М.Н. Катков. Имперское слово

М.Н. Катков. Имперское слово. М., Редакция журнала «Москва», 2002

Тексты величайшего русского публициста, охранителя, националиста и культуртрегера долгие годы бывшего моим кумиром. Переиздание этой книги составленной Михаилом Смолиным вышло с зазывательным заголовком «Империя и крамола». Сейчас выходит многотомное собрание сочинений Каткова, в приложении к которому вышла книга «Катков. Pro et contra». Не так давно А.Э. Котов вручил мне свою интереснейшую монографию о ближайших соратниках Каткова (А.Э. Котов. Птенцы гнезда Каткова. СПб.: ГУМРФ им. адм. С.О. Макарова, 2013).

Именно Катков создал классический русский национализм европейской модели. Но именно он же придал ему те охранительские зависимые от царского правительства черты, которые предопределили его крах в 1917. В период Польского восстания в 1863 г. Катков, бывший тогда издателем и публицистом либерально-западнического направления, единственный решился жестко поддержать правительство и подавление поляков — из чисто национально русских соображений. Тогда поляковали не только западники, но и славянофилы. Журнал «Время», издававшийся Достоевскими, и тот был закрыт за статью Страхова «Роковой вопрос», тоже сочтенную полякующей.

На этом фоне Катков и его «Московские Ведомости» превратились в вождя и знамя русской партии. Под влиянием Каткова правительство послало в Вильну великого русского государственного деятеля Муравьева Виленского (т.н.»Вешателя»), который взяв линию на защиту русских и православия, и, повесив для острастки десяток ксендзов, быстро усмирил волнения. Катков превратился в героя русских, получил субсидии от власти, редакция на Страстном бульваре (сейчас там халяльный ресторан) превратилась в штаб русской политики.

Катков снимал-назначал министров, планировал законы и реформы, обличал крамолу в статьях, которые писал ежедневно. Был самым выдающимся в русской истории редактором. Именно ему и его высоким гонорарам в «Русском Вестнике» (а еще больше готовности Каткова платить большие авансы, по сути содержать своих авторов) мы обязаны «Отцами и детьми», «Преступлением и наказанием», «Идиотом», «Бесами», «Братьями Карамазовыми», «Войной и миром», «Анной Карениной», «Соборянами», а еще прозой незаслуженно забытого сегодня Маркевича и много чем еще.

Однако за всей этой историей личного и политического успеха забылась политическая драма публициста и редактора. В 1860-е национализм Каткова был построен на том, чтобы дать русскому народу все те права и свободы что есть у англичан. В ходе развития борьбы Каткова с либералами и революционерами, катковская идеология свелась к поддержке прав правительства в войне с печатью и зачастую с народом. Начал он с полемики против славянофилов, утверждавших что в виду русской самобытности закон, право и представительство русским не нужны, а закончил утверждением, что единственное право народа состоит в любовном единении с самодержавной властью ниспосланной Богом.

В этом был парадокс катковского и посткатковского национализма. Он связал судьбу русских с судьбой власти в которой брали верх антирусские силы. Собственно осознание этого парадокса увело меня в от восторженного охранительства. Укреплять любой ценой режим значит укреплять как раз антирусское в этом режиме. Режим должен быть крепок ровно тогда и там где он идет навстречу русским, а там где он вредит русским, он должен быть слаб и поддержки не иметь. Если же укреплять режим как таковой, в целом, то это значит укреплять антирусское в нем. Одинаково недопустима, впрочем, и обратная ошибка, которая так наглядно проявилась в ходе «крымского кризиса» 2014 года. Нельзя не поддерживать режим в его идущих на пользу русского народа действиях (в особенности в вопросе национального воссоединения) в «отместку» за все антирусское и антинародное в его прошлом и настоящем. Не поддерживая государство там, где оно работает на пользу русского народа и пробуждает русский народ, мы точно так же укрепляем антирусское начало, как и поддерживая власть во всем подряд.

Но Катков, конечно, не докатывался до такой гнуси как некоторые нынешние охранители, бросающиеся на защиту каждой убившей русского мрази руководствуясь логикой: «если русский гнев будет признан справедливым, то это ослабит власть и ее престиж, а значит всякая нерусь перед русским всегда права должна быть».

Так или иначе мой некритический восторг перед Катковым прошел как раз тогда когда он вошел в моду и его начали цитировать на ТВ (часто это было именно рецитирование из моих статей «Как делать реакцию» и начатого, но не законченного биографического очерка о Каткове (размещен в приложении к этому очерку). А еще в новоизданном пятитомнике Каткова я нашел его статью о «Коньке-Горбунке» Ершова, где он объяснял что это безвкусная поделка, то ли дело сказки Пушкина. Во-первых, сейчас уже многие исследователи считают, что Конек написан Пушкиным если не полностью, то в очень большой степени. Во-вторых именно Конек это идеально русская народная вещь думаю только русский способен понять все изящество конструкции «знать столица та была недалеко от села». В общем «Конек» для меня куда важнее Каткова и я огорчился.

Хотя по прежнему настаиваю: памятник Каткову должен быть на Страстном бульваре. А часто цитируемую прекрасную формулу Каткова «Наше варварство в нашей иностранной интеллигенции» я бы сейчас переделал так: «Наше варварство в том, что нашей иностранной интеллигенции противостоят наша антирусская власть и её предавшие русские интересы охранители».

Катков именовал себя «сторожевым псом». Беда русских что на самом-то деле мы всё время оказываемся между гиеной и волком. Но, поразительный факт, этот образ «сторожевого пса» не так давно воскрес в речи народного мэра Севастополя — Алексея Чалого, назвавшего великий морской город-крепость «Сторожевым псом России».

 Цитаты:

М.Н. Катков
Совпадение интересов украинофилов с польскими интересами

Интрига, везде интрига, коварная иезуитская интрига, иезуитская и по своему происхождению, и по своему характеру!

Еще задолго до вооруженного восстания в Польше эта интрига начала свои действия. Все, что в нашем обществе, до сих пор еще не признанном как следует и существующем как будто втайне, — все, что завелось в нем нечистого, гнилого, сумасбродного, она сумела прибрать к рукам и организовать для своих целей. Наши жалкие революционеры сознательно или бессознательно стали ее орудиями. Наш нелепый материализм, атеизм, всякого рода эмансипации, и смешные и возмутительные, нашли в ней деятельную себе поддержку. Она с радостью покровительствовала всему этому разврату и распространяла его всеми способами. Она умела вызывать некоторые выгодные ей административные распоряжения; она отлично умела пользоваться крайней анархией в системе нашего народного просвещения; она садилась на школьную скамью, она влезала на учительскую кафедру, и, без сомнения, нередко случалось, что иной либерал-наставник, еще менее зрелый умом, чем его двенадцатилетний воспитанник, проповедуя космополитизм, или безверие, служил чрез десятые руки органом иезуитской интриги и очень определенной национальности, рывшейся под землей и во мраке подкапывавшейся под все корни русской общественной жизни.

Эта интрига, разумеется, не упустила воспользоваться и украинофильскими тенденциями, на которые наше общественное мнение еще не обратило должного внимания, потому что общественного мнения у нас не существовало, потому что общественное мнение было у нас случайным сбродом всяких элементов, преданных на жертву всякому влиянию и всякой интриге. Дело вот в чем.

Русская народность несравненно менее, чем какая-либо другая великая народность в Европе, заключает в себе резких оттенков. В Германии, в Италии, даже во Франции, несмотря на сильную централизацию этой последней страны, — везде есть резкие особенности и местные наречия, до такой степени своеобразные, что если бы не было общего государственного и литературного языка, то люди одной страны и одной народности не могли бы понимать друг друга и должны были бы разойтись на множество особых центров. Если бы не было одного итальянского языка, то жителю Милана почти так же трудно было бы понимать неаполитанца, как и испанца или даже как своих вечных врагов — тедесков. В Германии что ни местность, то особенное наречие, и до такой степени особенное, что человек, отлично знающий по-немецки, не поймет ни слова в ином местном говоре. Во Франции то же самое, и то же самое в Англии. Во всех этих странах, при могуществе общей всем цивилизации и литературного языка, существуют резкие народные особенности и резкие местные наречия, которые гораздо более разнятся между собой, чем даже языки русский и польский. В России несравненно менее розни в языке, чем где-нибудь, и менее чем где-нибудь рознь эта значительна. Ступайте по всей Русской земле, где только живет русский народ всех оттенков, и вы без труда поймете всякого, и вас без труда поймет всякий. Наиболее резкую особенность встретите вы в малороссийском и белорусском говоре. Но почему это? Заселены ли эти места какими-либо особыми народностями, случайно присоединившимися к русской и вошедшими в состав его государства? Нет, здесь искони жил русский народ, здесь началось русское государство, здесь началась русская вера, и здесь же начался русский язык. Здесь впервые родилось историческое самосознание русского народа, здесь явились первые памятники его духовной жизни, его образования, его литературы. Южное и северное, западное и восточное народонаселения России с самого начала сознавали себя как один народ; да и нет ни одного признака в истории, чтобы между ними была какая-нибудь народная рознь, какой-нибудь племенной антагонизм. Но монголы и литва разрознили на некоторое время русские народонаселения, и юго-западная часть нашего народа, подпавшая под польское иго, долго страдала, долго обливалась кровью. И хотя она отстояла себя, но тем не менее время разъединения с Россией внесло в южнорусскую речь несколько польских элементов и вообще несколько обособило ее, более, чем разнятся между собой другие местные говоры в России.

Как есть везде, так, естественно, были и у нас любители местных наречий. Делались попытки писать стихи и рассказы с подделкой под малороссийский говор, но делались без всякой цели, ради курьеза или для местного колорита, и в видах чисто литературных, подобно тому как во Франции сочиняются стихи на местных жаргонах, подобно тому как немецкий поэт Гебель’ писал свои идиллии на аллеманском наречии. У писавших не было и тени замысла создать из местного наречия особый язык и возвести его в символ особенной народности. Если же и встречались некоторые позывы сепаратизма, если и зарождалась иногда темная мысль о разъединении единой и нераздельной народности, то эта мысль оставалась безвредной по своей несостоятельности; она не могла действовать в жизни и была только фальшивым литературным направлением. Положительно вредной она могла стать только как примесь к чему-нибудь другому, как готовое пособие для каких-нибудь более практических доктрин, как готовое орудие для какой-нибудь более серьезной пропаганды.

Года два или три тому назад вдруг почему-то разыгралось украинофильство. Оно пошло параллельно со всеми другими отрицательными направлениями, которые вдруг овладели нашей литературой, нашей молодежью, нашим прогрессивным чиновничеством и разными бродячими элементами нашего общества. Оно разыгралось именно в ту самую пору, когда принялась действовать иезуитская интрига по правилам известного польского катехизиса. Польские публицисты с бесстыдной наглостью начали доказывать Европе, что русская народность есть призрак, что Юго-Западная Русь не имеет ничего общего с остальным народом русским и что она по своим племенным особенностям гораздо более тяготеет к Польше. На это грубейшее искажение истории наша литература, к стыду своему, отозвалась тем же учением о каких-то двух русских народностях и двух русских языках. Возмутительный и нелепый софизм! Как будто возможны две русские народности и два русских языка, как будто возможны две французские народности и два французских языка! И вот мало-помалу из ничего образовалась целая литературная украинофильская партия, вербуя себе приверженцев в нашей беззащитной молодежи. Истощались все прельщения, чтобы связать с этой новой неожиданной пропагандой разные великодушные порывы, разные смутно понимаемые тенденции, разные сердечные чувствования. Из ничего вдруг появились герои и полубоги, предметы поклонения, великие символы новосочиняемой народности. Явились новые Кириллы и Мефодии с удивительнейшими азбуками, и на Божий свет был пущен пуф какого-то небывалого малороссийского языка. По украинским селам начали появляться, в бараньих шапках, усердные распространители малороссийской грамотности и заводить малороссийские школы, в противность усилиям местного духовенства, которое вместе с крестьянами не знало, как отбиться от этих непрошеных “просветителей”. Пошли появляться книжки на новосочиненном малороссийском языке. Наконец, одним профессором, составившим себе литературную известность, торжественно открыта национальная подписка для сбора денег на издание малороссийских книг и книжек.

Мы далеки от мысли бросать тень подозрения на намерения наших украинофилов. Мы вполне понимаем, что большинство этих людей не отдают себе отчета в своих стремлениях. Мы отдаем должную дань и легковерию, и легкомыслию, и умственной незрелости, и бесхарактерности. Но не пора ли, по крайней мере в настоящую минуту, подумать о том, что мы делаем? Не пора ли этим украинофилам понять, что они делают нечистое дело, что они служат орудием самой враждебной и темной интриги, что их обманывают, что их дурачат? Из разных мест Малороссии получаем мы вопиющие письма об этом зловредном явлении, которое тревожит и возмущает там мыслящих и серьезных людей. Нити интриги обнаруживаются все яснее и яснее, и нет никакого сомнения, что украинофилы находятся в руках интриганов; нет никакого сомнения, что украинофилы служат покорным орудием заклятых врагов своей Украины. Нашим украинофилам пора одуматься и понять, в какую бездну хотят их ввергнуть. Мы знаем, что самые фанатические из польских агитаторов ожидают рано или поздно особенной пользы своему делу от украинофильства, что они радуются этому движению и поддерживают его всеми способами — разумеется, прикрывая себя разными масками.

В самом деле, ставя вопрос о существовании русского народа, чего лучшего могут ожидать польские фанатики, как не разложения в собственных недрах русского народа? Они не прочь и сами прикинуться завзятыми украинофилами; имея на мысли великий идеал в лице Конрада Вилленрода, они великодушно отрекутся от собственной народности в пользу украинской, и отрекутся тем охотнее, что украинской народности не существует, а существует только возможность произвести в русском народе брожение, которое всего действительнее может послужить целям врагов России, поднимающим вопрос о самом существовании ее.

Польские повстанцы, которые дерутся и гибнут в лесах, знают, по крайней мере, чего они хотят. Польская народность жила когда-то особым государством и имела самостоятельное историческое существование; польский язык есть язык существующий, язык обработанный, имеющий литературу. Польские повстанцы знают, чего они хотят, и желания их, при всей своей безнадежности, имеют смысл, и с ними можно считаться. Но чего хотят наши украинофилы? Украина никогда не имела особой истории, никогда не была особым государством, украинский народ есть чистый русский народ, коренной русский народ, существенная часть русского народа, без которой он не может оставаться тем, что он есть. Несчастные исторические обстоятельства, оторвав Украину от русского корня, насильственно соединили ее на время с Польшей; но Украина не хотела и не могла быть частью Польши, и из временного соединения с ней вместе с полонизмами своей местной молви вынесла вечную, неугасимую национальную ненависть к польскому имени. Нигде в России, даже теперь, поляки не возбуждают против себя собственно национальной ненависти; а в Украине кипит непримиримая национальная ненависть к полякам. Малороссийского языка никогда не было и, несмотря на все усилия украинофилов, до сих пор не существует. Во множестве особенных говоров Юго-Западного края есть общие оттенки, из которых искусственным образом можно, конечно, сочинить особый язык, как можно сочинить особый язык, пожалуй, даже из костромского или рязанского говора. Но, спрашивается, из каких побуждений может возникнуть желание сочинить такой особый язык, как будто недостаточно уже существующего русского языка, принадлежащего не какой-либо отдельной местности, но целому народу, нераздельному и единому, при всех местных особенностях и местных наречиях, впрочем, несравненно менее резких, чем во всякой другой европейской стране? Откуда у нас в России могло бы взяться такое побуждение устраивать школы для преподавания на местном наречии и для возбуждения антагонизма между им и общепринятым государственным и литературным языком? Кто, кроме мономанов, мог бы прийти к такой мысли во Франции, Германии и Англии и какое общество допустило бы эту мысль до осуществления в размерах сколько-нибудь значительных? Общепринятый русский язык не есть какой-нибудь местный, или, как говорят, великороссийский, язык. Можно с полной очевидностью доказать, что это язык не племенной, а исторический и что в его образовании столько же участвовала Северная Русь, сколько и Южная, и последняя даже более. Всякое усилие поднять и развить местное наречие в ущерб существующему общенародному историческому языку не может иметь другой логической цели, кроме расторжения народного единства.

В письмах, которые мы получаем с Украины, нам сообщают о решительном противодействии крестьян всем этим попыткам. В живом народе крепко сказывается инстинкт самосохранения. Но интриганы прибегают к разным хитростям. Дерзость свою они простирают до того, что выдают себя за агентов правительства, отправленных будто бы с целью расшевеливать крестьян и допытываться, не пожелают ли они, чтобы детей их в школах учили малороссийской грамоте. Сельский люд Малороссии отличается особенным доверием к правительству, и, не разобрав, в чем дело, крестьяне могут попадаться на эту удочку и заявлять такие желания, которых они не имеют и которые противоречат их действительным желаниям и самым существенным интересам.

В деле народности и языка само общество должно быть на страже. Все, что есть серьезного, зрелого, мыслящего на Украине, особенно духовенство, должно энергически противодействовать интриге и изобличать интриганов. Мыслящие люди должны ограждать сельский люд от происков, объяснять ему, в чем заключается их смысл и куда они клонятся, раскрывать обман и растолковывать ему, что правительство никак не может заводить школы для развития местного наречия в ущерб государственному языку; не может употреблять народные деньги на такое дело, которое явно клонится к ослаблению и расторжению народного единства. Всякий сколько-нибудь мыслящий человек, всякий способный принять к сердцу общее дело и серьезно подумать об интересах Отечества должен понять, что нет ничего пагубнее, как систематическими усилиями поднимать местное наречие на степень языка, заводить для него школы, сочинять для него литературу, что никакая другая рознь не может произвести таких пагубных последствий и что одна и та же интрига, которая старалась ополячить народ в Белоруссии, старается создать призрак особой народности на Украине, и последнее еще горше первого.

В Галиции, несмотря на давнее отделение этого края от родной России, писали языком, подходящим к типу общепринятого русского языка, и только в последнее время, благодаря усилиям наших украинофилов и настойчивым требованиям поляков, львов-ская газета “Слово” начала отдаляться от этого типа; она представляет теперь самый уродливый маккаронизм. Но в Угорской Руси (в Венгрии), куда польское влияние не простирается, сохраняется и блюдется в возможной чистоте русский язык, так что все, что там писалось, и все, что оттуда пишется в львовском “Слове”, кроме некоторых неловкостей в оборотах речи, почти не разнится от обыкновенного русского языка. Зато теперь австрийское правительство запретило журнал, выходивший в Угорской Руси; оно требовало, чтобы наши родичи отказались от настоящего русского языка и писали той же уродливой речью, какой пишут львовские литераторы, под фирмой русского языка; но угорские русины объявили, что они другого русского языка не знают, кроме существующего, и предпочли замолкнуть.

Какой же смысл может иметь в самой России это так называемое украинофильское направление? Грустная судьба постигает эти украинофильские стремления! Они точь-в-точь совпадают с враждебными русской народности польскими интересами и распоряжениями австрийского правительства.

Н.И. Костомаров

Неужели наши украинофилы, бессознательно завлеченные в интригу, будут работать на нее даже и теперь, когда народ на Украине так энергически доказал свою преданность общему отечеству и когда по селам Русского Царства у всех в устах и на сердце имя Киева, златоверхого Киева, — имя, производящее могущественное действие на всякого русского человека, какой бы он ни был уроженец, имя, в котором, быть может, еще более единящей силы, чем в имени самой Москвы? Наши украинофилы должны пристальнее вглядеться в лицо софизмам, которыми их обольщают. Если Русская земля должна быть одна и русский народ должен быть один, то не может быть двух русских народностей, двух русских языков — это очевиднее, чем дважды два четыре. А если Украина не может иметь особого политического существования, то какой же смысл имеют эти усилия, эти стремления дать ей особый язык, особую литературу и устроить дело так, чтобы уроженец киевский со временем как можно менее понимал уроженца московского и чтобы они должны были прибегать к посредству чужого языка, для того чтобы объясняться между собой? Какой же смысл и

скусственно создавать преграду между двумя частями одного и того же народа и разрознивать их силы, между тем как только из взаимодействия их сил может развиваться жизнь целого, благотворная для всех его частей?

Давно уже замечали мы признаки этого фальшивого направления в нашей литературе и неоднократно изъявляли сожаление о том, что люди тратят свои силы на дело, от которого ни в каком случае добра ожидать не должно. Мы в “Русском вестнике” и “Современной летописи” обращались к здравому смыслу господ, подвизавшихся на этом поприще, но не могли удержаться от негодования, когда некоторые из этих господ вздумали было действовать посредством литературного застращивания, которое было у нас в большом ходу в последнее время и которое состояло в том, чтобы забрасывать грязью всякого, кто решался поднять независимый голос. Мы были очень рады, когда спустя некоторое время несколько киевских украинофилов прислали для напечата-ния св

ою исповедь, в которой свидетельствовали о своем патриотизме и чистоте своих намерений. Мы напечатали их исповедь; нам приятно было верить чистоте их намерений, и мы не сочли нужным пускаться с ними в толки о бесплодии их украинофиль-ских стремлений, тем более что в это время начинали уже разыгрываться польские смуты. Но за это посыпались на нас сильные укоры из Малороссии, и нас обвиняли в послаблении. Каемся в грехе и постараемся загладить его.

Кстати, мы считаем своим долгом объявить г-ну Костомарову, чтобы он не трудился присылать в редакцию нашей газеты объявления о пожертвованиях, собираемых им в пользу издания малороссийских книг. Таких объявлений мы печатать не будем и каемся, что в начале этого года по случайной оплошности эти объявления раза два появлялись в “Московских ведомостях”. Мы искренно сожалеем, что г-н Костомаров ссудил свое имя на это дело, и позволяем себе надеяться, что он оценит наши побуждения и, размыслив, быть может, и сам согласится с нами. Мы думаем, что общественный сбор на такой предмет по своим последствиям, если не по намерениям производящих его лиц, гораздо хуже, чем сбор на Руси доброхотных подаяний в пользу польского мятежа. Взамен того мы охотно вызываемся печатать объявления г-на Костомарова, если он будет собирать пожертвования на развитие провансальского жаргона во Франции или нор-томберландского в Англии. Или пусть эти суммы передает он в кассу немецкого национального ферейна на постройку германского флота. Лучше бросить эти деньги… Бог с ними! Они жгутся.

Русский Вестник. 1863

 

М.Н. Катков
Кто наши революционеры? (Характеристика Бакунина)

Самое тяжелое впечатление на всех благомыслящих людей должна была произвести арестация петербургского мирового судьи Черкесова по улике в преступных политических сношениях и замыслах. В самом деле, трудно представить себе что-нибудь прискорбнее подобного случая. Мировой судья, человек, выбранный из многих тысяч людей для того, чтобы быть стражем закона, чести и безопасности своих граждан, блюстителем общественной нравственности, охранителем порядка, сам оказывается злоумышленником, сам подвергается обвинению в солидарности с врагами закона, порядка, своих сограждан, своего Отечества. Случай этот так возмутителен, что невольно пытаешься объяснять его какой-нибудь случайностью, каким-нибудь недоразумением. Но подтвердится или не подтвердится улика, павшая на мирового судью, — довольно уже и того, что человек в таком положении мог навлечь на себя подозрение, достаточно сильное для того, чтобы подвергнуть его полицейскому обыску и арестовать его во имя закона. Чем же руководилось общество при выборах в должность столь важную, столь почтенную, прежде всего требующую совершенной гражданской благонадежности? Мы не будем упрекать представителей петербургского городского общества за выбор человека неблагонадежного: будем надеяться, что заподозренный мировой судья совершенно оправдается и выйдет чист; но как мог выбор их остановиться на человеке, недостаточно известном и своей репутацией, недостаточно огражденном от всякого сомнения относительно своей политической благонадежности? Правда, опыт и давних, и недавних времен свидетельствует, что никакие административные должности, никакие правительственные положения не обеспечены от дурных элементов всякого рода. Мы видели злых заговорщиков на местах влиятельных и ответственных, и никто не поручится, чтобы и в сию минуту в рядах людей, призванных охранять спокойствие государства, не было тайных врагов его или пособников врагам. Что административные сферы не обеспечены от вторжения неблагонадежных элементов — об этом решительно засвидетельствовал всем памятный Высочайший рескрипт 13 мая 1866 года. Но из этого ничего не следует для извинения общества не только в предосудительных, но и в небрежных выборах. Будем искать примеров для подражания, а не для извинения своих упущений. Бюрократические порядки имеют свои слабые стороны, а потому-то государство, не ограничиваясь ими, и призывает всех блюсти интересы, дорогие для каждого, и в этих видах дает обществу право выбирать должностных лиц, призываемых действовать в собственной среде его.

Везде выбор такого должностного лица, как мировой судья, из людей политически неблагонадежных был бы явлением прискорбным; в России это чудовищность. Говорим «чудовищность», потому что в России, в нынешней России, нет таких революционных партий, относительно которых общество могло бы держать себя сколько-нибудь нейтрально.

Кто наши революционеры?

Заграничные, особенно немецкие, газеты полны известий о революции, якобы кипящей теперь в недрах России. Вся Россия, говорят, покрыта сетью заговора, который имеет свои узлы во всех значительных городах ее, а главный центр — в Москве.

Вы изумляетесь этому, вы думаете, что над вами издеваются? А между тем в самом деле производятся политические аресты, ходят слухи о каких-то прокламациях, даже совершаются политические убийства.

Что же это такое? Кто же вожди этой великой русской революции и чего они хотят? Надобно наконец взглянуть прямо в глаза опасности, которой нас пугают.

Вожди этой великой революционной партии, осветившей всю Россию, имеют притон свой в Швейцарии. Женева, как прежде Лондон, — вот тот пункт на земном шаре, куда сходятся видимые нити этой организации. Счастливая Женева! Какая блистательная роль суждена этой скромной пуританской Женеве! Отсюда раздаются те мощные голоса, которые потрясают в основаниях величайшую Империю в мире, всегда казавшуюся незыблемым колоссом. Отсюда сыплются воззвания к топорам, отсюда отправляются к нам эмиссары, сюда бегут за вдохновением и приказаниями Худяковы и Нечаевы. Об издателях «Колокола» уже не говорят. Скипетр русской революционной партии перешел в руки к другой знаменитости, к тому Бакунину, который в 1849 году бунтовал на дрезденских улицах, попал за то в австрийские казематы, был потом выдан нашему правительству, сидел в крепости, писал оттуда умилительные и полные раскаяния письма, был помилован и выслан на житье в Сибирь, где ему была дарована полная свобода, служил там по откупам, женился там на молоденькой польке из ссыльного семейства, сошелся со многими из соплеменников своей жены и, когда разыгралось польское дело, бежал из Сибири; в 1863 году вместе с несколькими сорванцами польской эмиграции предпринимал морскую экспедицию против России, но предпочел высадиться на шведском берегу. Вот он, этот вождь русской революционной партии, организатор заговора, покрывшего теперь своей сетью всю Россию. «Верно то, пишут в «Allgemeine Zeitung», — что Бакунин есть основатель и руководитель этого заговора, который имеет своей целью ни больше ни меньше как уничтожение всякого государственного начала, отвержение всякой личной собственности и воцарение коммунизма».

Фигура интересная. Тень ее ложится на всю колоссальную Россию!

Мы счастливы, что имеем некоторые сведения о характере и прошлой жизни этого великого человека и можем несколько ближе ознакомить с ним нашу публику, для которой он вдруг получил и столь неожиданное значение.

Случай свел нас с Бакуниным еще в первую пору молодости. Мы знали его недолго, но близко, и видели его в разных положениях жизни. В молодости это был человек не без некоторого блеска, способный озадачивать людей слабых и нервных, смущать не­зрелых и выталкивать их из колеи. Это была натура сухая и черствая, ум пустой и бесплодно возбужденный. Он хватался за многое, но ничем не овладевал, ни к чему не чувствовал призвания, ни в чем не принимал деятельного участия. Не было человека, даже наилучшим образом расположенного к нему и предубежденного в его пользу, на кого бы не производил он безотчетно неприятного и отталкивающего действия. Всякому было с ним и тягостно, и неловко. В нем не было ничего искреннего; все интересы, которыми он кипятился, были явлениями без сущности. Одна, впрочем, черта в его характере была несомненно реальная, одно свойство, которое в своих проявлениях было у него и правдиво, и искренно; это способность жить на чужой счет и не делать различия между карманом чужим и своим. Он всегда умел пристраиваться к денежным, податливым и конфузливым людям и с добродушием времен богатырских соглашался хозяйничать в их кошельках и пользоваться их избытками. Как не делал и он практического различия между чужими и своими деньгами, так не делал он различия в своих потребностях между действительными и мнимыми. Ему ничего не стоило вытянуть у человека последние деньги с тем, чтобы тотчас же рассорить их на вещи, ему самому совершенно не нужные. Денег не срывал он только с тех, у кого положительно нечего было взять. В этой характеристике Бакунина нет ни одной черты произвольной или основанной только на нашем личном впечатлении. Все знавшие его подтвердят в полной силе все главные черты его.

В последний раз мы видели его в Берлине, где под предлогом занятий философией он предавался абсолютной праздности, хотя своей развязностью в гегелевой терминологии озадачивал добродушного Вердера, который с мистическим одушевлением преподавал в Берлинском университете логику упомянутого философа. Бакунин запечатлелся в нашей памяти под весьма характеристическим образом. Однажды в честь одного знаменитого профессора студенты устроили факельную процессию. Множество молодых людей собрались перед домом юбиляра, и когда почтенный старец вышел на балкон своего дома благодарить за сделанную ему овацию, раздалось громогласное hoch, и всех пронзительнее зазвенел у самих ушей наших знакомый голос: то был Бакунин. Черты лица его исчезли: вместо лица был один огромный разинутый рот. Он кричал всех громче и суетился всех более, хотя предмет торжества был ему совершенно чужд и профессора он не знал, на лекциях его не бывал…

После того прошло около тридцати лет, и Бакунину будет теперь под шестьдесят. С тех пор мы не встречались с ним. До нас доходили лишь общие сведения и слухи о его похождениях и заключениях. Но вот в 1859 году, когда он уже проживал в Сибири и служил по откупам, мы неожиданно получили от него письмо, в котором он припоминал о нашем давнем знакомстве, которое показалось нам искренним. Еще прежде рассказывали нам, что он, после тяжких уроков жизни, во глубине строгого заключения, глубоко изменился, что ум его отрезвился, что душа его проснулась и что он стал простым и добрым человеком. Мы охотно поверили тону его письма, в котором между прочим выражал он сочувствие нашему журналу и давал нам разуметь, что он был бы не прочь воспользоваться возвращенными ему гражданскими правами для того, чтобы действовать как-нибудь на пользу общую. Мы предложили ему попробовать писать в наш журнал из его далекого захолустья, которое для ума живого и любознательного должно представлять так много новых и интересных сторон. В течение 1861 — 1862 годов получили мы от него еще два-три письма через ссыльных из поляков, которые, быв помилованы, возвращались на родину. Оказывалось, что он жил в Сибири не только без нужды, но в избытке, ничего не делал и читал французские романы. Но на серьезный труд, хоты бы и малый, его не хватало. Русскую литера­туру он не обогатил своими произведениями. Зато он был охотник писать письма к знакомым. В письмах его к нам проглянул прежний Бакунин. Хотя тон их был все-таки весьма умеренный и благонравный, но от них веяло пустым и лживым фантазерством. Местами он заговаривал тоном вдохновения, пророчествовал о будущих судьбах славянского мира и взывал к нашим русским симпатиям в пользу польской нации. Письма эти не требовали ответа, и мы не находили нужным продолжать с ним переписку. Последнее послание получили мы от него уже в эпоху варшавских демонстраций. Прежний Бакунин явился перед нами во всей полноте своего ничем не поврежденного существа. Он потребовал от нашей гражданской доблести присылки ему денег, по малой мере 6000 рублей. Дабы облегчить для нас это пожертвование, он дозволял нам открыть в его пользу подписку между людьми, ему сочувствующими и его чтящими, которых, по его расчету, долженствовало быть немало. Зачем же вдруг и так экстренно понадобилась ему вышеозначенная сумма? Вот зачем: однажды осенило его сознание, что он получал даром жалованье от откупщика, у которого числился на службе, ничего не делая, и он вдруг сообразил, что откупщик выдавал ему ежегодно в продолжение трех лет по 2000 рублей единственно из угождения генерал-губернатору, которому Бакунин приходился сродни. Сознание это не давало-де ему покоя, и вот он решился во что бы то ни стало возвратить откупщику всю в продолжение трех лет перебранную от него сумму. Благородный рыцарь, он хотел подаянием уплатить подаяние и из чужих карманов восстановить свою репутацию во мнении откупщика. Мы не могли быть ему полезны, и письмо его осталось втуне. Но прошло затем несколько месяцев, и мы узнали, что Бакунин все-таки добыл сумму, которую требовалось возвратить откупщику, но откупщику ее не возвратил, а бежал с полученными деньгами из Сибири. Откупщик был только предлогом, чтобы выманить деньги…

Вот главнокомандующий нашей революции. Да откуда же, наконец, берет он деньги, чтобы делать революцию?

Пред нами лежит теперь прокламация Бакунина, выпушенная прошлой весной во время студенческих беспорядков в Петербурге. Она озаглавлена так: «Несколько слов к молодым братьям в России». Никогда революционный жаргон не доходил до такого безобразия, никогда поругание здравого смысла не простиралось до такого цинизма, никогда бесчестный расчет не выказывал себя с такой наглостью, как в этом гнусном изделии. Оно рассчитано на две стороны. Прямое действие его направлено на самую испорченную и на самую незрелую часть нашей нигилиствующей молодежи. С другой стороны, оно рассчитано на то, чтобы произвести впечатление в высших слоях нашего общества и администрации и поддержать там наветы тех партий, которые действительно составляют заговор под прикрытием якобы консервативных начал. Нельзя и на минуту допустить, чтобы человек, писавший это воззвание, был искренен и сам верил дикому сумбуру своих слов…

Бакунин поздравляет наше бедное молодое поколение с духом «противугосударственным» и «всеразрушительным». Какой лестный и возбудительный комплимент для мальчишек! «Всеразрушительный дух» — это священный недуг, и если бы «молодые братья» выздоровели от этого недуга, то они «стали бы скотами». Этого мало: есть название хуже, чем «скоты». «Вы, – говорит он, — заслужили бы право называться всероссийскими патриотами». Бакунин, как видите, не жалует всероссийских патриотов.

Итак, наши всеразрушительные революционеры, которые высылают Каракозовых, солидарны в этом чувстве вражды к русскому патриотизму с нашими так называемыми консерваторами. И та, и другая партия на этой почве союзны и могут, действовать заодно против русских патриотов как в Западном крае, так и в других местах. «Где, — восклицает Бакунин, — источник того дикоразрушительного и холодно-страстного воодушевления, от которого цепенеет ум и останавливается кровь в жилах ваших противников? Холопская литература стала в тупик перед вами; она тут просто ничего не понимает».

Холопская литература — это русская патриотическая печать.

В чем же состоит учение дико-разрушительной революции с холодно-страстным воодушевлением, которая якобы покрыла своей сетью всю ненавистную ей Россию и имеет своим средоточием сугубо ненавистную ей Москву? Уничтожение всякого государства — вот чего хочет наша революция. «Всякое государство, — проповедует Бакунин, — как бы либеральны и демократичны ни были формы, ложится подавляющим камнем на жизнь народа». Не нужно ни преобразований, ни даже революций, имеющих какой-нибудь смысл. Требуется, напротив, только «дико-разрушительное воодушевление». Долой всякое государство, как монархию всяких видов, так и республику, хотя бы социально-демократическую!

Спрашивается, кто, кроме помешанного, мог бы не шутя проповедовать такой вздор? Кто допустит, чтобы эта нелепость могла стать началом серьезного политического заговора, если только позади нет другого заговора, действительно серьезного, которому нужно прибрать к рукам и употребить в дело самую незрелую или самую испорченную часть нашей молодежи?.. Да и откуда это ничтожество могло бы взять денег хотя бы на печатание прокламаций, не говоря уже о командировках Худяковых и Нечаевых?

«В недоумении, — продолжает женевский вождь русской революции, обращаясь к своим молодым друзьям, — господа московские и петербургские журналисты решили, что ваше настоящее движение — дело польских подземных интриг. Нельзя было выдумать ничего подлее и глупее. Подлее, потому что вызывать ярость свирепого палача против измученной жертвы — такое позорное преступление, которое именно только в нашей холопски государственной России возможно; глупее, потому что нужно дойти до крайней степени тупоумия, чтобы не заметить с первого раза пропасти, лежащей между программой огромного большинства польских патриотов и программой нашей молодежи, представительницы и поборницы русского народного дела».

Итак, между нашей революционной партией и польским делом нет ничего общего. Связь между ними выдумала русская «холопская» патриотическая печать. Это клятвенно удостоверяют так называемые наши консерваторы. Рассказывали, что какой-то важный господин в Петербурге даже перекрестился, когда узнал, что преступник 4 апреля не поляк, а русский. В иностранных газетах, равно как и в некоторых петербургских салонах, высказывается весьма положительное убеждение, что все антирусские в России партии суть единственные консервативные элементы, а русский народ исполнен дико-разрушительного революционного духа. Это скажет каждый фон из Лифляндии, любой пан с Литвы или с Волыни: теперь это вне всякого сомнения, в этом удостоверяет сам вождь русской революционной партии. Все мерзости, чинимые у нас во имя революции, все эти воззвания к топорам, поджоги, покушения, убийства — все это есть дело русское, самобытное, самородное.

Мы согласны, что никакая политическая партия, никакой серьезный заговор не может иметь своей программой дикий вздор бакунинских прокламаций. Нет сомнения, никакая действительно опасная для государства партия не могла бы узнать себя в этой бессмыслице…

Кому нужно вносить эти квазидоктрины в беззащитные головы ребятишек обоего пола, связывать их призраком какого-то таинственного общего дела и поджигать их на преступные покушения, которые навлекают на них всеобщие проклятия их народа? Друзья народа не могут этого делать; это могут делать только его враги, кто бы они ни были.

Между доктринами о «дико-разрушительном и холодно-страстном воодушевлении», с которыми Бакунин обращается к своим «молодым братьям», и польским делом действительно нет ничего общего. Польские патриоты не мальчишки. Они не могут считать чем-либо серьезным прокламации Бакунина и Нечаева. Они смеялись над ораньем Герцена, распространяя его листки в нашей молодежи. Их не может пленять перспектива всеобщего разрушения, в котором должны исчезнуть всякое государственное начало, всякий порядок, всякий закон, всякая власть и, стало быть, всякая человеческая свобода; точно так же и балтийские патриоты не могут находить ничего пленительного в Стеньке Разине, которого Бакунин выставляет в образец для своей молодой братьи.

Но если у России есть враги, то им ничего не может быть приятнее, как порча русской молодежи и поругание русского патриотизма. Врагам России естественно позаботиться, чтобы дать этому позору вид революционной организации. Всякая мерзость для врага есть дело пригодное, и если бы не было Бакунина, Нечаева и tutti quanti, то враги России должны были бы создать их.

Враги России и создали их. Наши так называемые революционеры — это орудие в руках наших врагов.

Успокоив нас, что между польскими патриотами и русской революцией нет ничего общего, Бакунин не мог оставить своих молодых друзей без ближайших наставлений. Иной глупый нигилист, пожалуй, и в самом деле вообразит, что он есть нечто самостоятельное и самородное, между тем как все его призвание в том только и состоит, чтобы помогать врагам своего народа, кто бы они ни были. Нигилист должен отрицать собственность, но он должен в то же время дружить хотя бы с феодалами, лишь бы они были враждебны русскому государству.

В мире нет ничего абсолютного. Оказывается, что, несмотря на пропасть, которая отделяет русскую революцию от польской партии, между ними все-таки есть маленькая связь.

Связь оказывается именно с самой консервативной частью польской партии — с дворянской.

Послушаем, что говорит главнокомандующий в своем воззвании вслед за вышеприведенными строками.

«Между большинством польских деятелей, — говорит Бакунин, — и именно той польской шляхетско-католической партией, которой журналистика наша приписывает наибольшее влияние на русскую молодежь, и между нами есть только одно общее чувство и одна общая цель: это ненависть ко Всероссийскому государству и твердая воля способствовать всеми возможными средствами наискорейшему разрушению его. Вот в чем мы сходимся».

Только в том, не больше.

Итак, маленькая связь есть. Польская шляхетская партия сходится с нашим нигилизмом в совершенной безделице… «Шаг далее, — продолжает Бакунин, — и между нами открывается пропасть: мы хотим окончательного разрушения всякой государственности в России и вне России, они мечтают о восстановлении Польского государства».

Отношение обозначается довольно ясно. На долю нашим революционерам достается честь служить орудиями ненависти против своего Отечества и в придачу дикий сумбур понятий, который не заслуживает назваться даже безумием и может иметь значение положительно только для недоростков или для круглых дураков.

Но послушаем далее вождя русской революционной партии.

«Польские государственники, — продолжает Бакунин, — мечтают не о добром, потому что всякое государство, как бы либеральны и демократичны не были его формы, ложится подавляющим камнем на жизнь народную». Они мечтают о невозможном, потому что впереди государства будут только рушиться, а не строиться. Они народо-ненавистной мечтой обрекают свою родину на новую гибель, и если бы им удалось, хоть с помощью иностранцев, разумеется, не с народной помощью, восстановить Польское государство, необходимо основанное на шляхетстве, или, что все равно, на личной поземельной и наследственной собственности, они, без сомнения, сделались бы столько же нашими врагами, сколько и притеснителями своего собственного народа. Если это случится, мы станем войной против них во имя общенародной свободы и жизни. А до тех пор мы им друзья и помощники, потому что их дело — дело разрушения Всероссийского государства, так же и наше дело».

Кажется, дело ясно, если не для дураков, то для людей сколько-нибудь мыслящих.

Прокламация Бакунина приводит нам на память найденную после подавления мятежа в Варшаве инструкцию Мерославского для польских патриотов: им указывалось на русских нигилистов, герценистов и полуполяков как на лучших пособников польскому делу. «Когда цель будет достигнута, — учил Мерославский, – и Польша будет восстановлена, тогда мы этих пособников наших, если они в то время окажутся, перевешаем». Но надобно полагать, что они тогда не окажутся — уж по тому одному, что вожаки их останутся без жалованья…

Итак, вот кто наши революционеры!

Спрашивается, может ли русское общество оставаться нейтральным относительно этих революционеров? Это не то что в других странах династические партии, не то что так называемые крайние партии. Нет, это отъявленные враги своего отечества, это друзья и пособники его врагов, это их создания и орудия…

Впервые опубликовано: «Московские ведомости» No 4, 5 января 1870

Е. Холмогоров.
СТОРОЖЕВОЙ ПЕС ИМПЕРИИ

Михаил Никифорович Катков [1818—1887] – выдающийся русский консервативный мыслитель журналист, публицист, издатель и общественно-политический деятель. Основатель русского политического национализма.

Каткова часто называют «великий страж Империи». Сам Михаил Никифорович выбрал другой образ — образ сторожевого пса, «который не может быть спокоен, чуя недоброе для дома и для его хозяина». Образ может показаться самоуничижением и рисовкой, если не узнать аллюзии на «Государство» Платона, в котором «стражники» сравниваются именно со сторожевыми псами, лающими на чужаков и радостно приветствующими своих. Катков, написавший учебник по греческой философии, Платона знал назубок.

Главным оружием Каткова было печатное слово, и ему на четверть века, едва ли не единственный раз в мировой истории, удалось превратить печать в действительную «четвертую власть» в государстве. В этом не было ничего противоречащего с катковским монархизмом. Михаил Никифорович считал, что освободительные реформы, при правильном их понимании, должны привести не к разрушению и анархии, а к освобождению живых сил русского общества, и к укреплению государства, строящегося на союзе царской власти и «гражданского общества». Себя Катков мыслил как деятеля гражданского общества — внепартийного (он с негодованием отвергал деление на «партии» либералов и консерваторов) и решительно антибюрократически настроенного.

Гражданское общество совпадало для Каткова с русской нацией, и Катков, несомненно, националист, убежденный националист, но националист гражданский, чуждый какого-либо чувства этноконфессиональной исключительности. Для него существует единый общественный организм русской нации — объединенной служением монархии и государству, приоритетом русской культуры и языка, но исключающий всякую культурную, религиозную и, тем более, этническую дискриминацию.

«Европеец» из разночинцев

Родился Михаил Никифорович в Москве 1 (13) февраля 1818 года в семье мелкого чиновника, причем кажется еще дед его не был дворянином. Мать была кастеляншей, то есть заведовала бельем, в Бутырской тюрьме. Жили в нищете, однако несмотря на это Катков получил блестящее гимназическое, а затем университетское образование. Когда он сдавал экзамены в Московском университете инспектор Нахимов, брат адмирала, посылал студентов послушать ответы Каткова и понять как надо учиться.

Вообще по натуре Михаил Никифорович был типичным «пассионарием» в совершенно Гумилевском значении этого слова. Он сочетал фантастическое упорство, волю к знаниям, огромный талант и внутреннюю силу с каким-то кипучим фанатизмом и готовностью крушить все и вся на пути к цели и не щадить никого и ничего. Белинскому, дружившему с ним в молодости, Катков казался диким, необузданным, самолюбивым ребенком, таящим в себе невероятные силы, которые сотрясут все вокруг.

Университет Катков закончил в 1838 году, став блестящим филологом. Он начинает сотрудничать в «Отечественных Записках» и «Московском наблюдателе» как переводчик и литературный критик, последовательно придерживающийся гегельянского направления (гегельянцем он сделал и Белинского). Активно он участвует в московских кружках Станкевича, Грановского и Герцена-Огарева, будущими западниками и революционерами.

Однако вскоре с этой кружковщиной Катков расходится по личным причинам. Он был единственным из кружка Огарева, кому нравилась его жена, Мария Львовна. Вся остальная компания ее ненавидела, считая недуховной обывательницей, которая стремится увести Огарева от товарищей. Впрочем, интерес товарищей был вполне практическим – Огарев был очень богат и кружки в значительной степени опирались на его помощь – впрочем, в ходе свободолюбивых прогрессивных экспериментов к концу 1840-х Огарев разорился. Каткову Марья Львовна искренне нравился и его дружба переросла в короткий закончившийся скандалом роман.

Весной 1840 будучи у Огаревых Бакунин зачем-то вломился в комнату Марьи Львовны (впрочем, может быть будущий наставник Нечаева просто шпионил?) и застал Каткова сидящим у ног Огаревой, положив голову ей на колени. Разумеется все было немедленно пересказано не только Огареву, но и всем желающим, и отношения Каткова с кружковцами были порваны.

Катков почти без средств решает ехать учиться заграницу, в Германию. Без средство потому, что издатель Поляков «кидает» его с гонораром за перевод «Ромео и Джульетты». Однако перед отъездом Катков случайно встречает в одном из петербургских домов Бакунина, обвиняет его в подлости и затевает с ним ссору. Бакунин по-барски тянется к палке, но валится под градом Катковских оплеух. В итоге стороны договариваются о дуэли заграницей, но Бакунин попросту скрывается и заминает дело.

Катков посещает Францию, Бельгию и Германию. Учится в Берлине у Шеллинга и значительно поправляет свое гегельянство, мистической «философией откровения». Возвращается он в Россию убежденным патриотом и столь же убежденным «западником». Однако совсем не того толка, что доморощенные левые западники. Катков считает Россию великой европейской нацией, которой предстоит занять свое место в ряду других. Вместе с историком Соловьевым и физиком П.М. Леонтьевым он создает свое крыло западников, спорящее и со славянофилами и с проникнутой неверием и антипатриотизмом компанией Грановского.

Карьера Каткова в этот период развивается так. 1845 году он защищает диссертацию, посвященную русской грамматике и фонетике в сравнительно-историческом освещении. Однако кафедра филологии ему не достается, он вынужден преподавать философию и психологию, науки гораздо менее ему интересные. В 1850 в рамках «николаевской реакции» на революции 1848 преподавание философии в университетах фактически упраздняется и Катков остается без кафедры. Однако с помощью университетского попечителя графа Строганова он получает в редактуру университетские «Московские ведомости», быстро сделав из них интересную газету. Пытается он основать и собственную газету или журнал, что было сделать довольно сложно — количество «издательских лицензий» было крайне ограниченным и фактически надо было либо перекупать издание у других, или получать разрешение на восстановление прежнего издания. Лишь в 1856 году, с началом «оттепели» Катков получает разрешение восстановить старый «Сын отечества» под названием «Русский Вестник».

«Русский Вестник»

Тут надо особо сказать о роли Каткова в становлении великой русской литературы. Не будь этого человека её бы попросту в нынешнем виде не было. Михаил Никифорович был не только талантливым издателем и тончайшим литературным критиком, но и обладал столь редким среди консерваторов талантом делать деньги. Без всяких правительственных субсидий «Русский Вестник» стал прибыльным изданием и Катков смог очень хорошо платить за качественные произведения. Десятки литераторов жили за катковский счет и имели возможность спокойно работать над литературными произведениями.

Некрасов тоже был хваток как делец и тоже неплохо платил, но у Каткова была система Многие выдающиеся и великие писатели жаловались, что чувствуют себя рабами Каткова, что тот прижимает их с деньгами и «грабит», но на самом деле это значило, что он умел заставить их работать, не дать развратиться, но и не дать умереть с голода или разменяться на мелочевку. Когда Катков понял, что идеологическая полемика мешает ведению литературных дел журнала, он отделил его публицистический отдел «Современная летопись»

Достаточно привести названия произведений, впервые увидевших свет в «Русском Вестнике»: «Накануне» (1860), «Отцы и дети» (1862), «Дым» (1867), «Семейное счастие» (1859), «Казаки» (1863), «Война и мир» (1865—1869), «Анна Каренина» (1875—1877), «Преступление и наказание» (1866), «Идиот» (1868), «Бесы» (1871—1872), «Братья Карамазовы» (1879—1880), «Соборяне» (1872), «Запечатленный ангел» (1873), «Захудалый род» (1874). Впрочем, Катков иногда шел на идеологический конфликт даже в ущерб популярности – так, он категорически отказался печатать заключительные «антивоенные» главы «Анны Карениной». Достаточно решителен он был и настояв на переделке Достоевским Бесов, не дав свести идеологический конфликт к фрейдистски-педофильской истории главы «У Тихона». Достоевский, впрочем, сам потом был Каткову благодарен.

Создал Катков и специальный жанр антинигилистического романа. Собственно «Отцы и дети», «Преступление и наказание» и «Бесы» — в том же ряду. Но был и еще ряд произведений талантливых авторов, которых однако совсем затравила революционная критика и они попросту были выброшены из русской литературы «На ножах» Лесокова, «Панургово стадо» Крестовского, «Взбаламученное море» Писемского. Особенно нужно сказать о исключительно талантливом писателе Болеславе Маркевиче, авторе «Марины из Алого рога» и трилогии «Четверть века назад», «Перелом», «Бездна» — его бескомпромиссные романы пользовались огромной популярностью у публики той эпохи, но полностью были выброшены из литературы позднейшим либеральным литературоведением. Но мы, чтобы рассказать о влиянии Каткова на русскую литературу забежали далеко вперед.

Журнал быстро становится центром «партии реформ» в которой одновременно состояли и западники и славянофилы. Однако вскоре отделяются славянофилы с «Русской беседой», Катков спорит с ними по вопросу об общине, которую считает пережитком и фискальной выдумкой («Русский Вестник» в это время предвосхищает идеи столыпинских реформ). Катков в это время выступает как либеральный консерватор и убежденный англофил, сторонник просвещенного либерализма с опорой на жизненные силы нации. Он выступает за расширение местного самоуправления, доверие между властью и народом, реформы ведущие к улучшению общества.

Чтобы иметь большие возможности влиять на политику Катков наряду с «толстым журналом» приобретает ежедневную газету, ею становятся родные ему по прежнему редакторству «Московские Ведомости».

Главным врагом Каткова становится «Современник» и группирующиеся вокруг Добролюбова и Чернышевского начинающие «нигилисты». Не имея возможности нападать на власти прямо, нигилисты выбирают своей целью «Русский Вестник», который атакуют в совершенно «падонкоффской» как бы мы сейчас сказали манере, используя прежде всего сатирическое приложение к «Современнику» — «Свисток». Сперва свистунов пытается осадить даже Герцен, но вскоре «Колокол» начинает звать к революции и топору, присоединяясь к нападкам нигилистов на Каткова — английские покровители первого русского диссидента дают сигнал «фас».

Чечня XIX века

Причины этого вскоре проясняются. За периодом волнений в Польше начинается открытый мятеж. 11 января 1863 года на всей территории Царства Польского и Западного Края мятежники атакуют русские гарнизоны. Начинается террор — русских солдат и жен офицеров убивают из-за угла, верных подданных русского императора вешают специальные «жандармы-вешатели» во главе банд которых стоят католические ксендзы. Польша превращается в настоящую «Чечню» России XIX века. А местные власти, во главе с великим князем Константином Николаевичем беспомощно смотрят на то, как контроль ускользает из их рук и уговаривают Петербург лишь об одном – не применять репрессий. Тем временем западные державы видят, что наступил удобный повод добить Россию, униженную Парижским миром 1856. Они требуют признать повстанцев воюющей стороной, начать переговоры, созвать международную конференцию по польскому вопросу. Повстанцы же требуют восстановления Польши в границах 1772 года.

Катков так описывал это время позднее: «Живо вспоминаются нам события того времени: как русским солдатам плевали в лицо, как их изменнически перерезали, как русской женщине нельзя было показаться на улице в Вильне, не опасаясь быть оскорбленной; как наша администрация давала дурачить себя и плясала либеральный канкан под дудку то белых, то красных вожаков «польской справы», как сами русские власти помогали этим вожакам набирать и дисциплинировать армию, и как напирала на нас европейская интрига, и как, наконец, наше оскорбленное народное чувство, воспрянув, расправилось и с европейской интригой и с польским мятежом».

Но пока русская «свободная печать» по польскому вопросу молчит. Нигилисты по рукам и ногам повязаны польской интригой и играют роль пятой колонны внутри страны. Славянофилы говорят что-то невнятное, пишут о борьбе великих культур, намекая на то, что «у поляков своя правда». И здесь-то и раскрывается все величие фигуры Каткова, он один оказывается имеет ясные принципы и готов без всяких компромиссов проводить их в жизнь.

Идеология Каткова проста — последовательный русский имперский национализм. Польша — часть России, на ее территории должны без изъятия действовать все русские законы. Мятежники должны быть жестко разгромлены. Русское (великороссы, малороссы, белорусы) население должно быть освобождено из под национального гнета польских помещиков и должен быть осуществлен передел земли в пользу русских. В культуре необходима политика последовательной русификации и призыва на Запад чиновников из русских губерний. Всякие международные претензии на суверенную территорию России должны быть жестко отвергнуты, причем не надо бояться и войны.

Каждый день «Московские Ведомости» рассказывали о новых зверствах поляков, сдирая с мятежа всякий романтический ореол. Каждый день Катков писал передовица за передовицей посвященные не только мятежникам, но и критике пассивности властей Царства Польского и Западного Края. Каждый день Катков разъяснял, — если поляк может любить свою родину, то и русскому позволено любить свою Если поляк хочет за свою Речь Посполиту убивать русских, то значит русский, за Российскую Империю должен утопить в крови поляков.

Катков посвящал газете весь день. Это был действительно настоящий фанатик. Днем проводил встречи, хлопотал о делах, давал указания о статьях, ночью, плохо видящий, диктовал свои знаменитые передовицы. Отсюда совершенно особая интонация катковских текстов — когда закрываешь книгу, создается впечатление, что прервался долгий, взволнованный монолог, паузы между частями которого достаточно произвольны. В конце большинства статей так и ждешь пометки: «продолжение следует» и часто она там действительно стояла. За 24 года передовиц набралось на 25 томов посмертного издания. В передовицах он говорил обо всем, о внутренней, внешней и национальной политике, о религии, культуре, идеологии, финансах, тарифах, железных дорогах.

Катков был блестящим мастером и аналитического обзора, и политической проповеди, и хлесткого злого фельетона, как, например, статья «Совпадение интересов украинофилов с польскими интересами»о затевавшемся «украинском» движении или убийственная характеристика Бакунина — «Кто наши революционеры». Будучи блестящим филологом он владел словом как никто до и после среди русских публицистов.

В 1863 году самоотдача Каткова быстро принесла плоды. Началось по сути национальное восстание русских против собственного отупения, трусости и нигилизма. Простые рабочие отслужили панихиду в Московских церквях по убитым русским солдатам. Дворянство и купечество с подачи Каткова организовало подачу «адресов» поддержки Государю Императору. Правительство наконец-то начало принимать жесткие антиреволюционные и антипольские законы, сделав ставку на указанную Катковым «русскую» карту в земельном вопросе Западных губерний. Наконец 5 мая 1863 года происходит подлинный поворот – Виленским генерал-губернатором назначается Михаил Николаевич Муравьев, знаменитый «вешатель», хотя вешателем был не он, а те, кого он вешал, польские разбойники-«жандармы». Муравьев воплощает в действии катковскую программу русификации и вслед за замирением разворачивает обрусение: «Что не доделал русский штык — доделает русская школа».

Катков — политик: борьба с Валуевым

С подавления Польского мятежа Катков, не занимавший никогда никаких официальных постов, кроме незначительного в табели о рангах и нужного для проформы поста чиновника для особых поручений при Министре Просвещения, прежде всего — публицист и издатель превращается в политическую фигуру первой величины. Впервые не только в русской, но и в мировой истории публицист становится важнее большинства министров.

Однако за этот статус Каткову пришлось побороться. Многие влиятельные сановники, особенно министр внутренних дел Петр Валуев, пытались подчинить Каткова себе, превратить в свою марионетку. Для Михаила Никифоровича это было категорически неприемлемо, для него не было ничего важнее принципа и Дела, то есть величия России, русского государства. Ни в чью пешку он превращаться не собирался и решительно шел на конфликт. Его не случайно прозвали «бешенным» — он с яростью обрушивался на вчерашних союзников, если расходился с ними по какому-то существенному вопросу. Если дело доходило до «линии», то перечить Каткову было нельзя.

Валуев был типичным представителем идеологии «дворянской» солидарности против других сословий. Он всеми мерами пытался ограничить наступление на права нерусского дворянства в Польше, Западном Крае и Прибалтике. Сословный вопрос им считался важнее национального. И Катков развязал против Валуева войну, намекая в своих статьях на сторонников «конфедерализации» России в самых верхах правительства. Газета получила предупреждение. Катков отказался его печатать. Валуев готовит второе предупреждение. Но 4 апреля 1866 года в Государя Александра II стреляет нигилист Каракозов. Союзник Валуева министр просвещения Головнин уходит в отставку, а министр внутренних дел Валуев теряет часть своего престижа. Патриотические манифестации москвичей по поводу спасения Государя неизменно заканчиваются у редакции «Русского Вестника» на Страстном бульваре. Все знают, кто является подлинным вождем «русской партии».

О роли Москвы в становлении Каткова надо сказать особо. При нем Москва возвращает себе роль духовной, смысловой и частично политической столицы России. Впрочем, лучше В.В. Розанова не скажешь:

«Катков жил вне Петербурга, не у «дел», вдали, в Москве. И он как бы поставил под московскую цензуру эту петербургскую власть, эти «петербургские должности», не исполняющие или худо исполняющие «свою должность». Критерием же и руководящим в критике принципом было то историческое дело, которое Москва сделала для России. Дело это — единство и величие России. Ну, — и самогласность Руси: без этого такие железные дела не делаются. Хозяин «крутенек», да зато — «порядок» есть». У «слабого» же, у «богомольного», у благодушного хозяина — «дела шатаются», и, наконец, все «разваливается», рушится, обращается в ничто.

Катков не мог бы вырасти и сложиться в Петербурге; Петербург разбил бы его на мелочи. Только в Москве, вдали от средоточия «текущих дел», — от судов и пересудов о мелочах этих дел, вблизи Кремля и московских соборов, могла отлиться эта монументальная фигура, цельная, единая, ни разу не пошатнувшаяся, никогда не задрожавшая. В Петербурге, и именно во «властных сферах», боялись Каткова. Чего боялись? Боялись в себе недостойного, малого служения России, боялись в себе эгоизма, «своей корысти». И — того, что все эти слабости никогда не будут укрыты от Каткова, от его громадного ума, зоркого глаза, разящего слова. На Страстном бульваре, в Москве, была установлена как бы «инспекция всероссийской службы», и этой инспекции все боялись, естественно, все ее смущались. И — ненавидели, клеветали на нее».

Однако атака Валуева продолжается, несмотря на все попытки русской партии его остановить. Второе предупреждение. Третье. 12 мая 1866 года газета закрыта.Катков от редакторства устранен. Временным редактором удается назначить профессора физики и близкого соратника Каткова Н.А. Любимова. Катков пишет Государю. Тот, будучи в Москве 20 июня 1866 года принимает Михаила Никифоровича и говорит ему «Я тебя знаю, верю тебе, считаю своим…. Сохрани тот священный огонь, который есть в тебе». Несмотря свои уступки либеральной петербургской бюрократии Александр II ценит Каткова. В каком-то смысле влияние Каткова при нем было даже сильнее, чем при консервативном Александре III. Для Государя независимый от бюрократии идеологический центр Каткова в Москве оказывается жизненно необходим и он готов постепенно усиливать его влияние.

25 июня 1866 года Катков возвращается к редактированию «Московских ведомостей». Теперь ему даровано право обращаться с докладными записками и письмами непосредственно к императору. С этого времени окончательно складывается «катковская» партия, членами которой становятся и многие чиновники. Катков усиленно проводит своих людей на важные посты в сфере просвещения, цензуры, внутренних дел. «Были министерства, — отмечал Подбедоносцев, — в коих ничего важного не предпринималось без участия Каткова». Впрочем, главным оружием Каткова, по прежнему оставалось именно слово публициста и дело общественного деятеля, конспирологические теории придумывались в основном либералами, чтобы как-то объяснить его неуязвимость и влияние.

«Классицизм» и реформа образования

Огромной важности делом 1870-х была предпринятая Катковым совместное с министром просвещения графом Д.А. Толстым (еще один излюбленный объект ненависти тогдашних либералов) реформа образования. Катков выдвигает модель классического образования, основанного на изучении древних языков, и сам же воплощает её в жизнь. В 1868 году им и его другом профессором латинской словесности П.М. Леонтьевым основан «Катковский лицей» — одно из элитарнейших учебных заведений тогдашней России. В 1872 году открывается при лицее и Ломоносовская учительская семинария — бесплатная школа для талантливых самородков, пришедших в Москву за знаниями, как некогда мальчик из Холмогор.

Еще раньше, в 1871 вступает в действие, несмотря на ожесточенное сопротивление либералов, гимназический устав, сформулированный согласно идеям Каткова. Классицизм травили во всех ведущих западнических изданиях. Каткова травили как «мракобеса». Светское общество поделилось на два враждебных лагеря. Это было тем страннее, если учесть, что Катков настаивал на введении в России общеевропейской системы классического образования. Системы, которая была долгое время основой рекрутирования учеников Итона, Эколь Нормаль, Оксфорда и Сорбонны. Системы, которая принесла блестящие плоды в виде великолепно образованных русских ученых. Однако было очевидно, что «катковские» гимназии станут препятствием на пути распространению революционной проповеди. Если не отменят, то хотя бы затормозят проникновение смуты в ряды гимназистов и студенчества. Поэтому война в прессе и в верхах была жестокой.

Но что же защищал Катков? Главное отличие катковского подхода к образованию от нынешнего в том, что для Каткова обучение в школе дело серьезное. Школа— это воспитание ума учащегося, развитие в нем интеллектуальной способности к усвоению всякой серьезной науки, а не демонстрация «демоверсии» университетской программы, с иллюстрированным популярным пересказом задов позавчерашней науки. Для Каткова — общее образование — это образование у школьника гибкого и развитого ума, а не образование у него поверхностного представления обо «всем вообще» (такой тип образовательной философии, главенствующей у нас, следовало бы именовать скорее «вообще образованием»), поэтому главный враг серьезного образования, по Каткову, это «многопредметность», это рассеяние ума учащегося по случайно выхваченным вершкам всяких наук, из которого потом выходит хаос образованцев слышавших обо всем и обо всем готовых судить.

Катков отклоняет необходимость преподавания в школе «естественных наук» — и в самом деле, что это за преподавание, после которого первое, что слышат студенты университета на первом курсе, это требование «забыть все, чему их учили в школе». Не менее жестко он ратует за сокращение преподавания «граждановедения» (тогда правоведения) и истории — «этих излишних уроков, в которых преподаватель будет возносить наших бедных детей на высоту идей своих плохо записанных университетских тетрадок или вчера прочитанной журнальной статьи, этих излишних уроков, в которых он будет рисоваться перед нашими юношами и раскрывать им тайны жизни и смерти, дух веков и народов, законы прогресса, будет изрекать приговоры над историческими деятелями, над политическими учреждениями и религиями».

Катков требует «концентрации» (ключевое в его концепции слово) — сильнейшего сосредоточения (более половины часов) на преподавании тех предметов, которые не дают простора идеологическому произволу и которые, в то же время, могут быть серьезной наукой, серьезным умственным трудом для учащегося, трудом ненапрасным, результаты которого не придется отбрасывать при переходе на следующую образовательную ступень. В нашей современной школе катковский идеал концентрации более-менее достигнут только в знаменитых «матшколах», и сам Катков признавал исключительное значение математики для умственной дисциплины, однако указывал на непригодность математики для полной концентрации: «Математика есть необходимый предмет, но она не соответствует всей умственной организации человека. Сосредотачивая преимущественно на ней учебные занятия, мы оставим в небрежении самые существенные силы, нарушим психическое равновесие и сообщим развитию молодых умов, вверенных попечениям школы, одностороннее, уродливое, неестественное направление»

Единственной наукой, серьезное изучение которой в школе дает разностороннюю пищу учащемуся — и умственную, и нравственную, и эстетическую, является наука классической древности, изучение греческого и латинского языков и чтение древних авторов в оригинале, не пропущенном сквозь фильтры пересказов, популяризаций и адаптаций. Такое изучение — это и высокое, сложное, достойное серьезного ума (вспомним, что для Каткова образование дело серьезное) упражнение и, в то же время, усвоение богатого содержания, ключевого для формирования человека нашей цивилизации, того общего, что сближает Россию и Европу и что одинаково дорого для обеих культур.

«Усваивая логику, опечатлевшуюся в организации этих языков, юные умы шаг за шагом овладевают сверх того целым историческим миром, который лежит в основе современной цивилизации… Здесь невозможно поверхностное знакомство с делом, здесь невозможна никакая неопределенность и неточность, никакое двусмыслие; здесь узнанное с резкой явственностью отличается от неузнанного, понятое от непонятого, усвоенное от неусвоенного. Здесь юный ум трудом собственной жизни знакомится со всеми родовыми оттенками человеческой мысли, со всеми видами человеческого творчества в их первоначальных простых и чистых линиях. Здесь вызываются и приводятся в игру все способности духовной организации человека… Наконец, благодаря этим занятиям юные умы приобретают то историческое чувство, тот смысл действительности, в которых состоит главное отличие умственной благовоспитанности.

Учебники истории никогда не сообщат им этого чувства истории; учебники истории дадут им только ряды слов и чужих воззрений, которые коснутся их лишь поверхностно. Но, усвоя шаг за шагом букву и дух древних языков, учащиеся самолично входят в мир истории и овладевают первоначальными источниками исторического ведения. Они усвоят себе историю на самом деле, всеми способностями и инстинктами. Они овладевают действительно бывшим, а не заучивают чужие рассказы и рассуждения в учебнике…».

Выстрел

1878 год Михаил Никифорович начинал в приподнятом настроении, как и вся Россия. На Шипке всё было спокойно и торжествующая Россия наблюдала за осуществлением славянской мечты, чувствовала свое возвращение в ряд Великих Держав «первого класса». Пусть кусает локти султан, пусть бессильно рычит Лондон, пусть недовольно хмурится Берлин, армия «Белого генерала» подошла к самым воротам Стамбула и Османы подписали Сан-Стефанский мир. По сути — капитуляцию.

Царствование Александра II приходит к своему апогею — реванш за Крымскую войну, ради которого, по сути, и затевались все Великие Реформы состоялся, высший смысл прошедших двух десятилетий обретен. И обретен за счет небывалого, невероятного национального единства, которое достигнуто в ходе добровольческого движения и самой войны — либералы и консерваторы, крестьяне и помещики, все кроме разве что Толстого с его Левиным (и то ситуация понятна, Толстой, в общем-то, был сломан крымским поражением, война уже тогда, по сути, потеряла для него смысл и это только должно было проявиться) объединились вокруг идеи освобождения славян.

«Великая задача подъятая Россией, наглядно выразившая объединение русского народа с его Верховной властью… всё это должно было отразиться даже на среде фантазирующих недоумков, освежить ее притоком чистого воздуха, отрезвить её искусственное возбуждение, отвратить от бессмысленных и пагубных начинаний» — писал в эти дни один из авторов «Московских ведомостей».

Но не тут-то было.

«Англичанка гадит» — объясняли помещику Г.Н. Энгельгардту основы международного положения простые смоленские крестьяне и были безусловно правы. Правительство Дизраэли начинает ожесточенную внешнеполитическую атаку на Россию, добиваясь ревизии Сан-Стефанского договора. Россия и Британия оказываются на грани войны…

И в этот момент в России начинает разворачиваться то, что в советской историографии получит прозвание «второй революционной ситуации». Толчком к невиданной дотоле в истории России волне терроризма послужило покушение революционерки Веры Засулич на Санкт-Петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова и её последующее оправдание.

В деле этом немало загадочного. Обычно его пересказывают так – самодур Трепов высек студента Боголюбова и прочитавшая об этом возмущенная Засулич выстрелила в градоначальника-держиморду. Однако в этом деле были «оттеночки» — 14 июля 1877 года Трепов инспектировал Петербургский дом предварительного заключения, где содержались обвиняемые по «процессу 193-х», то есть революционеры-пропагандисты. Войдя в тюремный двор он обнаружил 4-х заключенных, которые приветствовали его поклоном — Трепов сделал резкий выговор начальнику тюрьмы, что заключенные, вопреки правилам гуляют вместе. Революционер Емельянов, известный под псевдонимом «Боголюбов» встрял в разговор и начал оправдываться: «Я осужден по другому делу…». Возмущенный дерзостью Трепов сказал: «В карцер» и отправился по своим делам….

Спустя некоторое время Трепов встречает во дворе… все того же Емельянова, поскольку указание о карцере было проигнорировано. Емельянов видя градоначальника шапки не снимает и не здоровается… «В карцер! Шапку долой!» кричит Трепов и своей рукой сбивает с головы Емельянова фуражку. Емельянов испуганно отшатывается назад. Видящие всё это дело заключенные решают, что Трепов ударил Емельянова. Начинается бунт, крики, стук в окна, через решетку в Трепова летят разные предметы…

Разъяренный Трепов… Нет, не бросается бить или сечь Емельянова и прочих, а отправляется к А.Ф. Кони – прокурору окружного суда Санкт-Петербурга, чтобы получить дозволение применить наказание, но не застает того дома (позднее Трепов говорил Кони, что если бы тот вовремя высказал ему свои возражения, изложенные задним числом, то порки бы не было). Тогда Трепов отправляется к министру юстиции графу Палену… и от того получает дозволение на порку. Емельянову дают 25 розог (по меркам той эпохи – ничтожное наказание, несравнимое даже со школьными). «Из-за вас теперь Боголюбова приказано сечь» — объясняет бунтующим заключенным начальник тюрьмы майор Курнеев…

Однако немедленно включается обычная для либеральной среды тех лет фабрика слухов. Секли не Емельянова, а Боголюбова (почувствуйте слова на вкус). Секли не «Боголюбова», а всех заключенных подряд. Дали не 25 розог, а пороли до потери сознания (именно эту ложную версию выдвигала в своё оправдание потом Засулич). Трепов убийца и изверг, коему нет прощения. На градоначальника готовится сразу несколько покушений… И всё это при том, что вопрос о допустимости или недопустимости действий Трепова был спорен — исправительные порки для заключенных были законодательной нормой, и вопрос был лишь в том, мог ли отдать об этом указание Трепов или нет.

Когда 24 января Засулич выстрелила в Трепова заработала чудовищная машина по раскачиванию страны. Всем было очевидно преступление Засулич и существовала масса способов ее наказать. Однако министр юстиции граф Пален почему-то любой ценой стремится передать дело в суд присяжных, настаивая, что те непременно осудят террористку. Следствие велось халатно, к делу даже не были приобщены материалы об участии Засулич в тайных обществах, так что создавалось впечатление что речь шла о романтчиеской одиночке. Дело вообще сознательно деполитизировалось.

«Всякий намек на политический характер из дела Засулич устранялся с настойчивостью, просто странною со стороны министерства, которое еще недавно раздувало политические дела по ничтожным поводам… Из следствия было тщательно вытравлено все имевшее какой-либо политический оттенок. Лопухин кричал всюду, что смело передает ему такое дело, хотя мог бы изъять его путем особого высочайшего повеления с легковесною поспешностью подготовлялся процесс, который должен был иметь во многих отношениях роковое значение для дальнейшего развития судебных учреждений» — писал впоследствии А.Ф. Кони, бывший председателем Петербургского окружного суда.

Кони считает такую подготовку процесса провокацией против новых судебных учреждений и суда присяжных. Однако вернее думать, что Пален и Лопухин вели дело к оправданию Засулич вполне сознательно и прекрасно сознавали тот резонанс, который это дело будет иметь. Одновременно «раскачивание» идет по всей стране, в Москве распространяется прокламация «От московской учащейся молодежи», в котором речь идет о все том же деле «Боголюбова».

И вот, 30 марта 1878 года, после недолгого суда, центральной частью которого была восторженная речь защитника Александрова председатель суда Кони задает присяжным три вполне ясных вопроса: «Первый вопрос поставлен так: виновна ли Засулич в том, что решившись отмстить градоначальнику Трепову за наказание Боголюбова и приобретя с этой целью револьвер, нанесла 24 января с обдуманным заранее намерением генерал-адъютанту Трепову рану в полости таза пулею большого калибра; второй вопрос о том, что если Засулич совершила это деяние, то имела ли она заранее обдуманное намерение лишить жизни градоначальника Трепова; и третий вопрос о том, что если Засулич имела целью лишить жизни градоначальника Трепова, то сделала ли она все, что от нее зависело, для достижения этой цели, причем смерть не последовала от обстоятельств, от Засулич не зависевших» . На все три вопроса присяжные, встреченные овацией публики, отвечают «Невиновна!».

То, что речь шла именно о внешнеполитическом ударе по престижу России, талантливо разыгранном наводнявшей Россию и особенно её верхи британской агентурой, было ясно всем, кроме восторженной либеральной публики. Канцлер Австро-Венгрии Андраши требовал военных кредитов, Дизраэли уже направил английский флот в проливы. Европейскую ситуацию решала позиция Германии, практически всемогущей во внешней политике после 1871 года. Дело Засулич становится для Бисмарка то ли причиной, то ли поводом «удивить Россию неблагодарностью» за поддержку в ходе войн за объединение. В беседе с графом Шуваловым Бисмарк формулирует свою позицию: «Вы полностью заинтересованы в договоренности с Австрией и поддержке Союза трех императоров. Революционные элементы усиливаются. Процесс Засулич испугал меня как симптом и особенно как проявление вашего общественного мнения». В Петербурге позицию Бисмарка расценили как предательскую. И в самом деле Берлинский конгресс превратился в коллективное унижение победоносной России. «Берлинский трактат есть самая черная страница в моей служебной карьере» написал канцлер А.М. Горчаков. «И в моей тоже» — прибавил Император.

Охотный ряд

Не будь Каткова эта страница могла бы быть еще чернее. Известие об оправдании Засулич было опубликовано в московских газетах 1 апреля и сперва Катков считал его шуточным розыгрышем. Катков еще не понимает что происходит — свою передовицу от 2 апреля, посвященную критической военно-дипломатической ситуации на Босфоре он заключает словами «известия так смутны и отрывочны… предоставим себе льготу блаженного непонимания еще на несколько часов…».

Однако уже 3 апреля новая провокация производится уже в Москве и именно эта провокация становится для Каткова ключом к развязке дела Засулич. В Московскую пересыльную тюрьму прибыли для отправки в ссылку 15 студентов Киевского университета. «Земля и Воля» организовывает шумную и агрессивную демонстрацию в их адрес. Толпа студентов бежала за каретами с арестантами от самого Курского вокзала с криками «Ура!». Затем народовльцы начали принуждать к тому же толпу – голытьбе кидали деньги, с пытавшихся увернуться обывателей сбивали шапки.

Пробежка несогласных закончилась в Охотном Ряду. Торговавшие там простые крестьяне зеленщики и мясники, вместо того, чтобы ломать перед крамольниками шапки начала их избивать. Избиение революционеров было жестоким и едва не перелилось в сам университет, находившийся тогда на соседней Моховой. Слово «охотнорядец» с тех пор стало самым страшным ругательством и главным пугалом для российской «демократической интеллигенции». А Катков получил возможность писать о деле Засулич взяв единственно верный тон — тон противопоставления народа, интересы которой выражает Самодержавие и оправдавшей Засулич интеллигентной публики, служащей марионеткой в руках иностранцев.

4 апреля Катков выступает с резкой передовицей, полностью поддержавшей охотнорядцев. «Неужели вы думаете, что наши народные массы будут равнодушны при демонстрациях подобного рода, как вчерашняя… Если вы хотите жить в мире с русским народом, не издевайтесь над его верованиями, не будьте бессознательными орудиями врагов его Отечества» .

А 6 апреля выходит первая часть его знаменитой статьи: «Наше варварство — в нашей иностранной интеллигенции» , недавно получившая неожиданную актуальность… на российском телевидении (вторая часть статьи вышла 28 апреля). Катков разъясняет, что не те мужики, которые бьют врагов государства и Государя «варвары» и «чернь», а как раз те, которые в тяжелый для Отечества час бьют ему в спину, одобряют и приветствуют теракты, служат интересам вполне определенного внешнего врага.

«Наша интеллигенция выбивается из сил показать себя как можно менее русской, полагая, что в этом-то и состоит европеизм. Но европейская интеллигенция так не мыслит. Европейские державы, напротив, только заботятся о своих интересах и не мало не думают о Европе… Наше варварство заключается не в необразованности наших народных масс: массы везде массы, но с полным убеждением и с чувством достоинства признать, что нигде в народе нет столько духа и силы веры как в нашем, а это уже не варварство… Нет, наше варварство — в нашей иностранной интеллигенции».

Как и в 1863 году Катков оказался первым и единственным публицистом пошедшим «супротив» позиции «публики» в деле Засулич. Вся российская печать всех оттенков уже успела изъявить свои публичные восторги и «отважным поступком» Засулич и «благородным» решением присяжных. И вдруг — пощечина и со стороны охотнорядцев и со стороны Каткова. 6 апреля «Правительственный вестник» помещает информационное сообщение об инциденте, комментируя его выпиской из «Московских ведомостей»: «Это ответ русского простого народа на скандал избранной публики, бывший 31 марта в Санкт-Петербурге». Восторги либералов захлебнулись на полуслове и сменились выкриками ярости в адрес Каткова.

На возмущения в адрес «самосуда охотнорядцев» Катков язвительно напоминал либеральной печати ее недавние восторги по поводу самосуда Засулич. И либералом приходилось оправдываться, что они и «против самосуда дикой черни» и «против самосуда револьвера». Настаивать, что интеллигенция совсем не против народа, и это лишь Катков натравливает народ на интеллигенцию. Была пущена дезинформация, что все события 3 апреля есть ни что иное как «провокация агентов Каткова» (Каткову вообще приписывалось влияние сравнимое с влиянием спецслужбы). Наконец, — как это знакомо!, — охранителя пытались обвинять в «провоцировании революции»: «Понимаете ли Вы всю тяжесть ответственности, которую Вы несете, бунтуя народ?! Вы, столь подозрительный, во всяком образованном человеке видящий революционера, оказываетесь самым революционным из всех в данное время» — писалось в одном из полученных Катковым комментариев от анонима.

Против течения

Понятное дело, что публицистика Каткова сама по себе не могла остановить и исцелить нараставшей общественной болезни. «Земля и Воля» начинает настоящую террористическую вакханалию по всей стране. Акты неповиновения, выстрелы в чиновников и губернаторов следуют один за другим. Террор является фоном Берлинского конгресса, но не стихает и после этого — в августе 1878 народоволец Степняк-Кравчинский убивает шефа жандармов Мезенцева. Свое дело он обделал с величайшим хладнокровием. Когда ничего не подозревавший Мезенцев вышел на прогулку, Кравчинский пошел ему навстречу с кинжалом, завернутым в большой лист бумаги. Поравнявшись со своей жертвой, он чуть не до рукоятки воткнул кинжал и имел предусмотрительность даже повернуть eго во внутренностях убитого. Затем он вскочил в пролетку, ожидавшую его, и ускакал. Не удивительно, что в итоге террорист оказался в Лондоне, где занялся литературной деятельностью о качестве которой можно судить хотя бы по названию его последней книги: «Царь-чурбан и царь-цапля», посвященной Александру III и Николаю II. Кстати именно Кравчинский помог своей любовнице Этель Лилиан Войнич написать роман «Овод», литературно беспомощная патетическая книга была возведена антироссийскими революционерами едва ли не до уровня мировой классики.

Однако вакханалия террора не была бы возможна без попустительства ей в верхах. Террористическиа акты и волнения использовались группой либеральных бюрократов как способ давления на императора. Великий князь Константин Николаевич, Д.А. Милютин, А.В. Головнин, А. А. Абаза, до некоторой степени П.В. Валуев пытались в качестве средства успокоения народа предложить ту или иную форму «дворянского представительства», то есть переход Самодержавия под бюрократически-олигархический контроль. Вместо полицейских мер и проектов по наведению порядка императора, затравленного революционерами, которые в 1879 взрывали и палили по нему непрерывно, заваливали проектами государственного переустройства.

Катков и «Московские ведомости» не щадили красок для характеристики либеральных бюрократов «со Станиславом на шее и фригийским колпаком на голове. «Поглядишь на него с лица – генерал, человек, облеченный во власть; представитель установленного законного порядка; глянешь со стороны – радикал, перед которым Гамбетта «мальчишка и щенок»… Этот слуга облагодетельствованный правительством, будет доказывать вам, что «тут радикальные потребны измененья» — писал Маркевич.

Защищать Императора и жертв терроризма бюрократия попросту не собиралась. Один из корреспондентов Каткова пересказывал слова петербургского полицмейстера по поводу покушения на Императора под Москвой. Издеваясь над бессилием московской полиции чиновник заявлял: «А впрочем, и мы сами ни за что не можем ручаться, если только в скором времени не будет дарована России конституция» . При таком подходе к делу приходится удивляться не тому, что Александра II убили, а то, что под градом покушений он прожил целых два года.

После убийства Мезенцева печати было категорически запрещено обсуждать следствие и розыск убийц. Катков всегда игравший за гранью фола обошел этот запрет изящным ходом – он сочинил воображаемый суд над террористами и зло высмеял нравы почтеннейшей публики, неизменно стремившейся осудить и заклеймить не убийц, а их жертв.

«Они [террористы] увидели бы себя на возвышении перед избранною публикою, восторженно и подобострастно устремившею взор на этих интересных молодых людей… Началось бы следствие над покойным генерал-альютантом Мезенцевым, были бы вызваны свидетели, быть может из жандармской команды, для дачи показаний в оправдание, очищение и прославление мотивов, вооруживших против него карательную руку; тихонько прокралось бы бледное, себе не верящее слово обвинения, раздался бы трескучий дифирамб защиты; рукоплескание, всеобщее волнение, затаенное дыхание публики, оправдательный приговор присяжных, наконец, апофеоз с феерверком… Мы не сказку сказываем, это быль» .

У Каткова был собственный кружок, достаточно влиятельный в правительственных делах. В него входили член Государственного Совета К.П. Победоносцев, адъютант вел. князя Константина Николаевича генерал Киреев, управляющий II отделением князь Урусов, граф Строганов, начальник цензурного управления Феоктистов, товарищ государственного контролера Тертий Иванович Филиппов. Административной силой катковской партии был министр просвещения граф Д.А. Толстой. Катков всеми силами старается организовать общественную кампанию и против террористов и против конституционных проектов. Он настаивает на предельной жесткости спасительных мер: «Страх побеждается страхом. Пагубный страх перед темными силами может быть побежден только спасительным страхом перед законной властью» — пишет Катков 4 апреля 1879. А 6 апреля продолжает, что Россию расползание зла остановит лишь: «Сосредоточение власти в одной сильной руке при полном согласии правительственных ведомств и подчинении всех раз и навсегда установленному и неуклонно исполняемому плану».

Катков энергичней всех отстаивает идею диктатуры, сосредоточения власти в рках надежного слуги государева, который со всей жесткостью умирит крамолу. 9 февраля Каткову сообщили – «свершилось по мысли вашей». Александр II решил создать Верховную распорядительную комиссию и поставить в ее главе знаменитого генерала, героя кавказской и турецкой войн Михаила Тариэловича Лорис-Меликова.

Выбор оказался до крайности неудачным. Лорис-Меликов, несмотря на таланты военного и администратора был сторонником «умеренного прогресса в рамках законности». Свою «диктатуру сердца» он воспринял не как долг по спасению жизни Государя и подавлению террористической сети, а как возможности провести очередные либеральные преобразования. Большую часть своего времени новый «диктатор» посвящал не собственно борьбе с революционерами, а попыткам понравиться публике и тем якобы выбить почву из под ног революции. Абсурдность этой идеи сейчас вполне понятна, но была понятно и тогда — очевидно было, что речь идет не о широком движении народа или хотя бы элиты, а о деятельности законспирированной и возможно управляемой из-за рубежа группы заговорщиков, которая поставила своей задачей уничтожить императора и готова была не останавливаться ни перед чем. Никаким введением конституции, никакой отменой налога на соль, Желябовых и Перовских было не остановить. И Лорис-Меликов попусту разменивал свое и императорское время на обсуждение либерально-бюрократических проектов, которые объективно сложившуюся ситуацию никак изменить не могли бы.

Понятно, что Катков должен был оказаться главным оппонентом «диктатора» и стоявшей за ним либеральной партии. Убедившись в том, что глава ВРК никак не соответствует тому образу, который Михаил Никифорович рисовал в своих статьях, Катков начинает на Лорис-Меликова атаку.

20 марта 1880 выходит передовица Каткова, посвященная отказу французского правительства выдать России беглого революционера Гартмана: «Мы так странно ведем дела, что в умах французов могла зародиться уверенность, что власть в России если не завтра, то послезавтра достанется тому же Гартману или Лаврову…». Европейские державы, по мнению Каткова, «начинают сомневаться в прочности нашего нынешнего положения, видя, как неясна и неопределенна наша правительственная программа, как чилен повсюду господствующий у нас обман и как нагло предъявляет вражеская крамола, с которою правительство борется — не борется, как примыкающая к правительству интеллигенция пасует перед этйо крамолой, а законная печать с нею перемигивается».

Передовица Каткова вызвала настоящую истерику либералов всех мастей, тем более, что они получили казалось бы удобный повод свалить своего дотоле неуязвимого врага, выставив себя «лоялистами» и обвинив его… в «антиправительственной пропаганде». По мнению либералов, Катков, «вставая в позу охранителя», только усиливал радикальных революционеров, загонял их в угол, в то время как миролюбивая и направленная на общественное согласие политика диктатора «оздоровит» атмосферу в обществе. Даже классические славянофилы из аксаковского «Дня» (бывшие, в общем и целом, либеральной и временами даже подрывной группой) призывали друг друга «восставать против Каткова, высказывать зловредство его направления и статей».

Был ли этот взгляд либералов глупостью или изменой – трудно судить. Но во всяком случае ничего общего с реальностью фанатичной безжалостной секты террористов их представления о революционерах не имели. Напротив, взгляд Каткова был абсолютно реалистическим. Однако именно этого реалиста и решил убрать «диктатор», чтобы он не нарушал атмосферы благорастворения атмосфер. Сперва была предпринята попытка объявить «Московским Ведомостям» предупреждение, но она была торпедирована Победоносцевым, разъяснившим в высоких сферах, что такое предупреждение страшно ударит по престижу правительства. Зато на Каткова начали давить свои же, разъясняя ему, что резкость тона надо убавить, иначе не избежать беды.

Наконец, самый болезненный удар был нанесен Катковской группе в апреле 1880 — в отставку был отправлен министр просвещения граф Д.А. Толстой, катковцы лишились главного админресурса и даже катковские «классические» образовательные реформы оказались под угрозой. Этот удар заставил Каткова отступить и его прямые атаки на группировку Лорис-Меликова прекращаются.

Успех «диктатора» был предопределен во многом тем, что он и кружок либеральных бюрократов были теснейшим образом связаны с многолетней любовницей Александра II, а с июля 1880 его женой, — Екатериной Михайловной Долгорукой, княгиней Юрьевской. Скандальный брак императора вызывал много кривотолков, был настоящей миной под царскую фамилию. Но еще хуже было то, что вокруг Екатерины Михайловны группировались люди вполне определенного сорта — это были чиновники и коммерсанты не брезговавшие коррупцией, наживавшие крупные состояния на казенном строительстве железных дорог и их последующей приватизации. Императорская метресса охотно и небезвозмездно протежировала различные махинации.

После брака, состоявшегося 6 июля 1880 года жизнь многих членов царской фамилии и, прежде всего, цесаревича Александра и цесаревны Марии превратилась в ад. Они вынуждены были наблюдать не просто морганатический брак императора, но брак основанный на слепом обожании и приправленный исключительной наглостью. Княгиня Юрьевская не умела или не желала уметь себя вести – покрикивала и тыкала императору, всячески подчеркивала, что любимым ребенком в новой императорской фамилии является «Гого» — маленький князь Георгий Александрович Юрьевский.

В придворных кругах начали циркулировать слухи о том, что вскоре Юрьевская будет коронована, да еще и с именем Екатерины III, а «Гого» будет объявлен новым наследником. Даже если эти сведения были выдумкой, все равно было очевидно, что княгиня нуждается в серьезной политической поддержке. И она вполне нашла союзника в Лорис-Меликове, который, напротив, нуждался в сильной придворной поддержке своих реформаторских начинаний. «Диктатор», конечно, не забывал подчеркнуть уважение и к цесаревичу, но для реализации его грандиозных планов были нужны именно Юрьевская и Александр II под её влиянием. И напротив, только в «прогрессивной» и «демократизированной» атмосфере потенциальная императрица смотрелась бы органично, её поддержка конституционных и реформистских проектов Лориса, в частности и его борьбы с катковской партией была вполне понятна.

И Михаил Никифорович едва ли не впервые в жизни уходит от лобового столкновения. Он прекращает критику кажущегося всесильным временщика, мало того, пытается пусть и натужно показать свою лояльность и поддержку. «Люди старых и новых порядков группируются вокруг одного великого общего дела. Если опыт удастся, заслугу графа Лорис-Меликова оценит история; если не удастся, то следует винить положение, среди которого ему приходится действовать» — пишет Катков 3 августа 1880 года.

Однако отсюда не следует, что Катков прекратил полемику против конституционализма. С августа 1880 в «Русском вестнике» печатаются очерки Варфоломея Кочнева (ближайший соратник Каткова профессор Н.А. Любимов) «Против течения. Беседы о революции». Главной темой очерков становится Франция перед Революцией. Опираясь на замечательное «Происхождение современной Франции» Тэна, и отчасти предвосхищая работы Огюстена Кошена, Любимов показал, как из умеренного либерального прогрессизма Неккера вышел как из бутылки джинн Революции, как казавшаяся невинной затея с призванием нотаблей в итоге переросла в присвоение власти Учредительным собранием. Смута, революция, мятеж распространяются сверху вниз, начиная от недомыслия и прекраснодушия верхов они приводят к буйству и жестокости черни. Революция и смута по сути навязываются народу заигравшимися верхами.

Но в целом настроения Каткова очень пессимистичны. Спрошенный Б. М. Маркевичем о причинах своих уступок и пассивности Катков ответил: «Для кого писать? Тот, для кого я единственно держал перо в руках, сам отступается от своей власти, удерживая только её внешность. Всё остальное — мираж на болоте».

Чем дальше, тем больше Катков осознает полное личностное крушение Александра II как самодержавного монарха, видит, что всю свою огромную власть государь использует преимущественно для создания удобств своей новой семье и готов ради этого даже на Лорис-Меликовскую конституцию. А самого Каткова тем временем «добивают» – начинается финансовый скандал с якобы присвоением газетой сумм, принадлежавших Московскому университету. Катковы приходится защищаться, оправдываться и тратить время и силы на сохранение своей репутации, а не на политическую борьбу.

Памятник

Летом на «Пушкинском празднике» 1880 года затравленный Катков пытается пойти на компромисс, как-то протянуть руку интеллигенции. В ответ его унижают еще сильнее. Посланное Каткову как редактору «Московских ведомостей» приглашение на пушкинские торжества было публично аннулировано.

«В редакцию «Московских ведомостей».
«Комиссия Общества любителей российской словесности удержала одно место для депутата от «Русского вестника». По ошибке послано мною приглашение и в редакцию «Московских ведомостей» — приглашение, не согласное с словесным решением комиссии
Председатель Общества российской словесности Сергей Юрьев».

Несмотря на эту пощечину, на торжественном обеде 6 июня Катков произносит речь о необходимости объединения всех общественных сил, забвении старых разногласий во имя России. «На русской почве люди, так же искренно желающие добра, как искренно сошлись все на празднике Пушкина, могут сталкиваться и враждовать между собой в общем деле только по недоразумению». Затем, в качестве жеста примирения, Катков тянется с бокалом к Тургеневу, но тот отдергивает руку… «Есть вещи, которых нельзя забыть,— объяснял Тургенев Достоевскому тем же вечером,— как же я могу протянуть руку человеку, которого я считаю ренегатом?..».

Однако Пушкинский праздник все равно оказался триумфом Каткова. Главным героем Пушкинского праздника стал Федор Михайлович Достоевский — стратегический союзник Михаила Никифоровича в политике и главный автор, главный романист катковского «Русского вестника». Именно Катков настоял на произнесении «Пушкинской речи».

«Дело главное в том, что во мне нуждаются не одни Любители российской словесности, а вся наша партия, вся наша идея, за которую мы боремся уже 30 лет, ибо враждебная партия (Тургенев, Ковалевский и почти весь университет) решительно хочет умалить значение Пушкина как выразителя русской народности, отрицая самую народность. Оппонентами же им, с нашей стороны, лишь Иван Серг. Аксаков (Юрьев и прочие не имеют весу), но Иван Аксаков и устарел и приелся в Москве. Меня же Москва не слыхала и не видала, но мною только и интересуется. Мой голос будет иметь вес, а стало быть, и наша сторона восторжествует. Я всю жизнь за это ратовал, не могу теперь бежать с поля битвы. Уж когда Катков сказал: „Вам нельзя уезжать, вы не можете уехать” — человек вовсе не славянофил,— то уж конечно мне нельзя ехать» — писал Достоевский жене.

Несмотря на попытки западнической части юбилейной комиссии полностью запретить чтения Достоевского, именно «Пушкинская речь» стала центральным событием праздника и настоящим триумфом всей славянофильско-патриотической линии. После выступления Достоевского в зале слышались рыдания, восторженные крики, кто-то упал в обморок. Иван Аксаков просто отказался читать свою речь – ибо всё сказано. «Пушкинская речь» опубликована была в «Московских ведомостях».

А из Варшавы, в ответ на попытки либералов унизить Каткова раздался голос Константина Леонтьева, предложившего в своем «Варшавском дневнике»… поставить Каткову памятник напротив памятника Пушкину. Прямо сейчас, при жизни.

«Не испорченный ложными идеями свободы русский простой человек скорее поймет дух «Московских ведомостей», чем дух «Беседы», «Голоса», «Молвы» (ибо это все, в сущности, одно и то же)….

Публицисту «Московских ведомостей» более других принадлежит первое место на празднике поэта, который тоже был народен в лучшую и зрелую пору своего творчества и которого силятся теперь (под покровом закона) сделать популярным, вероятно, вовсе не для того, чтобы народ понимал и читал «Клеветникам России», «Полтаву» и переложение молитвы «Отцы пустынники и жены непорочны», а для того, чтобы до него дошли такие минутные вспышки переменчивого и разнообразного гения…

Покойный Бодянский тоже ненавидел лично Каткова, но он понимал его, и в государственном отношении он ему сочувствовал. Он говорил не раз мне самому, пишущему эти строки:

— Катков личный мне враг!.. Я его терпеть не могу; но он первый, он великий русский публицист…

Если бы у нас, у русских была бы хоть искра нравственной смелости и того, что зовут умственным творчеством, то можно было сделать и неслыханную вещь: заживо политически канонизировать Каткова. Открыть подписку на памятник ему, тут же близко от Пушкина на Страстном бульваре. Что за беда, что этого никто никогда и нигде не делал? Тем лучше! «Именно потому-то мы и сделаем!»… Пусть это будет крайность, пусть это будет неумеренная вспышка реакционного увлечения. Тем лучше! Тем лучше! Пора учиться, как делать реакцию… ».

Предложение Леонтьева, кстати сказать, до сих пор не реализовано и до сих пор актуально.