. Учредить мировое правительство…

79. Солженицын А.И. Перерождение гуманизма (Речь при вручении Большой премии Французской Академии моральных и политических наук) (Москва 13 декабря 2000) // Как нам обустроить Россию? СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2015 с. 484

Однако и этот тур обещаний закончился обманом. “Из общего употребления стал исчезать термин “прогресс для всех”. Если где-то нужны какие-то уступки, то почему от нас, наиболее эффективных и приспособленных народов, от “золотого миллиарда”… Разрыв между передовыми странами и отсталыми не только не сокращается, но увеличивается… действует жесткий закон: единожды отставший обречен отставать дальше… если нужно сколько-топриглушить индустрию на Земле – не естественно ли сделать это за счет Третьего мира?… Для этого существуют мощные финансово-экономические рычаги: есть мировые банки, есть транснациональные корпорации… Такое изменение совсем ли неожиданно для Гуманизма? А вспомним, что в его развитии был период, после Гольбаха, Гельвеция, Дидро, когда была провозглашена и получило множество сторонников – “теория разумного эгоизма”… И в нынешней российской прессе читаю “просвещенный эгоистический интерес”. Понимаете, хотя и эгоистический – но просвещенный” (80).

80. Солженицын А.И. Перерождение гуманизма… с. 486

Меняются эпохи, меняются доминирующие интеллектуальные течения, воздействующие на Солженицына. Из сторонника теории “пределов роста” он превращается в язвительного антиглобалиста, вскрывающего подлинную подноготную прежде так увлекавшего его антииндустриализма, оказавшегося экономией на слабых. Но одно остается неизменным – зло современного мира Солженицын возводит к просвещенческой парадигме. “Из века Просвещения, — подчеркивает он, — равно протянулись корни и либерализма, и социализма, и коммунизма” (81).

81. Солженицын А.И. Перерождение гуманизма… с. 487

И вот этот просвещенческий гуманизм дошёл до того, что “можно – о, только ради гуманных целей! – три месяца бомбить многомиллионную европейскую страну, лишая крупные города и целые области живительного в наши дни электричества и без колебания разрушая достопамятные европейские дунайские мосты. Во имя ли того, чтобы охранить от депортации одну часть населения – и обречь на неё другую часть? Во имя ли того, чтобы излечить государство, признаваемое больным, — или для того, чтобы навсегда оторвать от него лакомую провинцию?” (82). Косовская война, ставшая знаковым водоразделом русского самосознания в его отношениях с Западом, для Солженицына – еще один плод Просвещения.

82. Солженицын А.И. Перерождение гуманизма… с. 487

И в этом с ним безоговорочно согласны ведущей европейские интеллектуалы мнения которых собрал в 1999 году журнал “Логос”. “Наталкивается ли здесь универсализм Просвещения на своенравие политической власти, которое неминуемо предписывается коллективным самоутверждением частной общины?” (Юрген Хабермас) (83). В самом деле, что такое “коллективное самоутверждение частной общины”, то есть национальный суверенитет, перед универсализмом Просвещения? Как справедливо заметил резюмируя ту дискуссию Модест Колеров: “Утвердив для себя, внутри себя, свои ценности, консенсуальный Запад сегодня побеждает некорректный, не включаемый в сферу консенсуса не-Запад и отныне волен экстерриториально нести ему не просто свое Просвещение, а себя как триумф Просвещения. Просвещения для себя и просветительского расизма для иных” (84).

83. Хабермас, Юрген. Зверство и гуманность // Логос № 5 1999 с. 14
84. Колеров, Модест. Тотальное Просвещение для Косово и всех нас // Логос №5 1999 с. 8

Просвещение выступает у Солженицына как собирательный образ, если угодно – генерализирующая метафора того зла современного мира, которому он противостоит. Два жернова, между которыми угодило его зёрнышко – коммунистический и западно-либеральный, оказываются, в конечном счете частями одной мельницы – мельницы Просвещения. Две дороги к одному обрыву, — по меткому образу его соратника-Шафаревича, уложены одним грейдером – за рычагами которого Вольтер, Дидро и Руссо.

Весь период активной деятельности Солженицына как публициста, мыслителя, интеллектуала, политического пророка, — это яростная дуэль с Просвещением. И начинается она с противостояния опасности конвергенции, сближения и слияния двух версий просвещенческого проекта – коммунистической и западной-либеральной, что означало бы абсолютное торжество Просвещения над силами традиции, христианством, вообще религиозным, спиритуалистическим мировоззрением. Возможно, не будь обнародован проект “конвергенции” академика Сахарова, Солженицын еще долго не взялся бы за перо политического публициста.

Чтобы понять о чем идет речь, обратимся к ситуации рубежа 1960-70-х. Для тогдашнего наблюдателя представлялось несомненным, что ключевым понятием эпохи является “конвергенция”. Демократический Запад и коммунистический Восток стремительно сближаются и им предстоит полное слияние.

На Западе чрезвычайно сильно левое движение. Левые партии, а в еще большей степени – левые идеи определяют политику значительной части западных стран. В США Линдон Джонсон осуществляет программу “великого общества” и стремительно упраздняет расовую сегрегацию. В Британии почти всё время правят лейбористы (впрочем и консерваторы той эпохи от них не сильно отличаются). Во Франции генерал де Голль не только убежден в необходимости дружбы с СССР, но и навязывает предпринимателям систему участия рабочих в прибылях. В Германии восточная политика Вилли Брандта кладет конец яростному противостоянию ФРГ и ГДР. Молодежная революция 1968 года, хоть и терпит поражение, но сдвигает парадигму общественного сознания.

В СССР и сателлитах, объявленных “Востоком” – другого рода революция, социально-психологическая. Отмеченная и Кормером и Солженицыным буржуазность проникает во все поры советского общества, размещаясь в пространстве, созданном массовым жилищным строительством. Если СССР находится в конфронтации, а порой и воюет с Западом, то советский человек хочет быть частью Запада во всем – в моде, музыке, книгах, идеях, стандарте и образе жизни. Потребительство становится основой образа жизни и главная претензия к советской власти не в том, что она подавляет свободу, преследует веру, душит мысль, эксплуатирует и разоряет, а в том, что она не может обеспечить жизни в соответствии со стандартами потребления — импортного, или интегрированного в Запад, как “фиат” ставший “жигулями”. “Пражская весна” 1968 года, такая же подавленная революция, как и “парижская весна”, но она тоже воспринимается как долгосрочный сдвиг парадигмы – обозначает полную потерю веры с чьей-либо стороны в коммунистическую идеологию.

Развитие этой ситуации могло идти, казалось, только по одному сценарию. “Разрядка”, постепенное угашение вражды и стирание границ между Западом и Востоком, где на одном конце соединяющего моста европейский сытый полусоциализм, на другом – советская голодная полубуржуазность. И та и другая сторона, конечно, должна была вытеснить “радикальные” элементы – “сталинистов” настроенных на классовую борьбу до конца и правых, реакционеров, националистов, христиан, не приемлющих коммунизма именно как радикального секуляризма и безнациональности.

В итоге вливание Советского Союза в Запад в качестве полупериферии с существенной геополитической автономией и консолидация всех версий просвещенческого исторического проекта, и наступление еврокоммунистического, социалистического и либерал-реформистского “конца истории”. Именно так представлял себе сценарий грядущего один из героев этой эпохи – академик Андрей Сахаров в своих “Размышлениях о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе”.

“1-й этап… нарастающая идейная борьба между сталинистскими и маоистскими силами, с одной стороны, и реалистическими силами левых коммунистов-ленинцев и “левых западников”, с другой стороны приводит… к утверждению курса на углубление мирного сосуществования, укрепление демократии и расширение экономической реформы (1968–1980 гг.).

2-й этап. В США и других капиталистических странах настоятельные жизненные требования … приводят к победе левого, реформистского крыла буржуазии, которое в своей деятельности усваивает программу сближения (“конвергенции”) с социализмом… Эта программа включает сильное увеличение роли интеллигенции и атаку на силы расизма и милитаризма (1972–1985 гг.).

3-й этап. СССР и США, преодолев разобщенность, решают проблему спасения более “бедной” половины земного шара… Строятся гигантские фабрики минеральных удобрений и системы орошения, работающие на атомной энергии… Одновременно происходит разоружение (1972–1990 гг.).

4-й этап. Социалистическая конвергенция приводит к сглаживанию различий социальных структур… к созданию мирового правительства и сглаживанию национальных противоречий (1968–2000 гг.)” (85).

85. Сахаров А.Д. Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе // [http://old.sakharov-center.ru/sakharov/works/razmyshleniya.php]

Картина консолидированного на общей просвещенческой платформе коммуно-либерального мира в котором не остается места для наций и народной самобытности, красные атеисты остаются хозяевами судеб русского народа, но к ним еще прибавляется власть, как выразился Сахаров “очень интеллигентного мирового правительства”, — всё это настолько категорически неприемлемо для Солженицына, что он бросается в бой.

К моменту его превращения в публично выступающего общественного мыслителя окончательно определяются его взгляды категоричного оппонента всего постсредневекового “орбитального пути”, начиная с Ренессанса и Реформации (86). Он, во многом под влиянием русской религиозной философии, в том числе и поствеховской традиции, прежде всего Сергея Булгакова, становится критиком безбожного антропоцентричного гуманизма и западничества (87). Его христианский гуманизм, традицию которого он наследует от Достоевского, прямо противоположен гуманизму секулярному. И советский коммунизм для него отличается от западного либерализма лишь выраженностью и степенью насильственности в осуществлении безбожия (88).

86. «Мы — все мы, всё цивилизованное человечество, — посаженные на одну и ту же жёстко связанную карусель, совершили долгий орбитальный путь. Как детишкам на карусельных конях, он казался нам нескончаемым — и всё вперёд, всё вперёд, нисколько не вбок, не вкривь. Этот орбитальный путь был: Возрождение — Реформация — Просвещение — физические кровопролитные революции — демократические общества — социалистические попытки… Нас тянули, гнали в Дух — насилием, и мы рванули, нырнули в Материю, тоже неограниченно. Так началась долгая эпоха гуманистического индивидуализма, так начала строиться цивилизация на принципе: человек — мера всех вещей» (Солженицын А.И. Слово при получении премии «Золотое клише» // Публицистика: в 3 т. Т. 1. Ярославль, Верхне-Волжское книжное издательство, 1995 с. 196).
87. «Как метко сказал Сергей Булгаков: «Западничество есть духовная капитуляция перед культурно сильнейшим» — цитирует философа-священника Солженицын (Солженицын А.И. На возврате дыхания и сознания // Из под глыб. Сборник статей. Paris, YMCA-Press, 1974 с. 24).
88. «Сергей Булгаков показал (1906 г., «Карл Маркс как религиозный тип»), что атеизм есть главный вдохновляющий и эмоциональный центр марксизма, все остальное учение уже наворачивалось вокруг него. Яростная вражда к религии — самое настойчивое в марксизме» – отмечает Солженицын в «Письме вождям» (Солженицын А.И. Письмо вождям Советского Союза… с. 175).

Для Солженицына неприемлемо как врастание Запада в коммунизм, ведущее не только к снисходительности к репрессивной тоталитарной природе советского режима, но и врастание СССР в Запад через усвоение потребительских установок. Одна из последних глав “Ракового корпуса” – своеобразная манифестация этой антипотребительского мировоззрения переданной через растерянность и раздражение Костоглодова в универмаге при покупке “облегчённого утюга”. Почти нищенский ассортимент ташкентского универмага показан как чудовищное, ненужное изобилие, как абсурдное нагромождение излишних вещей, а случайно подслушанное упоминание “пятидесятого номера с тридцать девятым воротничком” приводит героя почти в ярость.

Главным духовным оппонентом для Солженицына является не коммунистический строй взятый сам по себе и не либеральный Запад, а то, что их объединяет – общий проект устроения человеческой жизни без Бога, общее предпочтение материальному перед духом. А одной из серьезнейших опасностей оказывается угроза консолидации обеих версий просвещенческого проекта на единой платформе. Такая консолидация привела бы к неодолимому усилению просвещенческого миропорядка и сложению отрицательных сторон обоих просвещенческих “школ”.

Поэтому не случайно, что первый политический опыт Солженицына, статья “На возврате дыхания и сознания”, заглавная в “Из под глыб” – это полемика против сахаровского проекта конвергенции.

Никакого конфликта сталинистов и ленинцев быть не может, подчеркивает Солженицын, потому что сталинизм это и есть осуществленный ленинизм. Социализм как идеология революции ни с какой моралью и ненасилием не осуществим и потому мирного сосуществования не получится.

Сахаровскому глобализму Солженицын последовательно противопоставляет национализм:

“Вперерез марксизму явил нам XX век неистощимую силу и жизненность национальных чувств и склоняет нас глубже задуматься над загадкой: почему человечество так отчётливо квантуется нациями не в меньшей степени, чем личностями? И в этом граненьи на нации — не одно ль из лучших богатств человечества? И надо ли это стирать? И — можно ли это стереть?” (89).

89. Солженицын А.И. На возврате дыхания и сознания… с. 19

Вскоре составляя текст нобелевской лекции писатель формулирует свой националистический антиглобалистский манифест еще более отчетливо:

“За последнее время модно говорить о нивелировке наций, об исчезновении народов в котле современной цивилизации. Я не согласен с тем… исчезновение наций обеднило бы нас не меньше, чем если бы все люди уподобились, в один характер, в одно лицо. Нации — это богатство человечества, это обобщенные личности его; самая малая из них несет свои особые краски, таит в себе особую грань Божьего замысла” (90).

90. Солженицын А.И. Нобелевская лекция // Публицистика: в 3 т. Т. 1. Ярославль, Верхне-Волжское книжное издательство, 1995 с.16

Наконец, Солженицын наносит решающий удар по своему главному скрытому противнику – теории конвергенции. “В решении нравственных задач человечества перспектива конвергенции довольно безотрадна: два страдающих пороками общества, постепенно сближаясь и превращаясь одно в другое, что могут дать? общество, безнравственное вперекрест” (91). Конвергенция даст не взаимное переятие достоинств, но удвоение недостатков обои типов общества. Недостатков коренящихся в их общей основе – просвещенческой доктрине, а значит, прежде всего, в атеизме.

91. Солженицын А.И. На возврате дыхания и сознания… с.20

Солженицын отлично понимает, что на самом деле хочет сказать Сахаров, когда рассуждает о том, что глобалистская конвергенция должна породить мировое правительство, которое будет представлять собой “очень интеллигентное мировое руководство”. И именно эта программа перехода через “социалистическую демократию” и просто “демократию” к авторитаризму просвещенческих “орденов”, вынуждает его обозначить прямо противоположную программу: выход из коммунизма через национальный авторитаризм близкий к почве, к земле, к дыханию исторической традиции.

В продолжении полемики с Сахаровым в 1973 году Солженицын затачивает свои критические стрелы именно против “демократической” утопии диссидентов-западников. “Внешняя свобода сама по себе — может ли быть целью сознательно живущих существ? Или она — только форма для осуществления других, высших задач?” (92). “В настойчивых поисках политической свободы… хорошо бы представить, что с этой свободой делать. Такую свободу мы получили в 1917 году (и от месяца к месяцу все большую) — и как же поняли мы её? Каждому ехать с винтовкой, куда считаешь правильным. И с телеграфных столбов срезать проволоку для своих хозяйственных надобностей” (93).

92. Солженицын А.И. На возврате дыхания и сознания… с.24
93. Солженицын А.И. На возврате дыхания и сознания… с.25

В полемике с демократической утопией Солженицын использует принцип большой исторической длительности. Подавляющая часть мировой истории прошла при “старом порядке” и человек жил, и неплохо жил.

“В долгой человеческой истории было не так много демократических республик, а люди веками жили, и не всегда хуже. Даже испытывали то пресловутое счастье, иногда названное пасторальным, патриархальным, и не придуманное же литературой. И сохраняли физическое здоровье нации (очевидно так, раз нации не выродились). И сохраняли нравственное здоровье, запечатленное хотя бы в фольклоре, в пословицах, несравненно высшее здоровье, чем выражается сегодня обезьяньими радиомелодиями, песенками-шлягерами и издевательскою рекламой: может ли по ним космический радиослушатель вообразить, что на этой планете уже были — и оставлены позади — Бах, Рембрандт и Данте?

Среди тех государственных форм было много и авторитарных, то есть основанных на подчинении авторитету, с разным происхождением и качеством его… И Россия тоже много веков просуществовала под авторитарной властью нескольких форм и тоже сохраняла себя и своё здоровье, и не испытала таких самоуничтожений, как в XX веке, и миллионы наших крестьянских предков за десять веков, умирая, не считали, что прожили слишком невыносимую жизнь” (94).

94. Солженицын А.И. На возврате дыхания и сознания… сс. 25-26

Такой аргумент, конечно, мог придти в голову только не-прогрессисту, тому, кто не заворожен достижениями индустриальной эры с её автомобилями, телевизорами, развитой медициной и супермаркетами на каждом углу. Солженицын здесь отвергает неявно заложенный в прогрессистскую модель тезис о возрастании ценностного веса истории в зависимости от столетия, когда XIX век “весит” бесконечно больше XIII, а XX “тяжелее” XIX. Прошедший через главные ужасы ХХ века Солженицын в этом категорически сомневается и не случайно рисует в первых главах “Августа четырнадцатого” почти пасторальную картину старого порядка, сметенного революцией.

В исторической оптике, в которой ХХ век не значительней и не весомей X, тысячелетия авторитарных патриархальных режимов конечно весомей, чем короткий век “демократических республик”, никак не доказавший ни свою устойчивость, ни свою долгосрочную эффективность. Солженицына гораздо более тревожит не то самодержавие, что было в прошлом, а те “самодержавия”, точнее тоталитарные диктатуры, которые существуют в настоящем, в виде коммунистических партократий, или будущем, в виде либеральных технократий “очень интеллигентных” людей.

“Страшны не авторитарные режимы, но режимы, не отвечающие ни перед кем, ни перед чем. Самодержцы прошлых, религиозных, веков при видимой неограниченности власти ощущали свою ответственность перед Богом и собственной совестью. Самодержцы нашего времени опасны тем, что трудно найти обязательные для них высшие ценности” (95). Мысль Солженицына здесь удивительно созвучна мысли Карамзина, что лучшая гарантия от тирании не конституция, а доброе правление, сужающее возможности зла для преемников (96).

95. Солженицын А.И. На возврате дыхания и сознания… сс. 26-27
96. См. Холмогоров Е.С. Конституция старого народа Историко-политическая концепция Карамзина // Тетради по консерватизму. 2016 №3(4) сс. 96-108

Поскольку ключевой ценностью для Солженицына является не прогресс, не потребительский достаток, не внешняя свобода, а возможность направлять душу к Богу, то его отталкивание от коммунизма логично ведет не к западнической демократии, а к той системе, которая более благоприятна для того, чтобы “отдавать Богу Божье”.

“Если Россия веками привычно жила в авторитарных системах, а в демократической за 8 месяцев 1917 года потерпела такое крушение, то, может быть, — я не утверждаю это, лишь спрашиваю, — может быть, следует признать, что эволюционное развитие нашей страны от одной авторитарной формы к другой будет для неё естественней, плавнее, безболезненней?” (97).

97. Солженицын А.И. На возврате дыхания и сознания… с. 27

Без учета этой полемики против сахаровской “конвергенции” невозможно понять и другие принципиальные тезисы, выдвинутые Солженицыным в вошедших в “Из под глыб” статьях и в “Письме вождям”.

Принцип самоограничения и программа обращения России внутрь, к своему Северо-Востоку, носят отчетливо антиглобалистский характер. В условиях, когда две глобализации, советски-коммунистическая и американски-либеральная переплетались между собой в парадоксальном противостоянии-симбиозе, именуемом “холодной войной” и возникла вероятность перехода их сплетения в срастание. И вот писатель предлагает России в одностороннем порядке совершить психологический и геополитический прыжок из глобализации.

Доктрина Просвещения базировалась либо на локковском принципе взаимного ограничения индивидами друг друга, а там где ограничения со стороны другого нет, — безгранична свобода, — это давало либеральный извод просвещенчества и доктрину прав человека, либо на руссоистском принципе слияния индивидов в сверхсубъекта, неограниченного коллективного суверена, — это давало радикальный извод просвещенчества и якобинско-большевистские практики.

Солженицын противопоставляет этому идею самоограничения, ограничения себя изнутри как основания истинной свободы. Он цитирует старообрядческий журнал: “Кроме самостеснения нет истинной свободы человеческой” и далее резюмирует: “После западного идеала неограниченной свободы, после марксистского понятия свободы как осознанно-неизбежного ярма, — вот воистину христианское определение свободы: свобода — это САМОСТЕСНЕНИЕ! самостеснение — ради других!” (98).

98. Солженицын А.И. Раскаяние и самоограничение… с. 144

Здесь мы снова обнаруживаем удивительную полярность с Сахаровым, с его знаменитой формулой: “Смысл жизни – в экспансии”. Для Солженицына смысл жизни как раз в отказе от экспансии и добровольном самоуглублении, освоении своего.

Отсюда вырастает как антииндустриализм Солженицына этого периода, так и его геополитическая программа, обращенная к освоению русского Северо-Востока. Он пытается устранить глобализующие факторы, которые втягивают СССР (и Россию, соответственно) во всё более тесное переплетение с Западом, то есть приближают ту самую конвергенцию. А потому в “Из под глыб” и “Письме вождям” он предпринимает попытку уговорить и русское общество и советскую власть отказаться от соревнования, ведущего к сплетению, заняться лучше собственным домом и укреплением хозяйственных и геополитических основе своей цивилизации.

Невозможно не отметить строгую противоположность солженицынской программы обращения к Северо-Востоку как своему дому глобалистскому проекту Сахарова по совместному решению СССР и США проблем стран Третьего мира, как будто России и вправду нечего решать в собственном доме.

“Мы — устали от этих всемирных, нам не нужных задач! Нуждаемся мы отойти от этого кипения мирового соперничества. От рекламной космической гонки, никак не нужной нам: чтó подбираться к оборудованию лунных деревень, когда хилеют и непригодны стали для житья деревни русские? В безумной индустриальной гонке мы стянули непомерные людские массы в противоестественные города с торопливыми нелепыми постройками, где мы отравляемся, издергиваемся и вырождаемся уже с юных лет. Изнурение женщин вместо их равенства, заброшенность семейного воспитания, пьянство, потеря вкуса к работе, упадок школы, упадок родного языка — целые духовные пустыни плешами выедают наше бытие… А еще ко всему, похваляясь своею передовитостью, мы рабски копировали западный технический прогресс и вместе с ним бездумно впоролись в кризисный тупик, угрожающий сегодня существованию всего человечества” (99).

99. Солженицын А.И. Раскаяние и самоограничение… с. 147

“Конвергентная” глобализация истощает природные силы России, затягивает её в общезападный технологический кризис, усиливает её денационализацию. А главное – сотрудничество-соперничество СССР и Запада увеличивают консолидацию их единой материалистической просвещенческой платформы. Солженицын хочет изменить направление движения. “Надо перестать выбегать на улицу на всякую драку, но целомудренно уйти в свой дом, пока мы в таком беспорядке и потерянности” (100). Вместо советской внешней экспансии, которая глобализирует её, Россия должна сосредоточиться на внутренних пустых пространствах, которые её духовно собирают.

100. Солженицын А.И. Раскаяние и самоограничение… с. 148

“Северо-восток — тот вектор, от нас, который давно указан России для ее естественного движения и развития…

Северо-восток — это напоминание, что мы, Россия — северо-восток планеты, и наш океан — Ледовитый, а не Индийский, мы — не Средиземное море, не Африка, и делать нам там нечего! Наших рук, наших жертв, нашего усердия, нашей любви ждут эти неохватные пространства, безрассудно покинутые на четыре века в бесплодном вызябании…

Северо-восток — ключ к решению многих якобы запутанных русских проблем… Его пространства дают нам выход из мирового технологического кризиса… Его холодные, местами мерзлые пространства еще далеко не готовы к земледелию, потребуют необъятных вкладов энергии — но сами же недра Северо-востока и таят эту энергию, пока мы ее не разбазарили…

Северо-восток — более звучания своего и глубже географии, будет означать, что Россия предпримет решительный выбор САМООГРАНИЧЕНИЯ, выбор вглубь, а не вширь, внутрь, а не вовне; всё развитие своё — национальное, общественное, воспитательное, семейное и личное развитие граждан, направит к расцвету внутреннему, а не внешнему” (101).

101. Солженицын А.И. Раскаяние и самоограничение… с. 148

Исход к Северо-Востоку, наряду обращения к “сбережению народа”, отказом от коммунистической идеологии и переходом к национальному авторитаризму становится ключевым тезисом “Письма вождям Советского Союза”. Это дерзкая попытка сыграть на “антисахаровской” площадке – вместо глобализирующей конвергенции “разрядки” предложить советскому руководству программу дивергенции, деглобализации советского союза во имя интересов русского народа. “Это письмо я пишу в ПРЕДПОЛОЖЕНИИ… что вы не чужды своему происхождению, отцам, дедам, прадедам и родным просторам, что вы — не безнациональны” — адресовался Солженицын (102). И ошибался — внятная национальная идентичность и национальное мышление у его адресатов практически отсутствовали, что и знаменовала, последовавшая вскоре после отправки письма демонстративная высылка писателя из СССР (103).

102. Солженицын А.И. Письмо вождям Советского Союза… с. 149
103. Впрочем, интересно отметить, что если идеологическая часть предложений Солженицына была для «вождей» безусловно неприемлема, то некоторые из направлений национального развития либо ими перехвачены, либо самим Солженицыным верно угаданы. Сверимся с хронологией. Сентябрь 1973. Письмо написано и отправлено. Февраль 1974. Солженицын выслан из СССР. Март 1974. Первый из пленумов ЦК КПСС посвященных Нечерноземью. «Нечерноземье» (то есть Россия как таковая) оказывается в центре советской государственной политики, на него реально начинают выделяться средства. Апрель 1974. БАМ объявляется всесоюзной стройкой — одновременно антикитайская линия и развитие Северо-Востока. При этом Амурская магистраль упомянута в тексте письма в цитате из речи Столыпина: «И по поводу Амурской железной дороги: «Если мы будем продолжать спать летаргическим сном, то этот край будет пропитан чужими соками…» (Солженицын А.И. Письмо вождям Советского Союза… с. 163).

Дуэль с ублюдками Вольтера

Практически одновременная публикация “Из под глыб” и “Письма вождям” обозначила первый этап деятельности Солженицына как идеолога и политического пророка. На этом этапе он пытается обращаться к русскому обществу и даже к советской власти, безуспешно пытаясь уговорить их отказаться от соучастия в консолидации просвещенческого проекта. Высылка эту возможность прямого диалога с Родиной практически закрыла.

Однако реакция Солженицына на изгнание оказалась далека от ожидаемой и в СССР и на Западе. Он отказался от превращения в эмигрантского идеолога, пытающегося докричаться до своей страны “поверх барьеров”. Обращенная к России деятельность Солженицына сводится к эффекту его книг, прежде всего “Архипелага” и к поддержке “Фондом Солженицына” узников совести. В своей работе политика и публициста Солженицын полностью переориентируется на западную аудиторию.

И эта работа кажется во многом парадоксальной. На несколько лет (1975-1978) Солженицын превращается в настоящего ястреба холодной войны. “Архипелаг ГУЛАГ” произвел на Западе значительный моральный сдвиг в восприятии Советского Союза и коммунизма. “Была одна идеологическая атмосфера до Солженицына – и другая после” — отмечал французский культурный журналист Бернар Пиво (104). Вместо общества социальной справедливости имеющего некоторые эксцессы, СССР предстает на страницах книги как античеловеческая машина Зла, преступления которой невозможно списать на одного лишь Сталина. “Архипелаг ГУЛАГ” показывал, что коммунизм вообще не совместим с понятиями гуманности и достоинства человеческой личности.

104. Солженицын А.И. Парижская встреча в прямом эфире. Телевизионная передача Бернара Пиво «Культурный бульон» // Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхняя Волга, 1997. Т. 3. с. 416

Книги Солженицына наносят чудовищный урон левым и коммунистическим партиям, переворачивает настроения многих левых интеллектуалов. А рядом стоит автор и с напором пропагандиста указывает на то, какие конкретные геополитические выводы следует сделать из этих книг: не верить СССР никогда и ни в чем, не вести никаких переговоров, не надеяться ни на какие мирные соглашения, не ждать ничего хорошего ни от какой разрядки, так как эта разрядка лишь укрепляет античеловеческую машину. Солженицын обличает лавирование Киссинджера и восточную политику Брандта, обличает лицемерие нападок на Пиночета и Франко (авторитарные диктатуры которых по числу жертв и тотальности жестокости не сравнимы с коммунистической), бичует португальских социалистов и кубинское вторжение в Анголу (105). Вскоре западные элиты не без нервозности начинают замечать, что Солженицын не просто стоит на правом фланге западной политики, “правее Голдуотера”, но и перетягивает за собой центр.

105. Пожалуй наиболее характерный пример развернутого антикоммунистического памфлета: Солженицын А.И. Коммунизм к брежневскому концу // Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхняя Волга, 1997. Т. 3. с. 31

Особенно шокирующее впечатление и в СССР и на Западе произвела в 1975 г. речь перед представителями американских профсоюзов в Нью-Йорке (а профсоюзы были одной из важнейших опор Демократической партии, представитель которой Джимми Картер в 1976 выиграет президентские выборы и уже при нем пойдет демонтаж “разрядки”).

Солженицын призывал в этой речи к тотальному недоверию, всеминутной готовности к войне, а главное – экономическому бойкоту СССР: “Господа, особенно те, кто имеет социалистическое мировоззрение: дайте же наконец социалистической экономике доказать своё превосходство! Дайте ей доказать, что она передовая, что она всемогущая, что она вас побила, что она вас перегнала. Не вмешивайтесь в неё. Перестаньте ей давать взаймы и продавать…” (106). “Когда нас живьем закапывают в землю, пожалуйста, не подавайте лопаты могильщикам! Пожалуйста, не посылайте им современных землеройных машин!” (107).

106. Солженицын А.И. Речь в Нью-Йорке перед представителями профсоюзов АФТ-КПП // Публицистика: в 3 т. Т. 1. Ярославль, Верхне-Волжское книжное издательство, 1995 с. 277
107. Там же. с. 275

На Солженицына обрушились мощные обвинения и в с СССР и в западной прессе, как на человека, призывающего задушить свою же страну голодом. В неокоммунистических кругах до сих пор существует популярный миф, что в этой речи содержались призывы к ядерной атаке на СССР (беспардонная ложь). Но несомненно, что Солженицын здесь пытается добиться максимально резкого и открытого разрыва США и СССР именно в тех сферах, которые были жизненно важны для советского общества, призывал лишить советскую власть возможности соединять внешнюю политику экспорта революции, и экономику импорта буржуазности.

Получается, никакого противоречия между разделенными менее двумя годами “Письмом вождям” и Нью-Йоркской речью – нет. И тут и там Солженицын пытается разорвать нити “конвергенции”, не допустить встраивания советского общества в Западное при сохранении коммунистического строя. Не уговорив советских вождей самим прервать конвергенцию и обратиться к национал-изоляционизму, Солженицын рассчитывает сделать это руками вождей западных. С Востока ли, с Запада ли, он стремится разрубить нити “конвергенции”, консолидирующей просвещенческий проект.

Впрочем скоро Солженицын обнаруживает такую фундаментальную деградацию западной цивилизации, такую утрату ею собственных христианских корней и идентичности, что именно упадок этой цивилизации становится едва ли не более важным объектом его критики, чем коммунистическая угроза. “Гарвардская речь” 1978 года стала своего рода идеологическим землетрясением, мобилизовав старых европейских правых – христиан, консерваторов, до той или иной степени оппонентов просвещенческого проекта, на их “последний и решительный бой”, который вскоре породит “рейгановскую” правую революцию.

Для самого Солженицына – это манифест его антипросвещенческой философии, приложенной к Западу. Он начинает с отрицания универсализма, которое делает просвещенческий проект бессмысленным. Утверждает множественность самобытных цивилизаций, среди которых резервирует место и для России.

“Всякая древняя устоявшаяся самостоятельная культура, да ещё широкая по земной поверхности, уже составляет самостоятельный мир, полный загадок и неожиданностей для западного мышления. Таковы по меньшему счёту Китай, Индия, Мусульманский мир и Африка, если два последние можно с приближением рассматривать собранно. Такова была тысячу лет Россия, — хотя западное мышление с систематической ошибкой отказывало ей в самостоятельности и потому никогда не понимало, как не понимает и сегодня в её коммунистическом плену…

Как ещё сравнительно недавно маленький новоевропейский мирок легко захватывал колонии во всём мире, не только не предвидя серьёзного сопротивления, но обычно презирая какие-либо возможные ценности в мироощущении тех народов! Успех казался ошеломляющим, не знал географических границ. Западное общество развёртывалось как торжество человеческой независимости и могущества. И вдруг в XX веке так ясно обнаружилось, что оно хрупко и обрывчато… Сейчас соотношение с бывшим колониальным миром обратилось в свою противоположность, и западный мир нередко переходит к крайностям угодливости” (108).

108. Солженицын А.И. Речь в Гарварде // Публицистика: в 3 т. Т. 1. Ярославль, Верхне-Волжское книжное издательство, 1995 с. 310

Не долго медля Солженицын обрушивается на конвергенцию как продукт универсалистского просвещенческого проекта, который стремится привести все исторические миры под один западный стандарт.

“Длящееся ослепление превосходства поддерживает представление, что всем обширным областям на нашей планете следует развиваться и доразвиться до нынешних западных систем, теоретически наивысших, практически наиболее привлекательных; что все те миры только временно удерживаются — злыми правителями, или тяжёлыми расстройствами, или варварством и непониманием — от того, чтоб устремиться по пути западной многопартийной демократии и перенять западный образ жизни. И страны оцениваются по тому, насколько они успели продвинуться этим путём. Но такое представление выросло, напротив, на западном непонимании сущности остальных миров… Тоска расколотого мира вызвала к жизни и теорию конвергенции между ведущим Западом и Советским Союзом — ласкательную теорию, пренебрегающую, что эти миры друг во друга нисколько не развиваются, и даже непревратимы друг во друга без насилия. А кроме того конвергенция неизбежно включает в себя принятие также и пороков противоположной стороны, что вряд ли кого устраивает” (109).

109. Солженицын А.И. Речь в Гарварде… с. 311

Вслед за тем большую часть речи Солженицын посвящает обличению именно тех черт западной цивилизации, которые является продуктом просвещенческого проекта – юридизм, формально безграничная свобода прессы сочетающаяся с направленчеством и жесточайшей идеологической цензурой, либерализм как равновесие добрых дел и худых. Распространение преступности связанное с “гуманистическим человеколюбивым представлением, что человек, хозяин этого мира, не несёт в себе внутреннего зла, все пороки жизни происходят лишь от неверных социальных систем, которые и должны быть исправлены” (110).

110. Солженицын А.И. Речь в Гарварде… с. 316

В финале речи Солженицын прямо и недвуссмысленно формулирует самые основы своей антипросвещенческой философии.

“Остаётся искать ошибку в самом корне, в основе мышления Нового Времени. Я имею в виду то господствующее на Западе миросознание, которое родилось в Возрождение, а в политические формы отлилось с эпохи Просвещения, легло в основу всех государственных и общественных наук и может быть названо рационалистическим гуманизмом либо гуманистической автономностью — провозглашённой и проводимой автономностью человека от всякой высшей над ним силы…

Средние Века исчерпали себя, стали невыносимы деспотическим подавлением физической природы человека в пользу духовной. Но и мы отринулись из Духа в Материю — несоразмерно, непомерно. Гуманистическое сознание, заявившее себя нашим руководителем, не признало в человеке внутреннего зла, не признало за человеком иных задач выше земного счастья и положило в основу современной западной цивилизации опасный уклон преклонения перед человеком и его материальными потребностями…” (111).

111. Солженицын А.И. Речь в Гарварде… с. 324

Солженицын не только не скрывает, но и подчеркивает, что коммунизм и упадочный западный либерализм – это по сути одно: “в основаниях выветренного гуманизма и всякого социализма можно разглядеть общие камни: бескрайний материализм; свободу от религии и религиозной ответственности (при коммунизме доводимую до антирелигиозной диктатуры); сосредоточенность на социальном построении и наукообразность в этом (Просвещение XVIII века и марксизм)” (112). Однако он из этого делает вывод, что коммунизм как более радикальное мировоззрение победит расслабленный Запад. Это положение может считаться не оправдавшимся последующим ходом истории – коммунизм рухнул, а торжествующий либерализм провозгласил конец истории. Но только сам вскоре после этого стал эволюционировать в сторону “культурного марксизма”, приобретшего десять лет спустя после смерти писателя вполне тоталитарные, лгбтлаговские формы.

112. Солженицын А.И. Речь в Гарварде… с. 325-326

“Держаться сегодня за окостеневшие формулы эпохи Просвещения — ретроградство” — провозглашает Солженицын. Он как и во всех своих выступлениях 1970-х пытается выступить в качестве пророка новой эры, которая не будучи откатом в Средневековье, придет на смену обезбоженному рационалистическому материализму Просвещения. “Мир подошёл сейчас к повороту истории, по значению равному повороту от Средних Веков к Возрождению, — и потребует от нас духовной вспышки, подъёма на новую высоту обзора, на новый уровень жизни, где не будет, как в Средние Века, предана проклятью наша физическая природа, но и тем более не будет, как в Новейшее время, растоптана наша духовная” (113).

113. Солженицын А.И. Речь в Гарварде… с. 328

Пророческие призывы Солженицына вряд ли были в тот момент кем-то услышаны. Западные интеллектуалы составили убедительные и самоуспокоительные апологии просвещенческих основ своей цивилизации (114). А вот ядовитая критика расслабленности и капитуляции перед злом, отравлявших воздух 1970-х, была чрезвычайно созвучна тому, что высказывалась на самом Западе всеми, кто был хоть немного правее крайней левизны. Без преувеличения Солженицын был одним из ключевых деятелей, подготовивших рейгановский поворот (впрочем разворот в холодной войне пошел уже при Картере), а стало быть и крах идей конвергенции, начало полноценной холодной войны, “выталкивание” СССР из зоны комфортного существования в качестве планеты-спутника Запада.

114. Характерный пример: Берман, Гарольд Дж. Важнейшее в законе: ответ Солженицыну // Вера и закон: примирение права и религии. М.: Ad marginem, 1999. С характерными культур-расистскими пассажами: «Солженицынская критика моральной ценности права или критика права как воплощения моральных ценностей связана с той формой антиномианизма («закононенавистничества»), которая глубоко укоренена в русской истории и культуре. В традиционном русском православии закон резко противопоставлен благодати, вере и любви» (с. 398). О понятии Правды в русской православной культуре, центральном для Солженицына, американский философ права даже не слышал.

Верность солженицынской стратегемы была доказана жизнью. Вне режима “разрядки” начался ускоренный коллапс советской власти. Однако к этому моменту Солженицына уже больше беспокоит как тот факт, что разгорание холодной войны ведет к росту не столько антикоммунизма, сколько русофобии. Укрепление воли и решимость не сдаваться врагу с востока безусловно стали ярко выраженным феноменом 1980-х, только враг был определен не столько как коммунисты, сколько как русские.

Писатель по мере сил пытается исправить эту ошибку прицела. Его статьи и интервью начала 1980-х — это горячая полемика против западной русофобии, воплощенной в таких фигурах как Ричард Пайпс. В статьях “Коммунизм: у всех на виду – и не понят” для журнала “Time”, “Чем грозит Америке плохое понимание России” и “Иметь мужество видеть” для “Foreign Affers”, речи в Гуверовском институте, Солженицын настойчиво подчеркивает, что использование понятия “русский” вместо “советский” в дискурсе холодной войны, идентификация коммунизма как “чисто русской болезни”, установка на то, что главным врагом Запада является возрождение русского национального самосознания – глубоко неверная стратегия, которая сулит Западу противостояние не с ослабевающим Политбюро, а с самим русским народом.

“Искажение русской исторической ретроспективы, непонимание России Западом выстроилось в устойчивое тенденциозное обобщение — об “извечном русском рабстве”, чуть ли не в крови, об “азиатской традиции”, — и это обобщение опасно заблуживает сегодняшних западных исследователей… искусственно упущены вековые периоды, широкие пространства и многие формы яркой общественной самодеятельности нашего народа — Киевская Русь, суздальское православие, напряженная религиозная жизнь в лесном океане, века кипучего новгородского и псковского народоправства, стихийная народная инициатива и устояние в начале XVII века, рассудительные Земские Соборы, вольное крестьянство обширного Севера, вольное казачество на десятке южных и сибирских рек, поразительное по самостоятельности старообрядчество, наконец, крестьянская община… И всё это искусственно заслонили двумя веками крепостничества в центральных областях и петербургской бюрократией” (115).

115. Солженицын А.И. Слово на приёме в Гуверовском институте // Публицистика: в 3 т. Т. 1. Ярославль, Верхне-Волжское книжное издательство, 1995 с. 301-302

Солженицын яростно критикует перекочевавшую в американскую советологию парадигму Бердяева, которую он в эпоху “Из под глыб” встречает у Барабанова-“Горского” – советский коммунизм это продукт Московского царства, “Третий Интернационал” это новая форма мессианизма “Третьего Рима”, Сталин – это Иван Грозный сегодня. Солженицын, в том числе прямо критикует Бердяева как создателя этой русофобской парадигмы, подчеркивая, что “философия Бердяева вообще есть весьма капризное творчество”, а “его книга о коммунизме в России не есть объективное историческое исследование, а не анализ исторических фактов, а претворение его индивидуальных философских переменчивых установок, законченных тем, что он вывесил на своём доме советский красный флаг” (116).

116. Солженицын А.И. Иметь мужество видеть // Публицистика: в 3 т. Т. 1. Ярославль, Верхне-Волжское книжное издательство, 1995 с. 392

“При изучении китайской, таиландской или любой африканской истории и культуры считается необходимым испытывать уважение к её своеобразию. – устраивает Солженицын разнос Пайпсу, — По отношению же к русскому тысячелетнему восточному христианству западные исследователи во множестве испытывают лишь презрение и удивление: почему этот странный мир, целый материк, всё не принимал западного мировоззрения и всё не шёл по столь явно преимущественному западному социальному пути? Россия решительно осуждается за всё, в чём она не похожа на Запад” (117). “Русский народ живёт на земле уже 1100 лет – дольше многих из своих нетерпеливых учителей. И за эти 1100 лет в нём создались и накопились некие свои традиционные общественные понятия, которые не надо спешить осмеивать со стороны” (118).

117. Солженицын А.И. Чем грозит Америке плохое понимание России // Публицистика: в 3 т. Т. 1. Ярославль, Верхне-Волжское книжное издательство, 1995 сс. 340-341
118. Солженицын А.И. Чем грозит Америке… с. 374

Противостояние Солженицын-Пайпс приводит к громкому скандалу – публичному отказу писателя от участия в завтраке “советских диссидентов” с президентом Рейганом, инициированном Пайпсом, вместо личной встречи двух ведущих консерваторов эпохи. “Некоторые американские генералы предлагают уничтожать атомным ударом — избирательно русское население. – писал Рейгану Солженицын, — Странно: сегодня в мире русское национальное самосознание внушает наибольший страх: правителям СССР — и Вашему окружению. Здесь проявляется то враждебное отношение к России как таковой, стране и народу, вне государственных форм, которое характерно для значительной части американского образованного общества, американских финансовых кругов и, увы, даже Ваших советников… Если бы где-нибудь встречу с Вами сочли бы нежелательной по той причине, что Вы — патриот Америки, — Вы бы тоже были оскорблены” (119).

119. Солженицын А.И. Письмо президенту Рейгану (3 мая 1982) // Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхняя Волга, 1997. Т. 3. с. 18

С этим призывом ему приходилось обращаться не только к Западу, но и к русскоязычной эмиграции третьей волны. В начале 1980-х возобновляется полемика с “образованщиной”, вылившаяся в два блистательных памфлета: “Наши плюралисты” и специальный пушкиноведческий “…Колеблет твой треножник”. Эта полемика имеет для Солженицына тем более значение, что он, постигнув силу западной русофобии осознает, какими чудовищными последствиями может обернуться для России выход из коммунизма под внешним давлением столь русофобски настроенного Запада и под влиянием столь русофобски настроенной либеральной интеллигенции. Его идеологической доминантой в 1980-х становится антифеврализм – он не только работает над “Мартом семнадцатого”, но и начитывает его фрагменты для радио именно в надежде предупредить общество на родине против феврализма, начавшего возрождаться вместе с горбачевской перестройкой.

В середине 1980-х к Солженицыну приходит осознание, что продолжение активной антикоммунистической кампании не прибавляя ничего к ударам по красной диктатуре, оказывает поддержку врагам России и на какой-то момент прекращает активность публициста. В 1985-86 – вообще ни одного публицистического выступления.

“Зубы русоненавистников уже сейчас рвут русское имя. А что же будет потом, когда в слабости и немощи мы будем вылезать из под развалин осатанелой большевицкой империи? Ведь нам не дадут и приподняться…

Постепенно с годами выяснился истинный смысл моего нового положения и моя новая задача. Эта задача: отстояние неискаженной русской истории и путей русского будущего. К извечным врагам большевикам прибавляется теперь и вражденая восточная и западная образованщина, да кажется — и круги помогущественней…

Распалил я бой на главном фронте — а за спиной открылся какой-то Новый? Сумасшедшая трудность позиции: нельзя стать союзником коммунистов, палачей нашей страны, но и нельзя стать союзником врагов нашей страны. И всё время без опоры на свою территорию. Свет велик, а деться некуда. Два жорна” (120).

120. Солженицын А.И. Угодило зернышко промеж двух жерновов. Очерки изгнания. Гл. 6. Русская боль // Новый мир. № 9 2000 [Цит. по: http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2000_9/Content/Publication6_4277/Default.aspx]. Это важнейшее для понимания идейной эволюции писателя с 1974 по 1994 год произведение до сих пор ни разу не опубликовано в виде книги и доступно лишь в журнальных публикациях в «Новом мире» (1998 №№ 9, 11; 1999 №2; 2000 №№ 9, 12; 2001 №4; 2003 №11). По счастью эти публикации доступны в интернете.

Солженицын уклоняется и от участия в перестроечных процессах на родине. Воздерживается от присутствия на Родине в качестве активного политического игрока. Лишь в сентябре 1990 выходит огромными тиражами одновременно в “Комсомольской Правде” и “Литературной газете” проповедь “Как нам обустроить Россию”, по сути – “Письмо народам Советского Союза” и, прежде всего, русскому народу (121).

121. Солженицын А.И. Как нам обустроить Россию // Русский вопрос на рубеже веков. М.: АСТ, 2016 сс. 39-95.

Уже видя надвигающуюся катастрофу Солженицын предлагает первоочередные меры против надвигающегося обвала – выкраивание государства русским по мерке из четырех республик (и предупреждает об опасности украинского сепаратизма), цивилизованный развод с остальными, отказ от того, что еще осталось из дорогостоящего шумного советского империализма, воздержание от слепого копирования западной демократии (политический раздел этой работы, — по сути – наш, русский “Федералист), предупреждение против поспешных рыночных реформ, включая подчеркнутую противоположность воровской “приватизации” и созданием настоящего слоя собственников, включая бесплатную раздачу земли (парадоксально, но этот пункт программы хотел реализовать ГКЧП).

Однако в этом слове к народу слишком нерезко выражено то внутреннее понимание, которое проявлено в записках для себя – что невозможно надеяться на то, что выход из коммунизма не будет сопровождаться чудовищным давлением извне, что Россию будут бить смертным боем. А потому “антидержавные” пассажи этого документа оказываются направленными к ложной цели. Да, океанский флот чудовищно дорог, но его отсутствие может обойтись еще дороже. Характерная для “Как нам обустроить Россию” некоторая внешнеполитическая безугрозность в чем-то поразительна для человека, который в 1987 отказался принимать американское гражданство, изучив текст клятвы и обнаружив там возможную обязанность воевать против России и который первым привлек внимание общественности к “Закону о порабощенных нациях”.

Главной же проблемой политического выступления Солженицына оказалась его изолированность. Обсуждение “Как нам обустроить Россию” было прервано окриком Горбачева, а попыток настойчиво разъяснять свои идеи именно читателям на Родине Солженицын не предпринял. Если бы он развернул такую активность публицистических выступлений, какая была характерна для него в 1973-78 гг., то, с учетом того, что в 1990-91 годах у русского общества уже начиналось опамятование от перестройки, конечный результат его политического воздействия мог бы быть совсем иным.

Еще одна попытка политического воздействия в этот период – письмо Ельцину 30 августа 1991 года с призывом не признавать государственными административных границ советских республик и добиваться объединения русских в одно государство (122).

122. «Это особенно остро — с границами Украины и Казахстана, которые произвольно нарезали большевики. Обширный Юг нынешней УССР (Новороссия) и многие места Левобережья никогда не относились к исторической Украине, уж не говоря о дикой прихоти Хрущёва с Крымом. И если во Львове и Киеве наконец валят памятники Ленину, то почему держатся как за священные — за ленинские фальшивые границы, прочерченные после гражданской войны из тактических соображений той минуты? Также и Южная Сибирь за ее восстания 1921 г. и уральское и сибирское казачество за их сопротивление большевикам были насильственно отмежёваны от России в Казахстан.
Я с тем и спешу, чтобы просить Вас: защитить интересы тех многих миллионов, кто вовсе не желает от нас отделяться. При Вашем огромной влиянии приймите все меры, чтобы референдум на Украине 1 декабря был проведен полностью свободно, без всякого давления (оно очень возможно!), без искажений голосования — и чтобы результат его учитывался отдельно по каждой области: каждая область должна сама решать, куда она прилегает. И сразу слышим угрозы, со срывом голоса: «Это война!», — нет, только вольное голосование, которому все и должны подчиниться» (Солженицын А.И. Письмо президенту Ельцину (30 августа 1991) // // Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхняя Волга, 1997. Т. 3. сс. 353-354).

О невозможности этому письму произвести какой-либо эффект Солженицын с горечью пишет в мемуарах: “Я не предугадывал сочинского отдыха Ельцина, что он искал только двух-трёхнедельного пьяного торжества на берегу Чёрного моря — на малом клочке оставшегося российского побережья, а всё остальное море, за выход к которому Россия вела два века подряд восемь войн, да в придачу и с Азовским, — с лёгкостью подарил Украине, вместе с полудюжиной русских областей и 11—12 миллионами русских людей” (123).

123. Солженицын А.И. Угодило зернышко промеж двух жерновов. Очерки изгнания. Гл. 16. К возврату // Новый мир. № 11 2003 [Цит. по: http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2003_11/Content/Publication6_3425/Default.aspx]

В этот момент игра Солженицына может казаться почти проигранной. Да, коммунизм, самым знаменитым врагом которого был Солженицын, — рухнул. Но Россия не только не уходит тем самым от Просвещения, но безоговорочно перед ним капитулирует в его наиболее агрессивной глобалистской форме. Она уже не присасывается к “Первому миру”, как в детантно-конвергентных проектах, а бухается в Запад как в омут. Внутренним аспектом этой капитуляции является фанатичная русофобия образованщины в руки которой попадает идейное осмысление путей России и теперь образованщина с наслаждением втаптывает “эту страну” в грязь. Солженицын наблюдает именно то, что пытался предотвратить – фарсовое повторение феврализма. Вовне же настропаленный волевой риторикой “Гарвардской речи” Запад уже не хочет знать никакой “конвергенции”, только сокрушение СССР, только безоговорочная капитуляция. Главная цель Солженицына кажется как никогда далекой от достижения.

Однако деятельность Солженицына сдвигает такие тектонические плиты, что именно в момент предельного поражения плоды его деятельности работают на итоговый успех. Внушенная Солженицыным “решительность”, помноженная на русофобию и просвещенческий универсализм (бессилие справиться с которыми Солженицын сам признал в середине восьмидесятых) порождают давление такой силы и безапелляционности, что меньше чем за десять лет Запад сам выталкивает Россию из своего миропорядка. Солженицыну остается лишь констатировать лицемерие Запада и указывать на новые возникающие перед Россией угрозы. Случившееся вместо бархатной “конвергенции” мучительное утопление России в Западе привело и к скорому всплытию.

С другой стороны, окончание коммунистической “перестройки” и начало “обвала” открывает пространство для публицистической энергии Солженицына. С началом обустройства новой России к писателю возвращается политический задор и следующее десятилетие он выступает сначала на Западе, затем в России, расставляя новые государственные вехи.

Он указывает на неприемлемость ленинского типа “федерации”, парада суверенитетов, неравноправия русских, при том, что “во всех этих республиках, почти во всех, большинство населения составляли русские” (124) и подчеркивает, что “каждая нация должна контролировать лишь такую территорию, где она составляет основательное, явное большинство” (125). Требует незамедлительно предоставить “помощь русским беженцам в их переселении в Россию” (126). Солженицын в 1990-е единственный, кто громко говорит о трагедии русского населения в дудаевском террористическом анклаве, а затем вполне определенно поддерживает контртеррористическую операцию 1999-2000: “с тех дней у России и не оставалось другого выхода, как принять военный вызов” (127).

124. Солженицын А.И. Интервью швейцарскому еженедельнику «Вельтвохе» (13 сентября 1993) // Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхняя Волга, 1997. Т. 3. с. 397
125. Солженицын А.И. Интервью для российских телезрителей (21 октября 1993) // Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхняя Волга, 1997. Т. 3. с. 466
126. Солженицын А.И. Интервью журналу «Форбс» // Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхняя Волга, 1997. Т. 3. с. 479
127. Солженицын А.И. Интервью с Петером Холенштейном для швейцарского еженедельника «Вельтвохе» (Декабрь 2003) // Как нам обустроить Россию? СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2015 с. 496

Солженицын жесточайше критикует непродуманных западнических экономических реформ – “ну кто может свою мать лечить шоковой терапией?” (128); напоминает о том, что дореволюционная Россия была страной с развитым внутренним рынком и собственной традицией предпринимательства, но то был “производственный капитализм, создавались ценности” (129). Обнажает лживость приватизации указанием на то, что “не созданы условия приобретения земли подлинными земледельцами, у них нет средств” (130). Он оставляет свой прежний антииндустриализм и говорит о распаде промышленности, о трагедии науки “в пиратском государстве”.

128. Солженицын А.И. Интервью для российских телезрителей (21 октября 1993) // Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхняя Волга, 1997. Т. 3. с. 468
129. Солженицын А.И. Из интервью газете «Фигаро» // Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхняя Волга, 1997. Т. 3. с. 441
130. Солженицын А.И. Интервью журналу «Форбс» // Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхняя Волга, 1997. Т. 3. с. 479

Речь перед Государственной Думой 28 октября 1994, статья “Русский вопрос” к концу ХХ века”, книга “Россия в обвале”, пожалуй, по настоящему эпохальные достижения солженицынской национальной публицистики, до сих пор до конца толком нами не осмысленные.

Одна из центральных тем его проповеди – цивилизационный суверенитет России в мире, где очевидно не только многообразие, но и разбегание цивилизаций. Он характеризует глобалистскую концепцию Фукуямыо конце истории как “теорию самодовольного чиновника”.

“Человечество развивается не единым потоком, а отдельными областями, отдельными культурами, у которых свои закономерности в развитии. Это впервые было отмечено Николаем Данилевским в XIX веке в России, потом, на переходе к ХХ веку, Николаем Трубецким, но не было усвоено до тех пор, пока эту же идею провёл Освальд Шпенглер, а за ним Арнольд Тойнби. Поскольку эти культуры, эти огромные, часто замкнутые, миры развиваются не по единой команде и не по единому закону по всей Земле — то в разное время они возвышаются, усиляются, потом, наоборот, ослабляются. Сегодняшнее усиление ислама, исламского фундаментализма — яркий пример этого феномена… Могут быть вспышки и других культур: восточных, дальневосточных, может быть даже африканских… В этом разнообразии мира состоит его высшая красота” (131).

131. Солженицын А.И. Из интервью газете «Фигаро» // Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхняя Волга, 1997. Т. 3. с. 439

Всегда симпатизировавший борьбе папства с коммунизмом, писатель решительно напоминает, что “у католиков много повсюду упущенной паствы, и лучше бы католикам заниматься её спасением, а не смотреть на Россию как на пустыню, которую надо занять под католицизм” (132).

132. Солженицын А.И. Парижская встреча в прямом эфире. Телевизионная передача Бернара Пиво «Культурный бульон» // Публицистика: В 3 т. Ярославль: Верхняя Волга, 1997. Т. 3. сс. 430-431

Наконец, предельно последовательно говорит Солженицын о натовской угрозе, об опасности даже прямой “обезоруживающей” агрессии против России.

“Власти Соединённых Штатов, почувствовав победу в холодной войне, не смогли этим ограничиться. Сколько знает земная история попыток создания мировых держав? Сегодня в этот соблазн впали Соединённые Штаты… НАТО — Северо-Атлантический союз, я подчёркиваю, Северо-Атлантический. И где оно уже? В Средней Азии, в Закавказье и броненосцем врезалось в Украину, которая мечтает войти в НАТО. Как должна Россия понять? Конечно, создать окружение, самое обыкновенное стратегическое окружение, такое, что если нужно будет в какой-то момент, то за 2–3 часа можно наши главные центры достичь с этих мест легко… Когда НАТО бомбило Югославию, восточноевропейская общественность аплодировала, Прибалтика аплодировала! Мы проливали слёзы над восточноевропейцами — несчастные, бедные, как бы вас освободить, — а они аплодируют: бейте сербов! бейте сильней, бейте! Что случилось с людьми?” (133).

133. Солженицын А.И. Беседа с Витторио Страда (20 октября 2000) // Как нам обустроить Россию? СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2015 сс.481-482

“Расширение НАТО — что это?… Если не окажется достаточно удушения российского экспорта тарифами (кроме понуждаемо дешевого экспорта сырья); не окажется достаточно и неумолимой диктовки внутрироссийских программ взамен на расслабляющие займы, — то в запасе будет “обезврежение” России до обморочного состояния” (134).

134. Солженицын А.И. Лицемерие на исходе ХХ века // Как нам обустроить Россию? СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2015 с.445

В конечном счёте, антизападнический поворот российского общества после горячо осужденных писателем западных атак на Сербию и начало путинской нормализации России, во многом соответствующей идеям “Письма вождям”, обозначает начало эпохи “прорастания” солженицынских идей в идеологии и политической практике России. Не случайно солженицынская формула о сбережении народа становится краеугольным камнем государственной идеологии.

Сам престарелый тяжело больной писатель уже не в силах активно участвовать в этом процессе, но поддерживает его со всей определенностью. Интервью журналу “Шпигель” летом 2007 года оказывается своеобразным политическим завещанием:

“Путину досталась по наследству страна разграбленная и сшибленная с ног, с деморализованным и обнищавшим большинством народа. И он принялся за возможное — заметим, постепенное, медленное, — восстановление её. Эти усилия не сразу были замечены и, тем более, оценены. И можете ли Вы указать примеры в истории, когда меры по восстановлению крепости государственного управления встречались благожелательно извне?” (135).

135. Солженицын А.И. Интервью журналу «Шпигель» // Как нам обустроить Россию? СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2015 сс.510-511

“Надо удивляться, как за короткие годы, прошедшие со времен тотальной подчинённости Церкви коммунистическому государству, ей удалось обрести достаточно независимую позицию. Не забывайте, какие страшные человеческие потери несла Русская православная церковь почти весь XX век. Она только-только встаёт на ноги… “Социальная Доктрина” Русской православной церкви идёт гораздо дальше, чем программы правительства. А в последнее время митрополит Кирилл, виднейший выразитель церковной позиции, настойчиво призывает, например, изменить систему налогообложения, уж совсем не в унисон с правительством” (136).

136. Там же с. 516

В этом интервью Солженицын констатирует отвращение русским обществом лица от Запада, как раз незадолго до того прозвучала “Мюнхенская речь”, которая выстроена во многом именно в логике солженицынской плюралистической цивилизационной геополитики.

“Когда я вернулся в Россию в 1994-м, я застал здесь почти обожествление Западного мира и государственного строя разных его стран. Надо признать, что в этом было не столько действительного знания и сознательного выбора, сколько естественного отвращения от большевицкого режима и его антизападной пропаганды. Обстановку сначала поменяли жестокие натовские бомбежки Сербии. Они провели чёрную, неизгладимую черту — и справедливо будет сказать, что во всех слоях российского общества. Затем положение усугубилось шагами НАТО по втягиванию в свою сферу частей распавшегося СССР, и особенно чувствительно — Украины, столь родственной нам через миллионы живых конкретных семейных связей. Они могут быть в одночасье разрублены новой границей военного блока… В то же время Запад, празднуя конец изнурительной “холодной войны” и наблюдая полтора десятка лет горбачёвско-ельцинскую анархию внутри и сдачу всех позиций вовне, очень быстро привык к облегчительной мысли, что Россия теперь — почти страна “третьего мира” и так будет всегда. Когда же Россия вновь начала укрепляться экономически и государственно, это было воспринято Западом, быть может, на подсознательном уровне ещё не изжитых страхов — панически” (137).

137. Там же с. 514

С тех пор, за десятилетие, прошедшее после смерти Солженицына, можно констатировать еще более определенное торжество его политического и философского видения. Россия не только оспорила советские административные границы, осмелившись бросить вызов западному миропорядку, не только начала воссоединение разрозненныех соотечественников. Россия оказалась в центре сопротивления всему просвещенческому проекту, глобальным центром тех сил, которые ориентированы не столько, быть может на прошлое, сколько на подъем на новую, следующую после Просвещения антропологическую ступень и не желающие признавать этой ступенью трансгендерный трансгуманизм.

После мнимого промежуточного поражения долгий “матч” Солженицына с Просвещением закончился решительной победой.

Сорвав “конвергенцию” ему удалось не допустить консолидации двух крыльев просвещенческого проекта и, тем самым, его окончательного утверждения.

Приданное Солженицыным Западу “ястребиное” ускорение привело, пусть даже против сознательного намерения самого писателя, не только к сокрушению коммунизма, но и к выталкиванию постсоветской России из западного континнума.

Гарвардская речь положила интеллектуальный предел модели просвещенческого универсализма и мифологии однолинейной “модернизации”.

А возбужденное Солженицыным же тяготение самой России к национальным началам, к религиозной и цивилизационной идентичности, установка на преемственность с исторической Россией, всё это позволило не только выстоять под западным напором, но и превратило Россию в точку антипросвещенческой консолидации.

Краткосрочно провалившаяся программа “Письма вождям”, в своей главной, принципиальной тенденции к исходу из “просвещенческого” мира – триумфально удалась.

В России 2018 года Солженицын, в целом, ощущал бы себя вооруженным и торжествующим пророком.