Жорж Дюби. Время Соборов. Искусство и общество 980-1420 годов

Жорж Дюби. Время Соборов. Искусство и общество 980-1420 годов. М., Ладомир, 2002

Если в России французская медиевистика еще недавно ассоциировалась прежде всего со школой «Анналов», то восприятие средних веков современными французами  сформировано прежде всего Жоржем Дюби (1919-1996), всегда стоявшим от этой школы особняком. Это связано с его блестящим талантом эссеиста, художника слова, умеющего сплетать из собственных размышлений и показаний источников кружево увлекательнейшего текста. За счет такой манеры подачи размышления Дюби могут показаться гораздо менее строгими, чем у анналистов, зато их воздействие на творческое воображение несоизмеримо выше.

Знаменитая книга «Время соборов», легла в основу его знаменитого фильма (который я с удовольствием нашел на ютубе), а сама представляющая собой переделку роскошного альбома того же Дюби «Средневековое искусство». Поскольку исходником был альбом с роскошными иллюстрациями, местами книгу читать трудновато, поскольку она всё время отсылает к иллюстративному материалу. Я от большей части этой трудности был избавлен, поскольку у меня первоначальный альбом есть в лучшем виде.

Книга имела столь большой резонанс, что ввела Дюби в число французских «бессмертных» (кресло 26, среди ранее занимавших — Андре Моруа), а заглавная песня мюзикла «Нотр-Дам де Пари» названа именно в честь книги и фильма Дюби, ставших важным событием в истории современной французской культуры.

Книга полна ярких экспрессивных картин, философских характеристик средневековых художественных стилей, соборов, скульптур, миниатюр, духовной культуры средневековья.

Все яркие мысли Дюби не перечислишь, но одна особенно меня занимает. Он говорит об ужасающей угрозе альбигойской ереси, которая начала наползать на Церковь в XII веке и с которой не могли справиться никакие традиционные церковные структуры. Сам Бернар Клервосский ничего не смог сделать и практически в ужасе бежал от еретиков.

В чем была причина такого феноменального успеха альбигойства? Прежде всего в том, что оно било Церковь (католическую, разумеется, православную так легко было не взять) её же оружием — доведенным до предела презрением к материальному миру, гнушением плотью, уверенностью в том, что плотский человек гнил и не спасется никто, кроме монаха. Проповеднику предельной аскезы Бернару нечего было противопоставить альбигойцам — он мог сто раз объяснять, что мы гнушаемся плотью потому, что она пала в грехопадении, а еретики верят, что она изначально сотворена злой. Но нетрудно было заметить, что на взгляд простого человека никакой разницы между этими позициями не было, кроме того, что еретики были более последовательны.

Раннесредневековое мироотрицание альбигойцам удалось довести до предела. И при этом они в практическом плане освободили человека той эпохи (а как показало возрождение XII века, символом которого стали Абеляр и Элоиза, — человек XII века уже жаждал свободы и готов был бросить вызов ортодоксии, Церкви и епископату) от суровых в теории, но не выполнявшихся на практике церковных требований.

Там где клюнийцы и цистерцианцы говорили: «Не греши, а то попадешь в ад, впрочем все равно попадешь», альбигойцы отвечали: «Можешь и грешить, все равно материя скверна, главное поддержи совершенных и они помогут тебе выплыть. А попы — лжецы». И многие и впрямь видели, что попы — лжецы. Католическая Церковь получила глубокую мировоззренческую подсечку и, несмотря на альбигойские походы, системно катилась в пропасть.

И тогда её подпер (точно как во сне папы  Иннокентия III) один человек, Святой Франциск Ассизский, и в самом деле бывший «переоснователем» западного Христианства. Сущность францисканской революции состояла в изменении точки отсчета, резкой смене системы координат, в которой уже не епископы и монахи, а еретики оказались унылыми ретроградами. Франциск воспевает гимн материальному миру как образу и проявлению мира духовного. Он поет гимн солнцу, он радуется цветочкам и птичкам. Он переоткрывает и благословляет всё материально прекрасное, он показывает богосотворенность и радостность мира.

Вместо проповедника который вынужден спорить с еретиками в стиле «Да, но…» приходит нищий (а значит безупречный для обвинений в церковной коррупции) брат живущий подаянием и начинает говорить о нелепости учения о том, что мир сотворил злой бог. Если бы это было так, то разве мир был бы таким солнечным, нежным, поющим и прекрасным?

А вся боль мира искуплена плотью и кровью страдающего Христа — знаменем францисканской революции становятся реалистичные распятия. Страдание оказывается не поводом к бегству, а путем к радости.

Францисканство стало выходом из того экзистенциального тупика, в которой за столетия темных веков загнал себя западный римо-католицизм.

И по сей день католицизм, в той степени в которой он жив, остается именно религией св. Франциска, сменившей всегда балансировавшую на грани манихейства религию св. Августина.