Вадим Цымбурский. Остров Россия

Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993—2006. — М.: РОССПЭН, 2007. ISBN 978-5-8243-0870-9

Вадим Леонидович Цымбурский (1957-2009) скончался гораздо ранее отпущенного человеку среднего срока. Для всех, кто его знал, дружил, восхищался, полемизировал – это была тяжелейшая личная потеря. Но наследие этого вдумчивого и парадоксального политического мыслителя еще долго будет своеобразной охранной грамотой русского будущего. Победа идей Цымбурского в непростой интеллектуальной полемике 1990-х — 2000-ных, не побоюсь преувеличения, спасла для нас остров Россию.

Каждый политический мыслитель есть в своем роде мифотворец, а можно сказать и проще — сказочник. Поскольку свойство по-настоящему выдающегося мыслителя состоит в умении не только изложить систему, но и рассказать увлекательную историю. Такой историей был рассказ Платона об удивительном городе, которым правят философы, а у стражников этого города общие жены и дети. Такой историей был рассказ Никколо Макиавелли о циничном князе, который силой льва и хитростью лисицы приобретает себе новое владение.

Таких историй полно и в геополитике, любая сколько-нибудь интересная геополитическая теория представляет собой геополитическую сказку. Однако большинство этих сказок являются вариацией одного довольно банального сюжета, о драке чудища сухопутного с юдищем морским, Бегемота с Левиафаном, сухопутной державы, пристроившейся в центре Евразии — Хартленде, с морской, которая кочует с острова  на остров, из Англии в Америку, так, как кривая вывезет.

Экспансия этой сказки в российскую геополитику произошла усилиями Александра Дугина. Однако до того у русской геополитической школы была своя собственная, вполне самобытная сказка, рассказанная, например, В. П. Семеновым-Тянь-Шанским. Сказка о великих империях, которые вместо того, чтобы располагаться, как в древности, вокруг внутренних морей-озер, или рассыпаться клочками по океанским закоулочкам, как империи англичан и испанцев, отважно перекидываются от океана до океана, через целый континент. И именно таким, чрезматериковым державам, и принадлежит будущее.

Так оно, кстати, и случилось — ХХ век принадлежал двум великим чрезматериковым державам, США и России, а судьба великодержавия Китая в XXI веке зависит от того, удастся ли Поднебесной осуществить свою чрезматериковость, выйдя к Индийскому Океану через Пакистан, Бирму или как-то еще. Но к тому моменту, когда прогнозы Семенова-Тянь-Шанского стали очевидностью, они были прочно и незаслуженно забыты, что с выдающимися политическими сказками также случается нередко.

Со сказкой Вадима Цымбурского так не случилось, что совершенно удивительно, если учесть, что автор он отнюдь не массовый, а первая его полновесная книга «Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. 1993-2006» вышла лишь в 2007 году. Идеологически работы Цымбурского были в одинаковой степени неприемлемы как для либералов, чей бессмысленный и абсурдный европеизм, вкупе с общечеловечностью, он последовательно критиковал с 1993 года, так и для патриотов розлива 1990-х, свято веривших в нео-СССР, мега-Евразию и прочие сверхнеобходимые сущности. Мало того, Цымбурский никогда не входил ни в «демократическую», ни в «патриотическую» линейки экспертов, которым охотно предоставлялись полные залы, печатные площади, нацеленные телекамеры…

В чем состояла сказка Цымбурского? Цымбурский отменил геополитику в геополитике, отказался от оперирования большими и нерасчленными географическими пространствами, которые якобы предопределяют геополитическое действие — Суша, Море, Евразия, Степь, Лес, и обратился к тем политическим сущностям, которые в этом пространстве действуют. Эти сущности Цымбурский усмотрел в героях до той поры совсем иного, не геополитического, а культурно-исторического романа — цивилизациях Освальда Шпенглера и Арнольда Тойнби. Одновременно с Цымбурским тот же мыслительный ход сделал Сэмуэл Хантингтон (статья Цымбурского «Остров Россия» вышла на два месяца раньше «Столкновения цивилизаций»), и вся слава переноса цивилизационного подхода в геополитику, разумеется, досталась американцу с его гораздо более топорным и плакатным политизированием проблемы.

Цивилизации, по Цымбурскому, расположены на устойчивых геополитических платформах. Это своего рода геолополитические литосферные плиты, а разделяющие их лимитрофные пространства — складчатости. Однако географические свойства этих платформ Цымбурскому довольно безразличны. Зато небезразличны свойства структурные, главное из которых — непреодолимость границ между платформами. Ни одна цивилизация не способна к устойчивому геополитическому действию на чужой платформе. России ничего не светит в Китае, Китаю в Индии, Европе в России, и всем вместе — в мусульманском мире. Цымбурский рассаживает свой геополитический зверинец по непроницаемым клеткам, однако оставляет между этими клетками свободное пространство, которое и является объектом «питания» этих зверей, одновременно разъединяет и соединяет их.

Самое крупное из этих межцивилизационных пространств, по Цымбурскому, — Великий Лимитроф, пояс территорий, охватывающих границы России в Восточной Европе, Закавказье, на Среднем Востоке и в Монголии и Манжурии. Россия геополитическими приливами то втягивает в себя это пространство, организуя его под себя, то наоборот, отхлынувшая русская энергия оставляет это межцивилизационное пространство обнаженным и открытым для чужого геополитического действия. Почему это происходит? Да потому, что мнимо равнинные и сухопутные люди России на самом деле живут на геополитическом «острове», и воспринимают окружающее нас межумочное пространство как своеобразные геополитические проливы.

Здесь Цымбурский вводит самый важный элемент своей геополитической сказки — понятие Острова России. «Россия не царство, а часть света» — говорил Петр I. Россия не часть Европы, Евразии или чего-то еще, а отдельный специальный, замкнутый на себя «материк», то есть, по сути, остров, говорит Цымбурский с характерным для него великолепным пренебрежением к географии. Многочисленные малые и средние народы, мельтешащие у границ России, — это не более чем флора и фауна вод, которые омывают «островную» часть русской цивилизационной платформы.

На этом острове, заселенном почти исключительно русскими, еще толком не освоенном, особенно в своей восточной части, Россия и русская цивилизация находятся в полной безопасности, — никто нас отсюда не достанет. И самую большую геополитическую ошибку, которую только могла сделать Россия, это вновь и вновь пытаться заняться «похищением Европы», которым наша империя увлекалась весь XVIII, XIX и добрую часть ХХ века. В период между 1945 и 1991 годами наше «похищение Европы» дошло до максимальных пределов, «железный занавес» разорвал Европу пополам, Россия краешком задела уже не только Лимитроф, но и часть коренной европейской «платформы». И это наступление за отведенные цивилизации пределы было наказано историей — Россия сжалась сильнее, чем когда бы то ни было, практически до границ середины XVII века.

Царивший в 1990-е «мейнстрим» геополитической и внешнеполитической мысли, и в своей торжествующей либеральной, и в своей реактивно-оппозиционной части, одинаково был основан на тезисе о несамодостаточности, геополитической ублюдочности современной России «в границах Московского царства».

Для либералов это было очевидно, поскольку их аксиомой было вхождение в Европу «хоть тушкой, хоть чучелком», хоть по губерниям. Но столь же очевидно это было и для многочисленных постсоветистов, и для евразийцев. Первые рассматривали Россию в качестве неполноценного образования без регионов, составлявших СССР, вторые непрерывно пытались изобрести альянсы, то с Китаем и Индией, то с Японией и Германией, чтобы совместными континентальными усилиями опрокинуть главного врага – США.

Цымбурский, безусловно, был человеком, остро переживавшим геополитическое поражение России, пережитое в 1990-е годы. Он в этом смысле не боялся прослыть в среде либералов «фашистом», то есть человеком, который не приемлет геополитической капитуляции. «Фашизм есть форма восстания нации против попыток вписать нацию в непрестижный и дискомфортный для нее мировой порядок на правах нации «второго сорта» — подчеркивал он в одном из своих выступлений еще в 1994 году (Цымбурский 2010).

Однако неприятие поражения для Цымбурского означало, в том числе, и неприятие навязываемой этим поражением ущербности геополитического субъекта. Этому пораженчеству Цымбурский противопоставил тезис о полноценности действующего геополитического субъекта, современной России, и о не просто возможности, а оптимальности действий этого субъекта в одиночку, а не в составе каких-то сложных альянсных схем. Это защита самодостаточности России и необходимости ставить именно её, а не какие-то региональные или общечеловеческие интересы, на первое место.

Гипотеза Цымбурского о замкнутости и непроницаемости цивилизационных платформ одновременно избавляла и от излишнего страха по поводу внешнего вторжения, и от излишних фантомных болей по имперскому пространству, ведущих к геополитической неразборчивости. Цымбурский, фактически провозгласив тезис «Россия одна», обосновал тем самым возможность русского геополитического изоляционизма. Если и не как абсолютной доктрины, то хотя бы как той печки, от которой можно плясать, не заискивая ни перед какими союзами и альянсами.

Цымбурский вновь актуализировал программу обращения к «своему востоку», которую первым сформулировал в рамках своей чрезматериковой доктрины Семенов-Тянь-Шанский, а затем резко бросил в лицо советской псевдоимперии Александр Солженицын в своем «письме вождям». Именно сосредоточение на своем острове, а не эксперименты в проливах и на чужих островах — подлинная русская судьба, которой Цымбурский призвал не изменять.

При такой смене системы координат, интервенции России в чужие пространства представляются ненужным и безнадежным делом, лишь отвлекающим от внутренней колонизации. Жить на острове одними, никем не потревоженными, — вот всё, что нужно русским. Разве не это — русский геополитический архетип, заложенный с образа «Острова Русов» в арабских текстах IX-X веков и продолженный в образе Града Китежа, который уходит в случае геополитического кризиса – татарского нашествия — на дно озера Светлояр?

России следует заняться самоосвоением, уйти даже не на Восток, а на Северо-Восток, перенести столицу в свой геополитический центр – куда-нибудь в Новосибирск, а то и подалее. Работы по закреплению и освоению этого пространства хватит на сотни лет.

Однако этот проект требовал одного допущения: приходилось предположить, что никакой серьезной внешней угрозы для России, занятой своими делами, не существует, что западная экспансия является лишь ответом на вторжения России в европейские пространства, что геополитические платформы цивилизаций относительно неподвижны и расширяются только за счет пустот на своём геополитическом «острове».

Историческое наблюдение ставит это допущение под большой вопрос. Глобальной цивилизации – Западу, в его англосаксонском модуле, удалось нарастить свою первоначальную платформу вдесятеро, заняв большую часть Северной Америки, Австралию и Новую Зеландию, оторвав от «конфуцианской» цивилизационной платформы боевого сателлита в виде Японии. Не случайно, что когда на современных картах «Россия в кольце санкций» пытаются показать мир, не введший санкции против России, то всё равно мы внушительно охвачены со всех четырех океанов: США и ЕС на Атлантическом, Канада — на Арктическом (позволю себе более адекватное, на мой взгляд, именование Северного Ледовитого океана), США, Япония, Австралия и Новая Зеландия — на Тихом, Австралия — на Индийском.

В то время, как остальные цивилизации сидят, как кулики на болотах своих геополитических платформ, и либо приливают, либо отливают в свои лимитрофы, одна цивилизация агрессивно расширяется на все минимально поддающиеся экспансии пространства и во все среды: океанскую, воздушную, космическую. Концепция локальных цивилизаций, непроницаемых цивилизационных монад оказывается тем самым системой ограничений для тех, кто не должен мешать экспансии одной цивилизации, сочетающей свойства локальности и глобальности.

Возможно ли успешное проникновение одной цивилизации вглубь геополитической платформы другой цивилизации? По общей логике Цымбурского – скорее, нет. Но сам мыслитель такую интерпретацию своей позиции категорически отрицал, предупреждая, что рассуждения о «вечной противоположности Европы и Азии» вполне могут помочь расширению Китая до Урала, с одновременным доеданием Европейской России Западом. Никаких гарантий неприкосновенности география не дает. Если не расширяешься ты, то расширяются за счет тебя.

В такой перспективе оценка чрезмерного экспансионизма России приобретет совершенно иной характер. Это не безумие свихнувшегося от похоти «похищения Европы» Петербурга, не советская мегаломания. Это следование универсальному принципу сдерживания угроз: «чем больше выпьет комсомолец, тем меньше выпьет хулиган».

Представить себе мир, в котором не расширяется Россия, не пытались создать свои сферы влияния Германия и Япония, Китай не пытается отстроить свой запоздавший на полтысячелетия имперский мемориал памяти флотоводца Чжэн Хэ, не колеблется, представляя собой зону нестабильности и угрозы, арабский мир, – это значит, представить себе мир, в котором англосаксонская экспансия практически не имеет не то что реального предела, но хотя бы горизонта.

Как справедливо отмечает Цымбурский, русская цивилизация – одна из самых малочисленных цивилизаций планеты. «Её, взявшую под контроль колоссальные площади евро-азиатского Севера, отличало очень небольшое популяционное ядро. Привыкшие превозноситься как «великая страна» и «великий народ» русские не желают реалистически на себя взглянуть как на крайне малочисленную цивилизацию. Те или иные страны раздробленной политически Европы могли трепетать перед суммарными размерами русской армии. Но если сравнивать людской потенциал России, исходя из задач, создаваемых ее геополитическим положением, не с населением отдельных европейских государств, но с численностью современных ей цивилизаций — евро-атлантической, средневосточной, китайской, индийской, Россия окажется среди них самой малолюдной» (Цымбурский 2007: 190).

Если взять плотность населения на квадратный километр национальной территории, то мы самая малочисленная цивилизация в современном мире. Мы находимся по этому показателю на уровне индейцев и эскимосов, и я не вижу оснований, почему мы должны считать, что англосаксонская экспансия подойдет к нам более милосердно.

Еще в XVII веке, в годы Смутного времени, английскому королю Якову I представлялись прожекты завоевания Архангельска. Яков I «был увлечен планом послать армию в Россию, чтобы управлять ею через своего уполномоченного (deputy)». Не случайно поздний Маккиндер уделял такое внимание Lenaland, считая её зоной не «теллурократии», но «талассократии», лишь временно и незаконно контролируемой державой Хартленда – Россией. Едва ты соглашаешься окопаться на своей платформе и не казать с неё носа, едва понадеешься отсидеться на острове, как эта платформа начинает расщепляться, остров оказывается льдиной на солнце и крошится прямо под твоими ногами.

Экспансии можно противопоставить только свою экспансию, зачастую – опережающую экспансию. Территория России, в том числе и нынешняя, — это пространство русской экспансии (ну, или вытеснения русских, если геополитический вектор разворачивается от наступления к обороне). В XVI-XVII веках Россия с легкостью раздвинула пределы своего мира, пользуясь, в общем-то, теми же инструментами, что и Испания с Англией, – преимуществом водного пути над сухопутным и огнестрельного оружия над холодным.

Русская модификация этой технологии экспансии была минимальной, но сверхэффективной. Вместо морей и океанов русские двигались по рекам, получая опережение в темпе над степняками и, тем более, над первобытными охотниками. Запирали ключевые точки рек острогами, которые обороняли с помощью пушек и пищалей. До столкновения у Албазинского острога с мощной по меркам XVII века Маньчжурской империей, Россия и в самом деле не встречала на своем пути в Сибирь соперника-цивилизацию.

Взятая некогда казаками со стругов ясачно-пушная Сибирь — вот уже со второй половины XVII века интегральная часть русской цивилизационной платформы за счет этнического состава населения, своего северорусского аграрного типа, и своего урало-донбасского индустриального типа. Но считать это расширение чем-то само собой разумеющимся, чем-то априорно заложенным в конструкции евразийской геополитической платформы, конечно, невозможно.

Когда Цымбурский предлагал свой проект «зауральского Петербурга», он прекрасно отдавал себе отчет, что речь идет не о стабилизации в центре русской платформы, а об агрессивном экспансионистском проекте, выносе политического центра далеко за пределы первоначального русского ядра. Мечта о «срединной России» в Урало-Сибири носит у него и более прикладной, экспансионистский и ирредентистский характер. Он уверен, что такой сдвиг центра «способен всерьез повлиять на динамику проблемы Северного Казахстана» (Цымбурский 2007: 275).

За оптимизмом «своего Востока» у Цымбурского скрывается глубинный страх, который в 1990-е годы пронизывал душу каждого любящего Россию, и который вновь возвращается сейчас с повышением геополитической турбулентности. Это страх отторжения Сибири, перенаречения её «колонией» и последующей «деколонизации».

«Россия возникает в полноте необходимых и достаточных геополитических характеристик не при Рюрике, и не при Иване Калите, а в течение XVI века, и последней среди этих характеристик стал выход русских в земли Заволжья и Зауралья. Россия не присоединяла Сибири — она создалась Сибирью» (Цымбурский 2007: 25).

По большому счету, Цымбурский маскирует под изоляционизм жестко экспансионистский проект, преемствующий «Письму вождям» Солженицына. Утвердить за собой, за пространством русской цивилизации, сделать неотторжимой «платформенной» частью то, что могут попытаться оспорить и отторгнуть. Ради этого направления экспансии, самого легкого, поскольку совершается она уже по внутриполитическим линиям, в пределах своих границ, пожертвовать отдаленными геополитическими утопиями в глобальном мире, где мы слабее, и зависимы от мнимых союзников и коварных врагов.

Беда в том, что код «естественности» русской экспансии, её мнимой предопределенности конфигурацией геополитической платформы, на самом деле не так безобиден, как кажется. Ради создания иллюзии мнимой бесконфликтности «своего Востока», комфортности его освоения, Цымбурскому приходится фактически забыть все драматические перипетии реальной тысячелетней борьбы за него, так ярко показанной М. К. Любавским (1860-1936) в его «Обзоре истории русской колонизации». Казалось бы, что может быть более русским, чем Среднее Поволжье? И, однако ж:

«Медленное распространение русской колонизации на левом берегу Волги обуславливалось соседством калмыков и башкир, кочевавших южнее Закамской линии… Из-за этого не могли даже эксплуатироваться сенокосы и другие угодья, отведенные на луговой стороне Волги жителям нагорной стороны. Так, в 1710 г. старожилы монастырских поселков Малыковки и Терсы свидетельствовали, что земли и угодья, отведенные их монастырю на левой стороне Волги, остались не меряны и не межеваны, т. к. по Иргизу и по степи калмыки и башкирцы кочуют зимовьями, и крестьяне “тою землею не владеют; а опроч татарских кочевей на той луговой стороне русских людей жилья ничего нет”». (Любавский 1996: 279-280).

Фактически везде русским приходится вести непростую и кровавую борьбу за господство, даже если не говорить о таких ключевых моментах, как взятие Казани и Астрахани, покорение Сибири, которое кажется легким предприятием, если забыть о трагической гибели его первого героя. Мнимая легкость покорения Сибири связана с эффектом «ножа в масле», создаваемом стремительными речными походами, фундаментальной разностью сред местного населения (степь и лес) и русских (пойменный ландшафт). Освоение и закрепление Сибири было совершено лишь благодаря напору русской крестьянской колонизации и военно-технологическому превосходству.

Этот уход Цымбурского в понимании «своего Востока» от терминологии борьбы и покорения может иметь парадоксальное следствие. Столкнувшись с сопротивлением (несомненны напряжения в отношениях со многими народами, особенно остро обозначившиеся в эпоху «парада суверенитетов», так ярко отмаршированного в Татарстане, Башкирии, Якутии), мы можем решить, что там, где начинается сопротивление, там кончается для русских зона своего, начинается либо лимитрофное, либо чужое пространство, из которого — в той же логике, которая вызывает островной проект, — лучше отступить. Россия, таким образом, превращается в сыр, покрытый дырками, с увеличением вероятности событий, ведущих к коллапсу.

Для Цымбурского критерием вхождения или невхождения того или иного пространства в русскую цивилизационную платформу является, прежде всего, этнический состав населения.

Россия – это пространство, где жили, живут и будут жить русские. А пространство, где русских нет, или где они представляют собой колонизационное диаспоральное включение, – это не Россия. Отклоняя как политически рискованную для любого автора, писавшего в 90-е годы, формулу «Россия для русских», Цымбурский фактически воспроизводит её с предельной этноцентрической жесткостью.

 «Мы видим базисную популяцию, которая транспонировала свою духовно-социальную «особость» в геополитическую традицию: это люди, выступающие для себя и для мира как «русские». Я говорю именно о русских. Определения этой цивилизации как «славянской» или «славяно-тюркской» — не говорю о «православно-исламских» нелепостях — это недоразумения, обычно допускаемые сознательно в целях пропаганды…

Мою модель обвиняют в «этноцентризме». Но что же делать, если в истории отнюдь не редкость цивилизации, ядро которых образуется из одной группы близких друг другу этносов (или даже субэтносов)? Кто усомнится, что ядро китайской цивилизации в основном составляют китайцы? А ядро древнеегипетской — древние египтяне? Подобные цивилизации не менее распространены в истории, чем полисоставные, такие как романо-германская или арабо-иранская. Можно определенно сказать: хотя Россия никогда не была «государством русских» ни в этнократическом смысле, ни в смысле государства-нации, она может быть непротиворечиво описана как геополитическое воплощение цивилизации, популяционным ядром которой были русские, независимо от их собственного этнического или субэтнического — как угодно — членения» (Цымбурский 2007: 184-186).

Именно этот этноцентризм, стремление выкроить политическую мантию Острова по его этнической мерке, неизбежно толкает Цымбурского к ирредентизму. Нотки ирреденты звучат во многих его работах, затрагивая и Украину, и Северный Казахстан. Если он даже и не настаивает на том, что всё единое этническое пространство-цивилизация должно быть сплочено единым правительством, то он уверен в том, что оно должно иметь единую политическую ориентацию – на Россию.

Сам для себя, на своём внутреннем языке, который не раз с полной откровенностью открывал собеседникам, Вадим Леонидович решал проблему неоднородности «по-американски» или, если угодно, «по-сталински». Никаких внутренних этических ограничений для цивилизации при расчистке территории на своём острове он не видел:

 «Русские в ту пору были так же, как позднее шедшие на запад североамериканские колонисты, брали «ничейное», заполняя собою свой «остров». Факты аннексии туземных «этно-экоценозов» сходны с индейской проблемой в Северной Америке – дело между русскими и соответствующими этносами того же «острова», а не между Россией и другими платформами» (Цымбурский 2007: 12).

Этот взгляд также во многом перекликается с воззрениями Данилевского, которые Цымбурский резюмирует так:

«“«Народы – этнографический материал”, который ассимилируется со строителями культурно-исторических типов и увеличивает плодотворное разнообразие последних. Народы, не достигшие государственной фазы, не должны проявлять претензии «на политическую самостоятельность», ибо, не имея ее в сознании, они и потребности в ней не чувствуют и даже чувствовать не могут» (Цымбурский 2016: 260).

При этом Цымбурский критически замечает: «О праве народов “ этнографической фазы ” на свою культуру, о праве их не становиться для кого-либо строительным «материалом» Данилевский вообще не задумывается: о каком бы то ни было праве он начинает трактовать с момента обретения народом политической воли и силы» (Цымбурский 2016: 261).

Тот же самый упрек может быть адресован и ему самому. Это был язык далекого от политических рычагов геополитика, которого реальный российский политик себе позволить не может, по крайней мере, при текущих константах мироустройства. Играть в индейцев надо было в XIX веке. Кое-где, например, на Западном Кавказе, впрочем, и сыграли.

Однако как быть с тем, что времена имеют свойство меняться? Вчерашний мирный абрикос, служащий этнографическим материалом, сегодня втягивается в орбиту конструирования нации, национального строительства, становясь, порой, вооруженным и очень опасным урюком – rebel, а то и freedom fighter. C народами русского Острова в ХХ веке, прямо на глазах Цымбурского, произошла удивительная метаморфоза. Сначала им искусственно навязывался свой письменный язык, своя государственность в рамках ленинской национальной политики, и вот уже они входят в её вкус.

Главная предпосылка Цымбурского и, на мой взгляд, его главная ошибка вновь роднит его с Данилевским, Шпенглером, Гумилевым и многими другими. Это попытка приписать истории органический характер, выделить некие «естественные» пространства, «естественные» ареалы обитания популяций («популяция», «этнос» – тоже часть инструментария, унаследованная именно от Гумилева).

Это код секулярной мысли XIX-XX столетий, когда «естественное» означает «вечное», «оправданное», точнее, не нуждающееся в оправдании. Всё, что построено или завоевано, что может быть результатом исторического процесса, то может быть отыграно назад, а вот против природы не попрешь.

Динамическую, требующую для своего поддержания напряженных военных усилий пограничную систему, Цымбурский перекодирует через метафору в геологическую данность: «остров», «проливы», «платформы», «приливы». Этот геологизм как бы освобождает человеческую волю и от ответственности, и от ошибки.

Геополитическая катастрофа 1991 года происходила на глазах Цымбурского в пространстве решений и их отсутствия, в пространстве зловолия и безволия. И вот наш мыслитель пытается так перекодировать русскую геополитику, чтобы от решений в ней зависело как можно меньше, чтобы эти решения представлялись однозначно заданными цивилизационными доминантами, а те, в свою очередь, вытекали из природных реальностей.

Между тем, отказ от напряженной политической, военной и культурной борьбы, от понимания судьбы цивилизации как динамического расширения своего ареала, «намывания» своего острова – всё это увеличивает, а не уменьшает наши геополитические риски. Уменьшая ценность исторически осуществленного, отказываясь понимать историческое как реальность, не отменимую именно потому, что она уже содеяна в истории, мы подвергаем себя риску культурной перекодировки природного ландшафта, как это попытался сделать тот же Маккиндер с Lenaland.

К примеру, евразийская теория борьбы «Леса и Степи» оставляет за русскими только область леса, а значит, господство русского этноса во всём степном ареале, которое с таким трудом столетиями отвоевывалось Россией, предстает как противоестественное. Степь может быть переосмыслена как отдельная геополитическая реальность (направление, в котором движется мысль Гумилева) — и вот уже степная Россия предстает перед нами как нечто геополитически беззаконное. А потом Лес, родной русский Лес, может быть переосмыслен, как месторазвитие финно-угорских народов. И вот уже русское присутствие в лесном ареале предстает как вторжение. И после ряда перекодировок от громадного русского острова остается уже пятачок на мысу, где русскому едва есть, где поставить один лапоть, – лесостепь. «Но, простите, — заявят нам немедленно в очередном «Стратфоре», — лесостепь – это же Украина, а Россия тут при чем?»

Геополитика есть не следование истории за географией, а преодоление историей географии. Если надо, и исправление географии историей. Примером такого исправления служит деятельность Г. И. Невельского (1813-1876), практически в одиночку перерисовавшего карту русского Дальнего Востока, обнаружившего проходимость Амурского лимана, островной характер Сахалина, «отредактировавшего» направление разделявших Россию и империю Цин, согласно Нерчинскому договору, хребтов. Чтение воспоминаний Невельского свидетельствует о безусловном триумфе воли, первенствующей и над когнитивной косностью тогдашней географии, и над вязким сопротивлением имперской бюрократии, и над обычным российским управленческим хаосом, и над самой трудностью удаленных пространств. Мы видим, как новый мир русского Приморья буквально вырастает из длинной воли одного человека.

До тех пор, пока Русский Остров мыслится как пространство вод и камней, до тех пор ему грозит разрушение и раскол. Его прочность будет гарантирована только в том случае, если мы переосмыслим его как пространство исторических деяний, как пространство, освоенное и скрепленное русской историей, в которой, разумеется, есть место не только сотрудничеству и дружбе, но и завоеваниям, и установлению иерархии отношений.

Именно историческое деяние, в конечном счете, а не географическая или геополитическая предопределенность и создает Россию в коротком, но поэтичном резюме самого Цымбурского:

«Уничтожение Орды и ее обломков, движение русских к Уралу и дальше к Тихому океану, сделавшее их “ особым человечеством на особой земле ” в окружении “мирового басурманства”. Опираясь на свою лесную и лесостепную ландшафтную нишу, русские взорвали старую внутриконтинентальную Евразию кочевников, огромную и зыбкую периферию всех цивилизаций, ни к одной из них не принадлежавшую, но всем грозящую. От этой Евразии остались окаймивший Россию Великий Лимитроф да тюрко-монгольские анклавы внутри воздвигшейся русской платформы, так же напоминающие о древнем состоянии этой земли, как баски или кельты в романо-германской Европе» (Цымбурский 2007: 189).

Природа может быть преобразована. Отменить историю может только другая историческая сила, и только преодолев нашу историческую силу. «А там посмотрим, что прочней».

 

Опубликовано в книге Егора Холмогорова «Игра в цивилизацию».