Карл Маркс, Фридрих Энгельс. Немецкая идеология

Марксизм – самое влиятельное течение в глобально-процессуалистском понимании истории, оказавшее дополнительное влияние за счет того, что было одновременно и революционной идеологией.

Соотношение между философски-исторической и революционной стороной марксизма поэтому очень сложно.

Центр марксизма как революционной идеологии – учение о классовой борьбе. Как писалось в «Манифесте коммунистической партии»:

«История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов. Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер и подмастерье, короче, угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг к другу, вели непрерывную, то скрытую, то явную борьбу, всегда кончавшуюся революционным переустройством всего общественного здания или общей гибелью борющихся классов».

Учение о классовой борьбе не было изобретением Маркса — он вообще очень мало каких концепций изобрел сам, по большей части он рекомбинировал чужие идеи – Гегеля, Адама Смита, социалистов утописто.. Идея классовой борьбы была разработана французскими историками так называемой «романтической» школы – Огюстеном Тьерри и Франсуа Гизо. Однако в их представлении классовая борьба имела место в Англии и Франции между феодальным классом, происходящим от завоевателей – во Франции – германцев, в Англии – нормандцев, и угнетенным классом, третьим сословием, буржуазией, происходящим от завоеванных – во Франции галло-римлян, в Англии – англосаксов. В представлении Тьерри и Гизо третье сословие постепенно становилось сильнее феодалов, таким образом возвращая себе первоначальную свободу.

Маркс заимствовал это учение о классовой борьбе, но придал ему прежде всего экономический, а не этнический вид, использовал принципы гегелевской диалектики, но не философии истории. Он рассматривал жизнь как борьба противоположностей, которые на самом деле едины в рамках производственных отношений.

Некоторая научность марксовой философии истории проявляется в их с Энгельсом совместном труде «Немецкая идеология». Парадокс в том, что это одна из лучших работ Маркса, но она осталась в рукописи – ее издали только в Москве, в 1932 году. То есть на формирование классического марксизма она почти никакого влияния не оказала.

Основная идея исторических размышлений «Немецкой идеологии» в следующем: основная функция человека как живого существа – производство. Он производит свое бытие, свои условия существования.

Соответственно главное в человеке – это его производительные силы и их развитие. Понятие производительных сил Маркс почерпнул у великого немецкого экономиста Фридриха Листа, автора работы «Национальная система политической экономии». Как это было обычно у Маркса он присвоил себе концепцию производительных сил, зато самого Листа хаял неприличными словами. Всё ХХ столетие марксизм по сути паразитировал на листианстве, выдавая себя за теорию индустриализма, которой не был.

По мере развития производительных сил, согласно Марксу, возникает все более изощренное разделение труда, которое формирует производственные отношения. И производственные классы, возникающие в этих производственных отношениях, это места больших групп в разделении труда. Именно производственные отношения и формируют всю социальную надстройку общества – религию, идеологию, политику, культуру и т.д.

При этом со временем развитие производительных сил может придти в противоречие с состоянием производственных отношений. Эти отношения окажутся ветхой одеждой и тогда в ходе классовой борьбы и революции будут разрушены и заменены новыми.

Чем оказался привлекателен для многих марксизм по сравнению с эволюционизмом как материалистическая философия истории. Марксизм ставил на первый план сознательную деятельность человека. Человек сам производит условия своей жизни. Все зависит от его воли и труда. Позднее Энгельс сформулирует тезис, что труд сделал из обезьяны человека.

Мысль что историю движет противоречие, выразившаяся в концепте классовой борьбы и революции тоже была весьма привлекательна, поскольку основная часть истории это конфликт. И с этим не поспоришь. Если кому-то по тем или иным причинам не нравилось понимание истории как борьбы наций, то идея классовой борьбы давала альтернативу.

Проблематичным является то конкретное экономическое и историческое понимание противоречия, которое вводит Маркс — представление об эксплуатации. Именно теория эксплуатации является сердцем и боевым ядром марксизма без которого он был бы просто еще одной теорией в ряду других теорий, не лишенных своих достоинств и недостатков.

Маркс утверждает, что в основе классовой борьбы, возникающей в рамках тех или иных производственных отношений, лежит проблема эксплуатации, то есть присвоения эксплуататорским классом продуктов труда эксплуатируемого класса, которое и позволяет эксплуататорам богато жить, создавать произведения искусства, вести войны, предаваться неге и роскоши. В рамках марксистской трудовой теории стоимости (согласно ей стоимость товара измерялась в количестве потраченных на его создание трудовых усилий) капиталист оплачивает рабочему, пользуясь нищетой и голодом последнего, лишь малую часть часов его труда, а всё остальное время рабочий трудится фактически бесплатно, создавая для капиталиста прибавочную стоимость.

Именно мысль о несправедливости сделки труда и капитала так привлекла к марксизму сердца рабочих и профсоюзных лидеров XIX века, хотя с точки зрения экономической науки этот тезис довольно спорен и нуждается как минимум в уточнении. При рабовладении или крепостничестве феномен экплуатации очевиден, так как носит внеэкономический характер, характер прямого принуждения. Впрочем, феодальный строй предполагает, что в обмен на труд сеньоры предоставляют крестьянам ценные услуги — безопасность, защиту, землю, справедливый суд, церковники — молитву, так что чистой эксплуатацией является только рабовладение. А вот экономическая эксплуатация при капитализме не столь очевидна — предприниматель создает для рабочего саму возможность работы — вкладывает свой капитал, мобилизует инженерную мысль, строит станки. Без предпринимателя труд просто не нашел бы себе применения (либо откатился назад в аграрную утопию, как кстати и предлагали многие социалисты утописты).  Прибыльное предприятие возможно только при известном предпринимательском риске и применении инноваций, каковое тоже требует определенного премирования, не могущего быть оцененным в «часах труда». В свою очередь, сам труд рабочего имеет совершенно разную стоимость и производительность в зависимости от квалификации.

Все эти нюансы Маркс в своём «Капитале» не учитывает и даже не пытается учесть.  Главная книга марксизма — это весьма слабый даже с точки зрения современной ему экономической науки труд. Как экономическое учение марксизм является лишь радикальным ответвлением либеральной «смитианской» экономической школы, именующей самую себя «классической». Много говоря о производстве на языке присвоенной листианской традиции, Маркс, однако, интерпретировал экономические процессы чисто смитиански. Так, центральное место в марксизме занимало представление об экономических кризисах как кризисах перепроизводства, которые предлагалось разрешать при помощи обобществления и директивного планирование индустрии. Марксизм базировался на выведенном Рикардо тезисе о неизбежности обнищания рабочих по мере развития капитализма и именно в этом обнищании — «пролетариям нечего терять, кроме своих цепей» — виделась предпосылка революции.

Развитие экономических учений и практики на рубеже XIX-XX веков подорвало самые основы марксизма как экономического учения. Работы марджиналистов показали подлинный механизм возникновения кризисов перепроизводства — насыщение потребностей, а кейнсианство предложило разумную стратегию действий в этом случае — стимуляцию платежеспособного спроса. Практика Генри Форда и бисмарковская политика социального государства  знаменовали эпоху увеличения благосостояния рабочих, при котором им стало гораздо больше что терять, нежели крестьянам и пауперам предшествующих эпох. Вся неизбежно порождающая революцию экономическая закономерность марксизма была полностью дискредитирована. Марксов анализ капитализма оказался ложен.

В этих условиях марксизм в ХХ веке выступал прежде всего как сциентизированное социально-утопическое учение, сводившееся к простому лозунгу: «нас эксплуатируют — положим конец эксплуатации». Его революционная сторона, победа угнетенных пролетариев над эксплуататорами, заметно первенствовала над собственно экономической. При этом распространению марксизма в Третьем мире чрезвычайно способствовало краденое им листианство — марксизм воспринимался как теория индустриальной революции, так как для того, чтобы построить социализм нужен рабочий класс, а чтобы создать рабочий класс — необходима индустриализация. А значит марксизм воспринимался именно как теория волюнтаристской индустриализации, порождающей социализм. Что, конечно, совершенно противоречит мысли самого Маркса, который считал пролетарскую революцию вытекающей из проведенной капитализмом индустриализации, а никак не наоборот.

Именно в таком ключе марксизм и сыграл чудовищно разрушительную роль в России, где он стал основой радикально-утопической формы нового якобинства, большевизма. Россия совершенно не нуждалась в марксистской индустриализации, так как в ней чрезвычайно успешно и высокими темпами шла индустриализация капиталистическая, «виттевско-столыпинская». Однако в России марксизм превратился в теорию радикальной западнической революции и в этом качестве восторжествовал, изрядно напугав многих европейских марксистов.

Дополнительная разрушительность марксизма как восторжествовавшей в России идеологии состояла в том, что сами Маркс и Энгельс были всю жизнь сознательными активными русофобами. В этом качестве они не гнушались роли неформальных агентов и проводников идей британского правительства, что особенно было заметно в годы Крымской войны.

«Во что превратилась бы Россия без Одессы, Кронштадта, Риги и Севастополя, если бы Финляндия была освобождена, а неприятельская армия расположилась у ворот столицы и все русские реки и гавани оказались блокированными? Великан без рук, без глаз, которому больше ничего не остается, как пытаться раздавить врага тяжестью своего неуклюжего туловища, бросая его наобум то туда, то сюда, в зависимости от того, где зазвучит вражеский боевой клич. Если бы морские державы Европы действовали с такой решимостью и энергией, то Пруссия и Австрия могли бы настолько освободиться от русского контроля, чтобы даже примкнуть к союзникам. Ибо обе немецкие державы, чувствуй они себя в безопасности в своем собственном доме, охотно воспользовались бы затруднительным положением» — подстрекает Энгельс немецкие государства к войне против России в статье «Европейская война».

А вот «пожелания» Маркса касательно славян.

«По поводу Польши я с большим интересом прочитал сочинение Элиаса Реньо «Европейский вопрос, ошибочно называемый польским вопросом». Из этой книги видно, что догма Лапинского, будто великороссы не славяне, отстаивается г-ном Духинским (из Киева, профессор в Париже) самым серьезным образом с лингвистической, исторической, этнографической и т. д. точек зрения; он утверждает, что настоящие московиты, то есть жители бывшего Великого княжества Московского, большей частью монголы или финны и т. д…  Выводы к которым приходит Духинский: название Русь узурпировано московитами. Они не славяне и вообще не принадлежат к индогерманской расе, они intrus (незаконно вторгшиеся), которых требуется опять прогнать за Днепр и т. д. Панславизм в русском смысле, эти — измышление кабинета и т. д.

Я бы хотел, чтобы Духинский оказался прав и чтобы по крайней мере этот взгляд стал господствовать среди славян» (К.Маркс. Соч., т. 31. с. с. 106-107).

А вот  добавочные расистские рассуждения Энгельса:

«Славяне — мы еще раз напоминаем, что при этом мы всегда исключаем поляков, — постоянно служили как раз главным орудием контрреволюции. Угнетаемые дома, они вовне, всюду, куда простиралось славянское влияние, были угнетателями всех революционных наций.»

Особой ненавистью пользовалась у Маркса Россия как государство русского народа и сильная европейская держава, охранявшая консервативные христианские ценности.

«Московия была воспитана и выросла в ужасной и гнусной школе монгольского рабства. Даже после своего освобождения Московия продолжала играть роль раба, ставшего господином. Впоследствии Пётр Великий сочетал политическое искусство монгольского раба с гордыми стремлениями монгольского властелина, которому Чингиз-хан завещал осуществить план завоевания мира» — писал Маркс в одном из самых скандальных своих произведений — русофобском памфлете «Разоблачение дипломатической истории XVIII века».

Русофобия Маркса составляла и составляет настоящую проблему для коммунистов в России. В советский период она по большей части замалчивалась, соответствующие произведения не издавались, переводы искажались или сопровождались оговорками. Современные коммунисты, после выведения русофобской сущности марксизма на поверхность, обычно прибегают к тактике «отбрехивания». Мол Маркс имел в виду не русских и Россию как таковые, а только угнетательскую, реакционную, царскую Россию. Но тем самым они и показывают, что марксизм и коммунизм с любовью к исторической России, самобытной русской цивилизации, полностью несовместимы и коммунизм противоречит фундаментальному праву русского народа на жизнь и культуру (впрочем, нужны ли тут доказательства после событий ХХ века).

Вернемся однако к историософии Маркса, на основе его идей о диалектике производительных сил и производственных отношений постепенно была наращена марксистская схоластика, а именно учение о формациях. При этом у самого Маркса учение о формациях очень нечеткое и несхоластичное. В разных местах изложено по разному. В советской марксистской схоластике удержалось раннее учение Маркса где он выделял первобытную, бесклассовую формацию, античную или рабовладельческую, где противостоят рабовладельцы и рабы, феодальную, где противостоят феодалы и крепостные, хотя Маркс подчеркивал и роль городов и ремесленников с их цеховой организацией, и буржуазную или капиталистическую, с борьбой буржуазии и пролетариата. Ну и наконец коммунизм, как утопическая будущая неантагонистическая формация.

Однако в работе «К критике политической экономиии» Маркс назвал еще один способ производства – «азиатский». И он стал настоящей загвоздкой для марксистов, весь ХХ век проспоривших есть такой способ производства и формация или нет. Сущность этого азиатского способа была во всевластии государства, отсутствии частной собственности на землю. Непосредственным эксплуататором выступает государство.

Для марксистской схоластики этот азиатский способ был очень неудобен, так как в его рамках отсутствовали классы и классовая борьба. Зато его охотно подхватили неортодоксальные марксисты, которые видели в азиатском способе хорошую возможность потравить государственный социализм в СССР.

Самым знаменитым и вредоносным для марксизма ответвлением этой теории стала работа бывшего немецкого коммуниста Карла Виттфогеля (представителя франкфуртской школы, о которой мы скажем ниже) «Восточный деспотизм: сравнительное исследование тоталитарной власти». Виттфогель ввел понятие «гидравлического общества», в котором организация земледелия требует больших организационных усилий по строительству каналов и плотин. Такие усилия способно осуществить только государство. В гидравлическом обществе отсутствует частная собственность и рыночный процесс, нет классов, вся власть принадлежит централизованной бюрократии во главе со всевластным правителем царем.

На самом деле работа Виттфогеля является полуплагиатом работы русского географа Льва Ильича Мечникова «Цивилизация и великие исторические реки». Мечников считал историю процессом выработки структур солидарности, которые сперва охватывали великие реки, такие как Нил, Ефрат, Янцзы, затем внутренние моря, а наконец переходили к освоению океанов. Отталкиваясь от солидарности в форме деспотизма двигались ко все большей свободе.

По сравнению с изящной концепцией Мечникова, теория Виттфогеля довольно топорно пропагандистская. Так, он утверждает, что к числу гидравлических обществ относится Россия, хотя какая уж тут ирригация. Аргумент его состоит в том, что Россия после монголов усвоила все институты гидравлического общества от Китая. То есть перед нами классическое русофобское высказывание как оно есть. Но, тем не менее, Виттфогеля надо отметить так как он устроил марксистам колоссальную головную боль из-за азиатского способа. Дискуссия об азиатском способе ортодоксальный советский марксизм фактически разрушила.

Однако это направление марксизма было исходно довольно уныло и непродуктивно. Гораздо большее значение имели неортодоксальные теории, которые я бы назвал «марксоидными» — не в плохом смысле, а в том, что они заимствовали известную часть марксистского аппарата и подхода, логику экономического материализма, для построения собственных систем.

Для марксоидных теорий характерен общий ход рассуждений описанный французским историком Филиппом Арьесом, принадлежавшим к совсем другому пониманию исторического метода.

«Для объяснения берутся два фактора. Один, фактор Х, объясняющий (так сказать ядро теории) объявляется по сути внеисторичным и вневременным, это некий сценарий, который всегда работает одинаково. Для марксизма это «производственные отношения» неизменно основанные на «борьбе антагонистических классов». Фактор Х всегда и везде срабатывает одинаково. Временную подвижность этой исторической модели задает фактор Y — некий движущийся по времени, эволюцонирующий исторический фактор, который, однако, всегда дегуманизирован, вынесен за пределы истории и исторического объяснения. В марксизме это «движение производительных сил» трактуемое как естественноисторический процесс. Заметим, что марксисты всегда очень настаивали на том, что это движение имеет естественно-исторический характер, что изобретения делаются людьми когда назревает объективная потребность и инновационный ум ничего изменить не может. Получается именно двухтактная и совершенно свободная от исторического начала модель. Динамический Фактор-Y не подчиняясь человеческой воле, находясь где-то в области законов природы, движется и движет историю (движение есть, но оно внеисторично). Статичный фактор-Х, образующий социальную схему, всегда срабатывает одинаково, выдавая свою стандартную реакцию на изменение обстоятельств, задаваемую Фактором-Y».

Одной из таких марксоидных теорий были работы австралийского археолога Гордона Чайлда. Его иногда называют неоэволюционистом, но это совершеннейшая неправда, так как Чайлд руководствовался макрсистской методологией, в рамках которых из развития производительных сил и несоответствия им производственных отношений получается революция.

Чайлду и принадлежит введение в теорию мирового исторического процесса понятия о двух революциях: неолитической революции и урбанистической революции.

Неолитическая революция – термин, который закрепился и применяется сейчас практически всеми, это переход от присваивающего к производящему хозяйству освоение сельского хозяйства и животноводства, формирование стабильных оседлых поселений.

Урбанистическая революция – это переход к настоящим плотным постоянным поселениям – городам, появление письменности, государства, бюрократии, классов и так далее.

Книга в которой взгляды Чайлда изложены наиболее полно и понятно – это «Расцвет и падение древних цивилизаций» (по английски она называлась «Что случилось в истории»). Чем марксизм Чайлда отличается от марксизма Маркса и марксистов – это своим эмпирическим характером. Чайлд имел дело с артефактами, на их основании реконструировал общество, а потом обобщал это в теорию.

Другим ответвлением марксизма стала геоэкономическая теория мир-систем, разработанная американским социологом Иммануилом Валлерстайном с опорой на работы таких теоретиков империалистической стадии капитализма как Рудольф Гильфердинг, Александр Парвус и Роза Люксембург. Мирсистемный анализ выносит понятие эксплуатации из рамок предприятия и национальной экономики на международную арену. Эксплуатируют не британские капиталисты британских рабочих — нет, британские капиталисты и рабочие как часть единой экономики гегемона эксплуатируют чилийских капиталистов и рабочих и крестьян, нигерийский капиталистов и рабочих и крестьян, китайских рабочих и крестьян, роль надсмотрщика над которыми исполняет китайская компартия.  Иерархична, прежде всего, система международного разделения труда и мировой торговли в которой есть привелегированные страны и экономики — ядро, над которым господствует время от времени сменяющийся гегемон — Амстердам-Голландия, Лондон-Британия, Нью-Йорк-США, есть полупериферийные экономики, которые поставляют странам ядра ресурсы и полуфабрикаты, но, в свою очередь, эксплуатируют экономики периферии, нищенствующего дна планеты, пробавляющегося полурабским трудом и копеечными поставками ресурсов.

Именно такой геоэкономический марксизм (без обязательной опоры на теорию Валлерстайна, но с её влиянием) популярен в современном мире. Он предполагает не столько политическую революцию, сколько борьбу за геоэкономическое выравнивание, невозможное без политического суверенитета и противостояния гегемонии стран ядра, то есть, прежде всего, американской гегемонии. Поскольку в своём геоэкономическом варианте марксизм предполагает совпадение социальных и национальных целей — национальный суверенитет, антиглобализм, выравнивание экономического неравенства и борьба с бедностью (законная цель для любого национализма), то в этом варианте современный марксизм наиболее приемлемым и симпатичным подвидом этой идеологии.

Напротив, самым уродливым продуктом марксизма является захватывающий место идеологической доминанты современного Запада «культурный марксизм». Сущность этого подвида марксизма состоит в переносе марксистского понятия эксплуатации и, соответственно, утопии «освобождения», из сферы экономики в сферу антропологии и основ социальной жизни.  Реальность трактуется культур-марксистами как поле борьбы угнетенных и угнетателей. В качестве угнетенных рассматриваются меньшинства — национальные и расовые меньшинства, гомосексуалисты и трансгендеры. Особенно стал опасен культур-марксизм с момента его синтеза с феминизмом, когда в качестве «угнетаемого меньшинства» начало рассматриваться эмпирическое большинство — женщины и феминизм начал типичными для марксистски-революционной риторики средствами разжигать войну полов. Роль «капиталистов» в этом неомарксизме теперь отводится белым гетеросексуальным мужчинам христианам, особенно если они придерживаются консервативных убеждений.

«До тех пор пока в душе человека западного будут «гнездиться» христианство и западная культура (в совокупности представляющие собой иммунную систему капиталистического организма), — до тех пор марксизм на Западе не приживется и революцию неизменно будут предавать те самые рабочие, на благо которых она и совершалась…
Ленинская революция потерпела крах, но революция шестидесятых, начавшаяся в университетских кампусах, оказалась более успешной. Она изменила мировое сообщество и создала новую Америку. К 2000 году неформальная культура шестидесятых стала у нас доминирующей, ее окончательную победу ознаменовало выкидывание белого флага политиками-традиционалистами… Что же касается морали и общественной жизни – борьба за ценность человеческой жизни и за возвращение к Богу народа той страны, которую принято называть «Божьей», – тут республиканцы просто подняли руки…» — отмечает в работе «Смерть Запада» один из ведущих критиков культурного марксизма американский консервативный публицист Патрик Бьюкенен.

Место пролетарской революции в культур-марксизме заняло расчеловечивание человека, «освобождение» его как от, якобы, насильственно навязанной от социальной формы, приданной ему европейской христианской цивилизацией.

Интеллектуальные корни культур-марксизма — ревизия марксиситской теории, произведенная во второй четверти ХХ века «еврокоммунистами». Итальянский коммунист Антонио Грамши, брошенный на долгие годы в муссолиниевские тюрьмы, в работе над своими «тюремными тетрадями» пришёл к выводу, что господство правящих классов феодалов и буржуазии держится не столько на их экономическом могуществе, сколько на интеллектуальной гегемонии, умении внушить угнетенным свою картину мира. Соответственно Грамши объявил необходимой для коммунистов прежде всего борьбу за гегемонию, за формирование другого видения мира. Вместо марксистского «базиса» грамшианство предполагало борьбу за «надстройку», вместо обращения к рабочим — обращение к университетским профессорам. И нельзя не отметить, что в этой среде марксизм получил гораздо большее сочувствие, стал, по выражению французского социолога Раймона Арона, «опиумом интеллектуалов».

Бьюкенен, характеризуя Грамши, считает именно его центральной фигурой в неомарксистском перевороте второй половины ХХ века и с ним трудно не согласиться.

«Антонио Грамши, итальянский коммунист, которого в последнее время все чаще и чаще называют Крупнейшим марксистским стратегом двадцатого столетия. После марша Муссолини на Рим в 1922 году Грамши бежал в Россию. Правда, в отличие от «полезных идиотов» и «инфантильных левых» ленинского призыва – например, американского писателя Линкольна Стеффенса, заявлявшего: «Я был в будущем! Все получилось!», – Грамши не поддался иллюзиям и почти сразу заметил, что большевистский рай на земле никак не строится. Режим большевиков мог добиться повиновения граждан только через террор. И Грамши сделал разумный вывод: значит, ленинизм не смог победить. Русские не то что не приняли новую власть – они ее ненавидели. Земля, вера, семья, иконы и само понятие о «матушке-России» значили для русских куда больше, нежели международная солидарность трудящихся. Новая власть обманывала сама себя. Русские нисколько не изменились после революции. Они подчинялись лишь потому, что неповиновение означало полночный стук в дверь и пулю в спину в подвалах Лубянки. Даже свергнутый царь вызывал у народа больше сочувствия, нежели большевики с их идеями.

Грамши предположил, что причиной тому – христианские воззрения, «препятствующие» русским людям усвоить коммунистические идеалы. «Цивилизованный мир почти 2000 лет пребывал под игом христианства, – писал Грамши,- так что режим, основанный на иудео-христианских верованиях, нельзя уничтожить, не искоренив эти верования». Следовательно, если христианство является щитом Запада, то, чтобы покорить Запад, марксисты должны сначала его дехристианизировать.

В «Тюремных записках» присутствует план заведомо успешной марксистской революции на Западе. И поневоле складывается ощущение, что наша культурная революция делалась по «рецепту» Грамши. «На востоке,- писал он, имея в виду Россию,- государство является всем, гражданское общество находится в зачаточном состоянии…

«…на Западе же имеются надлежащие, развитые отношения между государством и гражданским обществом, поэтому, когда государство теряет силу, сразу становится видна незыблемая основа гражданского общества. Государство на Западе есть не более чем внешний ров, за которым возвышается окруженная могучими стенами крепость».

Вместо того чтобы захватывать власть и насаждать культурную революцию сверху, полагал Грамши, западным марксистам следует перво-наперво изменить культуру – и тогда власть сама упадет к ним в руки, как перезрелый плод. Однако смена культурного пласта потребует «упорного сражения» за овладение средствами массовой информации – газетами, журналами, кинематографом, радио, а также театрами, школами, семинариями, равно как и подчинения себе искусства. Их надлежит завоевывать постепенно, почти исподволь, и потихоньку превращать в инструменты революции. И со Временем общество не только поймет, но и признает революционные идеалы.

Грамши советовал коллегам-марксистам объединяться с западными интеллектуалами, отрицающими Христианство и буржуазную культуру и имеющими влияние на умы молодежи. «Все дело в культуре, глупцы!» Поскольку именно западная культура породила и подписывает капитализм, ее необходимо «преобразовать» – И тогда общественный строй рухнет под собственным весом. На обложке бестселлера 1970 года «Озеленение Америки», этого манифеста контркультуры, его автор Чарльз Райх словно цитирует Грамши:

«Грядет революция! Она будет отличаться от всех революций прошлого. Она обратится к человеку, а не к классам, и затронет культуру, а изменение политической структуры произойдет лишь на последней стадии. Она не нуждается в насилии для своего успеха, и подавить ее насилием также не удастся. Она распространяется с удивительной скоростью, и уже наши законы, наши институты и социальная структура меняются под ее влиянием… Такова революция нового поколения!».

Итак, рассуждения Грамши о возможности революции на Западе оказались пророческими. Ленинский режим держал мир в страхе на протяжении семидесяти лет, однако в исторической перспективе русская революция потерпела поражение – и режим рухнул, причем коммунистическая партия Ленина-Сталина фактически вернулась к истоку: она вновь превратилась в горстку политических авантюристов-конспираторов, которые за марксистской риторикой прячут претензии на абсолютную власть. Ленинский режим скончался и был похоронен без сожалений. А вот революция Грамши набирает обороты и находит себе все новых адептов».

Наиболее влиятельным и культурно разрушительным течением культур-марксизма стала «франкфуртская школа» философии (ключевые представители: Теодор Адорно, Макс Хоркхаймер, Герберт Маркузе, Эрих Фромм, Вальтер Беньямин, а также упомянутый выше Виттфогель).

Идеи франкфуртцев опирались на интерпретацию Маркса, данную уроженцем Венгрии Дьёрдем Лукачем. Бьюкенен характеризует Лукача следующими шаржированными чертами.

Дьердь Лукач, агент Коминтерна, автор книги «История и классовое сознание», которая поставила его в один ряд с Марксом. «Я считал революционное уничтожение общества единственно возможным и верным способом действий, – писал Лукач. – Всемирное изменение человеческих ценностей не могло произойти без уничтожения ценностей прежнего мира и без создания новых, революционных ценностей».Как заместитель народного комиссара по культуре в правительстве Белы Куна Лукач на практике применял свои «демонические» воззрения, и его методы впоследствии получили прозвище «культурный терроризм». Частично этот «терроризм» заключался во введении в школьную программу радикального курса сексуального воспитания. Детей учили свободной любви и сексуальной вседозволенности, внушали им мысли об отмирании прежних норм поведения и института моногамной семьи как такового, а также о «незаконности» религии, лишающей человека всех чувственных удовольствий. Причем к неповиновению «сексуальным предрассудкам» того времени призывали как мальчиков, так и девочек, как юношей, так и девушек. Предложение Лукача о пропаганде «распущенности» среди женщин и детей было направлено на уничтожение семьи – основы западной и христианской культур. Через пятьдесят лет после того, как Лукач бежал из Венгрии, его идеи были с восторгом подхвачены бэби-буммерами эпохи сексуальной революции.

Свою философию Лукач базирует на важном гегельянско-марксистском понятии «отчуждения». Отчуждение возникает в процессе социального  разделения труда — вместо того, чтобы работать на себя и испытывать радость трудящийся работает на общество, отношения в котором отчуждают большую часть продуктов его труда и опредмечивают самого человека. Путами внешней «идеологии», общественной картиной мира, трудящийся отчужден от самого себя, от самопознания, превращен в предмет, вещь социального мира.

Фактически, согласно Марксу, рабочий всегда работет себе в убыток — чем больше он производит, тем меньше он нужен.

«Рабочий становится тем беднее, чем больше богатства он производит, чем больше растут мощь и размеры его продукции. Рабочий становится тем более дешевым товаром, чем больше товаров он создает. В прямом соответствии с ростом стоимости мира вещей растет обесценение человеческого мира. Труд производит не только товары: он производит самого себя и рабочего как товар, притом в той самой пропорции, в которой он производит вообще товары.

Этот факт выражает лишь следующее: предмет, производимый трудом, его продукт, противостоит труду как некое чуждое существо, как сила, не зависящая от производителя. Продукт труда есть труд, закрепленный в некотором предмете, овеществленный в нем, это есть опредмечивание труда. Осуществление труда есть его опредмечивание. При тех порядках, которые предполагаются политической экономией, это осуществление труда, это его претворение в действительность выступает как выключение рабочего из действительности, опредмечивание выступает как утрата предмета и закабаление предметом, освоение предмета – как отчуждение»
(Экономико-философские рукописи 1844 г.).

В рамках антагонистических формаций человек в процессе производства производит не себя, как следовало бы из изначального понимания производства Марксом, а не-себя, отчужденную предметность. И именно поэтому его следует «освободить» от идеологических шор, которые отчуждают его самого. Такими идеологическими шорами являются по мнению представителей «франкфуртской школы», конструкция «авторитарной личности», подробно описанная в сборнике «Авторитарная личность» 1950 г. под редакцией Хоркхаймера.

Во франкфуртской интерпретации «авторитарной личностью», которая с неизбежностью порождает фашизм и авторитаризм, является личность консервативного белого христианина, сторонника семейных ценностей и частной собственности. И именно она подлежит «деконструкции», которой занялись представители культурного марксизма в Европе и Америке. Новая тактика марксизма оказалась настолько успешной, что культур-марксизм сумел практически без остатка идеологически поглотить традиционный западный либерализм, так что когда сегодня говорится «либеральный», то, чаще всего под этим подразумевается именно культур-марксистский — агрессивно толерантный, практикующий так называемую «позитивную дискриминацию» и т.д.

Подавляющая часть культурной продукции американского и европейского культурного класса — романы, пьесы, философские и исторические работы и, особенно, фильмы выполнены именно по культур-марксистскому образцу. В них всегда присутствует угнетенный, жертва — непременно представитель расового, этнического, религиозного, сексуального меньшинства, женщина, и всегда представлен угнетатель и садист — белый христианин, достаточно консервативный в ценностях и социальных практиках, гомофобный, патриархальный. Сюжет строится на вскрытии предполагаемой «гнусности» и «двойного дна» этого бесчеловечного эксплуататора и утверждении предполагаемого достоинства жертвы за счет сокрушения угнетателя и его ценностей. Понравилось ли бы это Марксу? Скорее всего — да. Он был воинствующим врагом религии, семейных ценностей, традиции и вообще любого консервативного порядка. Оргия морального разрушения, устроенная  культур-марксистами, несомненно вызвала бы его горячее сочувствие.

Снова дадим слово Бьюкенену:

Патрик Бьюкенен

«В 1923 году Лукач и несколько членов германской компартии основали во Франкфуртском университете Институт марксизма, смоделированный по образу и подобию Института Маркса и Энгельса в Москве. По зрелом размышлении они дали своему детищу менее вызывающее название – Институт социальных исследований. В скором времени этому институту суждено было стать известным под названием Франкфуртская школа.

В 1930 году бывший марскист и поклонник маркиза де Сада Макс Хоркхаймер стал директором института. Он также пришел к убеждению, что теория Маркса ошибочна. Пролетариат не в состоянии выполнить роль авангарда революции. Ведь западные пролетарии постепенно превращаются в средний класс, в тех самых презираемых буржуа. Они предают марксистов – которых, кстати сказать, ничуть не удивили бы волнения на Уолл-стрит в мае 1970 года, когда радикалов и студентов, протестовавших против решения администрации Никсона о вторжении в Камбоджу, побили рабочие из строительного профсоюза Пита Бреннана (последнего Никсон вскоре назначил своим советником по труду).

Под началом Хоркхаймера Франкфуртская школа принялась «переводить» марксистскую теорию в культурные термины. Старые пособия по классовой борьбе были выброшены, как ненужная рухлядь, им на смену пришли новые. Для ранних марксистов врагом был капитализм, для марксистов же новых врагом стала западная культура. Ранние марксисты видели путь к власти в насильственном свержении правящей структуры, как это произошло в Париже в 1789 году и в Санкт-Петербурге в 1917 году. Новые марксисты рассчитывали добиться своего, не прибегая к насилию, через десятилетия кропотливого труда. Победа станет возможной, лишь когда в душе западного человека не останется и малой толики христианства. А это произойдет, лишь когда новый марксизм завладеет всеми средствами массовой информации и общественными институтами. Достаточно захватить «крепость с могучими стенами» – и государство, «внешний ров», по выражению Грамши, падет без боя.

Впрочем, и ранние, и новые марксисты разделяли общий взгляд на мораль: все, что на пользу революции,- морально и этично; все, что против оной,- подлежит искоренению. Как пишет исследователь из Гудзоновского института Джон Фонте, Грамши верил:

«…в абсолютный историзм, то есть в то, что все моральные воззрения и ценности, все мерки, стандарты и сама человеческая природа есть порождения конкретных исторических эпох. Не существует абсолютных стандартов, которые были бы верны для всех людей вне пределов какого бы то ни было исторического общества; мораль – социально сконструированное понятие»…

Приблизительно в то же время музыкальный критик Теодор Адорно, психолог Эрих Фромм и социолог Вильгельм Райх присоединились к Франкфуртской школе. Однако в 1933 году в их работу безжалостно вмешалась история. К власти в Берлине пришел Адольф Гитлер; поскольку светила Франкфуртской школы в большинстве своем были евреями и марксистами, в Третьем рейха для них места не нашлось. Франкфуртцы «упаковали свою идеологию» и бежали в Америку. Вместе с профессорами Европу покинул и студент-выпускник Герберт Маркузе. При содействии Колумбийского университета беглецы обосновались в Нью-Йорке и стали прилагать свои таланты и силы к подрыву культуры страны, которая дала им приют.

Среди тех новых вооружений, которые разработала Франкфуртская школа, была и так называемая критическая теория. Само название звучит вполне цивилизованно, однако под ним скрывается деятельность, не имеющая ничего общего с устоями нашей цивилизации. Один из адептов этой теории определил ее как «обоснованную критику всех без исключения элементов западной культуры, в том числе христианства, капитализма, авторитета семьи, патриархата, иерархической структуры, традиции, сексуальных ограничений, верности, патриотизма, национализма, этноцентризма, конформизма и консерватизма».

Используя критическую теорию, к примеру, марксисты не устают обвинять Запад в геноциде против всех цивилизаций и культур, с какими мы только сталкивались на протяжении истории. Согласно критической теории, западные общества – «скопища» расизма, шовинизма, национализма, ксенофобии, гомофобии, антисемитизма, нацизма и фашизма. По той же теории, преступления Запада вытекают из характера западного общества, сформированного в пространстве христианства. Современный пример- «политика атаки», когда «суррогаты» и «лекаря» занимаются не тем, что защищают своего кандидата, но тем, что нападают на кандидатов-противников. Другой пример использования критической теории – бесконечные обвинения папы Пия Двенадцатого в пособничестве Холокосту; и не важно, что десятки томов документальных материалов опровергают эти обвинения!

Критическая теория со временем порождает «культурный пессимизм», ощущение чужеродности, безнадежность и отчаяние, когда люди, пускай даже свободные и преуспевающие, начинают воспринимать свою страну как угнетателя, как общество, не заслуживающее любви и верности. Новые марксисты считают культурный пессимизм необходимым предварительным условием революционных перемен.

Под влиянием критической теории многие представители поколения шестидесятых – самого привилегированного поколения в истории – убедили себя, что они живут в аду. В книге «Озеленение Америки», очаровавшей (перечислим лишь некоторых) сенатора Макговерна, судью Дугласа и газету «Вашингтон Пост», Чарльз Райх говорит об «атмосфере насилия» в американских школах.Это было сказано за тридцать лет до Колумбайна. причем Райх не имел в виду ножи и пистолеты:

«Экзамен и тест есть формы насилия, формы принуждения. Гимнастический снаряд есть форма принуждения для ребенка, стесняющегося своего тела. Требовать от ученика, чтобы он ходил в школу с пропуском,- форма насилия. Обязательное присутствие на уроках, обязательные дополнительные занятия – все это формы насилия».

«Бегство от свободы» Эриха Фромма и «Психология масс и фашизм» и «Сексуальная революция» Вильгельма Райха также суть порождения критической теории. Однако самой влиятельной из всех книг Франкфуртской школы оказалась «Авторитарная личность» Адор-но. Это своего рода священный текст франкфуртцев, в котором экономический детерминизм Карла Маркса уступает место детерминизму культурному. Если в семье христианской и сугубо капиталистической главенствует авторитарный отец, с большой долей вероятности можно предположить, что дети вырастут расистами и фашистами. Чарльз Сайке, старший научный сотрудник Висконсинского центра политических исследований, описывает эту книгу как «бескомпромиссный приговор буржуазной цивилизации, при том что воззрения, ранее считавшиеся не более чем старомодными, ныне, по этой книге, признаются фашистскими и недостойными психически здорового человека».

Если Маркс криминализировал капиталистов, то Франкфуртская школа криминализировала средний класс. При этом как-то забылось, что именно средний класс создал демократическое общество, что Британия, страна среднего класса, сражалась с Гитлером, когда приятели франкфуртцев в Москве заигрывали с ним, что Америка, еще одна страна среднего класса, приютила Адорно и других бежавших от нацистов. Правда не имела значения, поскольку не соответствовала новой марксистской идеологии.

Обнаружив зародыш фашизма в патриархальной семье, Адорно затем отыскал и место обитания этого зародыша – традиционную культуру: «Хорошо известно, что подверженность фашистским идеям наиболее характерна для представителей среднего класса, что она коренится в культуре, следовательно, те, кто наиболее привержен этой культуре, оказываются наиболее уязвимыми…».

Эдмунд Бёрк написал однажды: «Я никогда не сумею выдвинуть обвинение против целого народа». Адорно и другие франкфуртцы не испытывали, вероятно, тех чувств, которые заставили английского философа написать такие слова. Они постулировали, что люди, воспитывавшиеся в семьях, где главным был отец («упертый патриот и приверженец старомодной религии»), могут и должны считаться потенциальными расистами и фашистами. А поскольку консервативная христианская культура, как доказано, порождает фашизм, значит, за ней следует пристально наблюдать – для своевременного вмешательства.

Идеи франкфуртцев были подхвачены и растиражированы левыми. В середине 1960-х годов кличкой «фашист» наделяли всех, кто смел возражать или хотя бы осторожно высказывался против университетской революции. Бэби-буммеры, сами того не подозревая, следовали линии Коммунистической партии СССР, сформулированной в Москве в 1943 году:

«Члены партии и кандидаты в члены партии должны неустанно бороться с нашими критиками, компрометировать их высказывания и действия. Когда же противники становятся слишком настойчивыми, следует клеймить их как фашистов, нацистов и антисемитов… При множественном повторении подобные обвинения неминуемо отложатся в сознании народных масс».

С 1960-х годов обвинение противника в слабоумии и других малоприятных вещах сделалось наиболее эффективным оружием левых. Вот «тайная формула» успеха, изложенная психологом Томасом Шашем: «Если нужно отвлечь внимание публики от деятельности противника, назовите его умственно отсталым»^].За всем стоит политика… Наше больное общество нуждается в терапии, которая исцелила бы его от предрассудков. Оценивая подготовленные Франкфуртской школой «Исследования предрассудков» – из которых наиболее известна, разумеется, «Авторитарная личность»,- Кристофер Лэш писал:

«Статьи данного сборника приводят читателя к ошибочному мнению, будто предрассудок – психическое расстройство, коренящееся в структуре «авторитарной» личности,- может быть устранен лишь через прохождение американцами чего-то наподобие коллективной психотерапии, то есть через обращение с ними как с пациентами больницы для умалишенных».

Таково «терапевтическое государство» – общество, в котором грех называют болезнью, преступление становится антиобщественным поведением, а психоаналитик становится популярнее священника. Если фашизм, как утверждал Адорно, внедрен в культуру, тогда все мы, воспитанные в 1940-е и 1950-е годы в этой стране, нуждаемся в лечении, которое откроет нам глаза на все предрассудки и обманы, окружавшие нас с рождения.

Еще одним достижением Хоркхаймера и Адорно был тезис о том, что дорога к культурной гегемонии лежит через психологическую обработку, а не через философский диспут. Американских детей следует приучать в школе к мысли, что их родители – расисты, шовинисты и гомофобы и что им необходима новая мораль. Сама Франкфуртская школа остается почти неизвестной большинству американцев, однако ее идеи широко распространялись по педагогическим колледжам в 1940-х и 1950-х годах.

Школа открыто заявляет: важно не то, какими знаниями дети овладеют, а то, усвоят ли они «правильное» отношение к жизни. Аллан Блум написал в «Помрачении американского сознания», что американские выпускники школ – самые необразованные выпускники в мире: у них едва ли не самые низкие в мире оценки на экзаменах, зато обостренное отношение к общественным проблемам – например, к проблеме защиты окружающей среды. Эти слова лишний раз подтверждают, что идеи Франкфуртской школы привились на нашей почве. Родители считают современные школьные занятия пустой тратой времени и денег, но для франкфуртцев эти школы – «маяки культуры», поскольку дети выходят откуда, не обремененные ненужными знаниями, зато обладающие «правильным» отношением к жизни. Поступив в колледж, эти дети получат дополнительную «ориентацию», окончательно усвоят новые ценности, если можно так выразиться, сроднятся с ними.

Насколько успешной оказалась культурная революция в искоренении прежних ценностей и насаждении новых? После Перл-Харбора множество молодых людей выстроились в очередях к призывным пунктам, причем рядом стояли студенты и сыновья фермеров. Однако после трагических событий во Всемирном торговом центре – прежде чем хотя бы один американский солдат вступил в бой, прежде чем по террористам была выпущена хоть одна ракета – в университетских кампусах начались антивоенные выступления.

Впрочем, важность школ в обработке нового поколения достаточно быстро сошла на «нет» благодаря средствам массовой информации, прежде всего телевидению и кинематографу. Вот что пишет Уильям Линд, директор Центра культурного консерватизма при фонде «Свободный конгресс»:

«Индустрия развлечений… полностью проглотила идеологию марксистской культуры и проповедует ее, не только впрямую, но и иносказаниями: сильные женщины побеждают слабых мужчин, дети оказываются мудрее родителей, честные прихожане разоблачают вороватых священников, черные аристократы справляются с насилием в районах белой бедноты, гомосексуалистов принимают в лучших домах… Это все сказки, извращения реальности, однако масс-медиа делают из сказок быль, превращают их в реальность более явную, нежели мир за окном…».

Чтобы оценить, насколько культурная революция изменила наше мышление, веру и общественные ценности, давайте сравним фильм 1930-х годов – например, «На набережной», «Полдень» или «Шейн» – с любым современным фильмом. Разница заметна невооруженным глазом! На церемонии присуждения наград Американской киноакадемии лучшими фильмами 2000 года были признаны «Красота по-американски» и «Правила виноделов».

«Красота по-американски», с Кевином Спейси в главной роли, изображает смертельно скучную жизнь в американском пригороде. Злодей – бывший морской пехотинец, подавляющий гомосексуальные желания, коллекционирующий инсигнии нацистов и мало-помалу превращающийся в маньяка… В «Правилах виноделов» Майкл Кейн играет добренького подпольного акушера, который противостоит погрязшей во лжи американской глубинке. Масс-медиа Америки превратились в осадные орудия в войне культур и в самое надежное средство оболванивания молодых.

В 1950-е годы Франкфуртской школе недоставало человека, способного популяризовать идеи, заключенные в тягучих рассуждениях Хоркхаймера и Адорно. И тут очень кстати появился Герберт Маркузе, отставной офицер, профессор философии, который стремился из человека слова стать человеком революционного дела. Маркузе дал ответ на вопрос Хоркхаймера, кто сыграет роль пролетариата в грядущей культурной революции.

По мнению Маркузе, кандидатов несколько: радикальные молодежные группировки, феминистки, черные, гомосексуалисты, маргиналы, революционеры из стран третьего мира и прочие «жертвы» Запада. Таков новый пролетариат, которому предстоит свергнуть западную культуру. Помнится, уже Грамши включал маргинальные группы населения в число потенциальных участников революции: «имеются в виду не только угнетенные экономически, но также женщины, этнические меньшинства и многие преступники».Чарльз Райх вторит Грамши и Маркузе: «Один из способов ощутить себя чужим в старом обществе – это примкнуть к черным, к беднякам, к Бонни и Клайду, ко всем неудачникам этого мира».По случайному совпадению обстоятельств, в 1968 году на премию «Оскар» был номинирован фильм «Бонни и Клайд» – романтизированная история двух убийц, «неудачников» в терминологии Райха,- а Сирхан Сирхан и Джеймс Эрл Джонс обрели бессмертие через убийства Роберта Кеннеди и Мартина Лютера Кинга.

В прошлом общественные устои подрывались словами и книгами, но Маркузе был уверен, что секс и наркотики – оружие куда более действенное. В книге «Эрос и цивилизация» он выдвинул знаменитый «принцип удовольствия». Отринь прежний порядок и прежнюю культуру, предложил Маркузе (так называемое «великое отрицание») – и тогда мы сможем создать мир «полиморфной перверсии».Когда в кампусы хлынули миллионы бэби-буммеров, час Маркузе настал. Студенты буквально проглатывали его книги, сам он превратился в культовую фигуру. Во время парижского восстания 1968 года студенты несли транспаранты с надписью: «Маркс, Мао и Маркузе».

«Занимайся любовью, а не войной»- этот лозунг выдвинул именно Маркузе. В «Одномерном человеке» он защищает образовательную диктатуру. В «Угнетающей толерантности» призывает к «либеральной терпимости», которая означает «нетерпимость к правым движениям и терпимость к движениям левым».Начитавшись Маркузе, студенты шестидесятых освистывали апологетов американского военного присутствия во Вьетнаме и приветствовали радикалов с вьетконговскими флагами. В некоторых кампусах даже тех, чьи руки по локоть в крови, встречали радушнее, нежели консерваторов. Двойной стандарт, против которого выступали правые и который призывал карать правых за грехи, простительные левым, стал, по сути, зримым воплощением «угнетающей толерантности». Маркузе не скрывал своих истинных целей; так, в «Плотоядном обществе» он писал:

«Можно и нужно говорить о культурной революции, поскольку протест направлен против культурного истеблишмента в целом… Это очевидно и не требует доказательств. Традиционное представление о революции и традиционная революционная стратегия остались в прошлом. Они устарели… Мы должны совершить размонтирование существующей системы».

Под «размонтированием» разумелось уничтожение знакомой нам Америки, не больше и не меньше. Подобно Грамши, Маркузе «перерос» Маркса. Прежнее представление о пролетариате, восстающем против капитализма, было отброшено за ненадобностью. Герберт Маркузе и его присные собирались покончить с прогнившей западной цивилизацией, захватив ее культурные институты и превратив последние в бастионы культурной революции. Роджер Кимболл, редактор журнала «Нью Крайтирион»,писал:

«В контексте западных обществ марш против истеблишмента означает – в терминологии Герберта Маркузе – «подрывную деятельность на своих рабочих местах». Именно этими средствами – не открытым противодействием, но конспирацией и подрывной деятельностью – должны восторжествовать и воплотиться контркультурные грезы радикалов вроде Маркузе».

Для новых марксистов не было цели важнее, чем уничтожение института семьи, которую они рассматривали как типичный пример диктатуры и как инкубатор шовинизма и социальной несправедливости.

Впрочем, враждебность к институту семьи не была для марксизма абсолютно новой. Еще Маркс в «Немецкой идеологии» писал, что при патриархальном укладе мужчины воспринимали женщин и детей как свою собственность. В «Происхождении семьи, частной собственности и государства» Энгельс высказал типично феминистскую точку зрения: патриархальная семья испокон веку вела к дискриминации женщин. Эрих Фромм утверждал, что различия между полами не заложены в человеческой природе, они суть фикция, свойственная западной культуре. Между прочим, Фромма считают отцом современного феминизма. Для Вильгельма Райха «авторитарная семья есть авторитарное государство в миниатюре… Семейный империализм воспроизводит себя в империализме государственном». Для Адорно патриархальная семья – колыбель фашизма.

Дабы «обезглавить» патриархальную семью, то есть лишить отца семейства его главенствующей роли, Франкфуртская школа предложила ввести матриархат – когда главой семьи является женщина, а также выдвинула «андрогинную теорию», по которой положение мужчины и женщины в семье основывается на принципе взаимозаменяемости. Женский бокс, женщины-солдаты, женщины-раввины и женщины-епископы, Бог-женщина. «Солдат Джейн» с Деми Мур, Сигурни Уивер, утешающая перепуганного десантника в «Чужих», все прочие фильмы и шоу, изображающие женщин сильными и агрессивными, а мужчин – слабыми и уязвимыми,- все это доказывает успех теорий Франкфуртской школы и свидетельствует о победе спровоцированной ею очередной феминистской революции.

Подобно Лукачу, Вильгельм Райх верил, что традиционную семью можно уничтожить через раннее сексуальное образование и революционную сексуальную политику. Введение в американских школах курса сексуального воспитания – прямой результат деятельности Лукача, Райха и Франкфуртской школы.

Рассуждая о смерти Запада, мы должны рассматривать Франкфуртскую школу как главного обвиняемого в этом преступлении. Пропагандистские нападки на традиционную семью со временем привели к фактическому отмиранию этого общественного института. Традиционные семьи сегодня в США составляют не более четверти от общего числа проживающих вместе людей. А освобождение женщин от традиционных ролей жены и хозяйки, освобождение, за которое ратовали уже в начальных классах школы, привело к деградации этих ролей, этих типов поведения в американском обществе.

Миллионы западных женщин ныне разделяют враждебность феминисток по отношению к браку и материнству. Миллионы приняли феминистскую теорию и не собираются ни выходить замуж, ни рожать детей. Следование маркузианскому «принципу удовольствия» и прочим идеалам сексуальной революции означает полное пренебрежение браком. Как показывают уровень разводов и уровень рождаемости, даже заключенные браки ныне менее стабильны и менее «плодородны», нежели прежде. В вымирающих европейских нациях, даже в тех странах, где сильны католические традиции, , почти все женщины пользуются противозачаточными средствами. Контрацепция, стерилизация, аборт, эвтаназия – вот те четыре всадника, предвестники «апокалипсиса культуры», против которых выступит Господь в I: канун Страшного суда. Пилюли и презервативы стали серпом и молотом культурной революции.

В 1950-х годах Хрущев грозил похоронить Америку – однако мы выстояли и сами его похоронили. Но, если западный человек не найдет способа остановить падение уровня рождаемости, культурный марксизм преуспеет там, где потерпел неудачу марксизм советский. В отчете 1998 года о депопуляции Европы Папский совет семьи увязывает в единое целое культурный пессимизм и снижение рождаемости:

«Возвращение к прежней высокой рождаемости в тех странах, где сегодня она падает, возможно лишь при условии «перемены настроения», при переходе от «общенародного пессимизма» к такому состоянию сознания, которое было характерно для эпохи бэби-бума, то есть в годы восстановления общества после Второй Мировой войны».

Пока в Старом Свете не наблюдается и намека на подобную «перемену настроения». И в том опять-таки заслуга теоретиков Франкфуртской школы, работы которых подорвали уважение к семье и способствовали распространению культурного пессимизма.

Таким образом, горстка марксистов-ревизионистов сумела «исказить» американскую культуру и содействовала началу деконструкции нашего общества. На могиле архитектора Кристофера Рена написано: «Lесtоr, si monumenta requires, сirсumsрiсе». То же самое можно сказать и о Лукаче, Грамши, Адорно и Маркузе – тех четверых, кто организовал культурную революцию».

Подведем итог.

Марксизм имеет свой известный интерес как учение о том, что инструментом исторического развития являются человеческая деятельность, производство, практика и как материалистическая версия гегельянской теории о противоречии как о движущей силы истории. Это всё совершенно справедливое описание обезбоженного, солидифицированного, материализованного мира после грехопадения. Хотя полная непроницаемость марксизма для идеи духовной энергии делает его историософию ущербной, а его детерминизм абсолютно ничего в реальных исторических событиях не объясняет.

Как экономическая теория капитализма марксизм слаб и беспомощен, дискредитировав себя уже к началу ХХ века. Однако его пафос борьбы с эксплуатацией пережил экономическую основу и породил несколько версий теорий освободительной борьбы: радикально-утопический террористический большевизм, поразивший Россию с тем большей силой, что в основе марксизма лежит фанатическая русофобия, геоэкономическую теорию, потенциально смыкающуюся в третьем мире с антиглобализмом и экономическим национализмом и, в этом аспекте, заслуживающую интереса, наконец культур-марксизм, поражающий сознание человека европейской христианской культуры и разрушающий сами его основы.

Трудно сказать, какое из направлений в наибольшей степени соответствует теории Маркса, но то, что именно третье соответствует типу и интенциям его глубоко нигилистической личности — особых сомнений не вызывает.