Роберт Каплан. Месть географии

Роберт Каплан. Месть географии. Что могут рассказать географические карты о грядущих конфликтах и битве против неизбежного. М., КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2015 (Скачать ознакомительный фрагмент)

Рецензия опубликована в альманахе «Тетради по консерватизму» №1 2016.

Книга Роберта Каплана «Месть географии»  может быть прочитана как минимум тремя способами.

Во-первых, это яркая политическая публицистика – спор политика «реалиста» с либеральными интервенционистами о границах и формах репрезентации американской имперской мощи.

Во-вторых, это трактат по геополитике. Введение в историю геополитических идей для начинающих.

В-третьих, это каталог политико-географических образов стран и регионов, который Каплан пытается предложить интересующемуся политикой американцу. Так сказать, карманный справочник американского империалиста.

Автору неплохо удалось совместить в одной книге все три линии и по каждой из них его текст обладает как рядом несомненных достоинств, так и внушительных недостатков. Причем оценка этих недостатков будет разниться в зависимости от того смотрим мы на книгу глазами субъекта имперской политики, самих американцев, объектов имперской политики, по которым лупят американские бомбардировщики и дроны, или же субъекта альтернативной имперской политики, которым, возможно, снова становится Россия.

Авиация свободы и география порядка

Роберт Каплан влиятельный американский политический писатель и журналист, чьи мнения вот уже несколько десятилетий оказывают влияние на внешнюю и оборонную политику США. Громкую известность ему принесла работа «Грядущая анархия», опубликованная в 1994 в журнале «The Atlantic Monthly», в которой Каплан дал видение развития мира после падения Берлинской стены альтернативное «Концу Истории» Фрэнсиса Фукуямы и «Столкновению цивилизаций» Сэмуэля Хантингтона.

Каплан провидит не торжество либеральной утопии и даже не борьбу сложных высокоидеологизированных систем – цивилизаций, а ренессанс варварства, возрождение бесчисленного множества конфликтов, лишь ненадолго притушенных биполярным порядком Холодной Войны, коллапс цивилизации под давлением демографического взрыва и исчерпания ресурсов. Мы еще пожалеем о Холодной Войне как о золотом веке человечества, предупреждал Каплан, и сегодня, два десятилетия спустя, с ним, пожалуй, многие согласны.

Актуальное политическое содержание «Реванша географии» сводится к следующему: в эпоху либерального интервенционизма, начавшегося с американского вмешательства на Балканах и заведшего США в тупики афганской и иракской войн, политический реализм был немодной идеей. Многим в США представлялось, что нежелание «свободных» наций вмешиваться в дела порабощенных народов, останавливать геноцид, нести им демократию, — это эгоизм, который должен быть категорически преодолен. Никаких границ, естественных барьеров и неподходящих условий для экспорта демократии не существовало. Свобода, подобно крылатой ракете, могла прилететь куда угодно.

Каплан подчеркивает, что глобальное превосходство США, позволяющее нести демократию под крыльями бомбардировщиков, было иллюзией. «1990-е не столько являлись периодом американской военной мощи в целом, сколько десятилетием полного превосходства в воздухе. Именно военно-воздушные силы сыграли решающую роль в победе над иракской армией в Кувейте в 1991 году. В этот раз география пришла на помощь высокотехнологичной войне, так как операции проводились в пустыне, где редко выпадают осадки… География было подняла голову на Балканах, но наша военно-воздушная мощь с этим справилась» (сс. 37-38).

Однако еще Хэлфорд Маккиндер в своей последней работе «Круглая земля и обретение мира» подчеркивал: «Воздушная мощь всецело зависит от эффективности ее наземной организации». Оказалось, что ресурсы аэрократии не безграничны и если бомбить Югославию расположенную в Средиземноморье и окруженную странами НАТО – дело легкое, приятное и остающееся практически без последствий, то совсем иное дело забраться вглубь горного Афганистана или попытаться разрешить конфликты суннитов и шиитов в Ираке.

Точкой поворота в американской имперской авантюре Каплан считает «22 февраля 2006 года. В этот день в иракском городе Самарра экстремистами-суннитами из «Аль-Каиды» была взорвана главная шиитская мечеть Аль-Аскари, что послужило началом массовой межконфессиональной резни в Ираке, которую американские солдаты были просто не в состоянии остановить. Перед лицом ужасающей ненависти и полного хаоса наши сухопутные силы оказались абсолютно беспомощными… Миф о всемогущей американской армии… разбился вдребезги, как и сопутствующий ему идеализм» (с. 41).

Месть географии свершилась. «Этот этап последовал за поражением географии ввиду полного превосходства американской авиации в воздухе над зонами конфликта и триумфа гуманитарных интервенций… нас отбросило назад, на базовый уровень человеческого существования, где нам пришлось согласиться, что вместо постоянного улучшения мира… мир, как и раньше, является ареной борьбы за выживание среди суровых лишений» (с.50). Выяснилось, что и горы, и пустыни, и конфессионально-племенная вражда, всё это по прежнему имеет значение в сегодняшнем мире. На самом деле даже большее, чем вчера, когда биполярная упорядоченность высших этажей мировой политики транслировала порядок и на этажи расположенные ниже.

Каплан предлагает вынести из пережитого разочарования два урока. Во-первых: «положение государства на карте является определяющим больше чем его политическая система… Карты определяют само понятие равенства и единства человечества, так как напоминают о разных природных условиях и связанном с ними неравенстве людей» (с. 49). Во-вторых: «Для реалистов порядок важнее свободы. Для них свобода приобретает значение после того, как установлен порядок» (с. 48).

Не следует разрушать структуры порядка, свергать диктатуры, устраивать революции, и вообще вести себя как слон и осел в посудной лавке «во имя свободы» если не уверен, что на месте свергнутой диктатуры может быть установлен хотя бы элементарный порядок. Не стоит прибегать к либеральному интервенционизму, если не уверен, что на смену десяткам человек убитым спецслужбами диктатора не придут сотни тысяч убитых в кровавой гражданской войне и миллионы умершие от сопровождающих её голода и эпидемий.

При этом политическую вменяемость самого Каплана тоже не следует преувеличивать. Он дает понять, что «реалиста» в американской внешней политике от «либерального интервенциониста» отличает не уважение к суверенитету государств и народов, не признание их права на собственный путь, а исключительно осознание границ американской военной мощи. Он не призывает «дать жить другим», в лишь отмечает, что некоторые цели для американской политики недостаточно удобны, слишком опасны или имеют сомнительную ценность. Спор Каплана с либеральными интервенционистами напоминает порой спор двух людоедов о том нужно ли отваривать костлявых злых стариков, или лучше ограничиться стейком из филе юных дев.

Особенно характерна в этом смысле пространная апологетика автором террористической политики, развернутой США в 1990-е годы против Сербии, когда под предлогом «предотвращения геноцида» был произведен геноцид сербского населения в Краине (Хорватия) и Косове.

Вот, пожалуй, бриллиант лицемерия. «В 1991 г. Югославия распалась, а сербские войска вторглись в Славонию и Краину, ставшие местом этнических чисток, массового убийства сербами хорватов. Позже, когда хорваты вновь заняли этот регион, этнические сербы вынуждены были спасаться бегством в Сербию. С сербско-хорватской границы война перекинулась на территорию Боснии, где сотни тысяч людей были убиты с ужасающей жестокостью» (с. 34). Когда сербы нападают на хорватов – это «массовое убийство и этнические чистки». Когда хорваты нападают на сербов – это «занятие региона и вынужденное бегство». Резня в Вуковаре, где погибло 265 хорватских военнопленных, это, конечно, массовое убийство. А что такое резня в Сисаке, где погибло 595 гражданских сербов? Из рассуждений американского «реалиста» ответ на этот вопрос совершенно не ясен.

Довольно забавно выглядят и попытки Каплана изобрести некое географическое детерминирование возможностей осуществления либеральной «свободы», чтобы подвести какую-то географическую базу под «арабскую весну» и объяснить как так получается, что в Ираке под непосредственной американской оккупацией никакого либерализма не вышло, а вот в Тунисе и Египте – при посредстве «твиттер-революций» должно выйти. Оказывается, поскольку Тунис – это Карфаген, органическая часть Римского мира, то условия для демократии там благоприятны. А вот в разобщенной Ливии может ничего и не получиться, тут автор оказался, безусловно, прав.

Впечатляет весьма враждебный антисаудовский тон регионоведческих заметок Каплана, призывающего США к дружбе с Ираном. Его фаворитом на Аравийском полуострове является Йемен, о котором, до развертывания в этом году хуситского движения, вспоминали довольно редко. Каплан рассматривает Йемен как настоящую кащееву иглу для Саудовской Аравии, которая однажды положит конец процветанию, а может быть и самому сущствованию этой нефтяной монархии.

«Никогда не забуду, что американский военный эксперт сказал мне в столице Йемена Сане: «В Йемене более 20 млн. агрессивных хорошо вооруженных людей с коммерческим чутьем, которые еще к тому же очень трудолюбивы по сравнению со своими соседями из Саудовской Аравии. У него есть будущее, и оно до чертиков пугает правительство Эр-Рияда» (с. 279).

Сирию Каплан описывает как конгломерат с весьма слабо сформированной идентичностью, поддерживаемой в основном идеями панарабизма и культом президента Асада-старшего. Это всегда была страна над которой витала угроза распада. Однако в этом распаде для мира таится огромная угроза.

Еще в 2012 году Каплан отмечает, что «вслед за Ираком и Афганистаном следующей целью суннитских джихадистов могла бы стать сама Сирия. В лице сирийского режима джихадисты видят врага, который «одновременно является тираническим, светским и еретическим»… Алавитскому меньшинству успешно удавалось поддерживать в Сирии мир. Вряд ли суннитским джихадистам это по силам. Они действовали бы так же жестко, но без значительного опыта и знаний в сфере руководства страной, которые алавиты приобрели за 40 лет при власти» (с. 329).

Как видим перспективы Сирии Каплан оценивает довольно трезво и как раз к Сирии в наибольшей степени применима его концепция сохранения авторитаризма ради порядка. Но как раз применительно к этой стране он поддерживает ее крайне нерешительно, до некоторой степени «подпевая» проектам «демократической» революции, хотя сам же предсказывает вероятность её джихадистской трансформации.

Особенно забавно выглядит попытка Каплана обосновать необходимость сильной диктаторской власти для Ирака и возможность демократии в Египте обращаясь к авторитету Уильяма Мак-Нила и его грандиозной всемирной истории – «Восхождение Запада». Каплан перессказывает Мак-Нила таким образом: «Географическая среда, став основой для необычного уровня тирании и бюрократии в Месопотамии также способствовала развитию несколько менее депотичного режима в Египте» (с. 62).

Но у Мак-Нила нет ничего подобного! Напротив, его сравнение географических условий Месопотамии и Египта приводит его к прямо противоположным (и гораздо более согласным с историей) выводам. То, что в Месопотами непрерывно менялись племена, царства и цивилизации требовало от её правителей раннего развития достаточно плюралистичной социальной модели. Напротив, Египет его географическая изолированность от внешних вторжений подтолкнула не к мягкости правления и демократизму, а к формированию монолитного деспотически-патриархального общества. Даже Небо и Земля в древней Месопотамии управлялись, по сути, республикой богов, в то время как строй египетского пантеона всегда был монархичен.

«В то время как в Месопотамии торговцы и другие светские предприниматели находили поле для своей деятельности в промежутках между отдельными храмовыми общинами, в Египте монолитное устройство Древнего царства этого не допускало. В конце концов монолитная структура должна была помешать развитию египетской цивилизации…» (Уильям Мак-Нил. Восхождение Запада. История человеческого сообщества. Киев., Ника-центр, 2013 сс. 125-126)

Всем построениям Каплана, несмотря на обилие громких имен, к которым он обращается – Мак-Нил, Тойнби, Бродель, Маккиндер, Спайкмен, Мэхен, присущ некоторый привкус шарлатанства. Он подверстывает исторические и географические факты под сегодняшнюю политическую конъюнктуру. Впрочем, тем же занимался и сэр Хэлфорд Маккиндер, чьи геополитические работы всегда подводили обоснование по сложившуюся на момент их написания политическую ситуацию и за счет этого очень быстро устаревали…

Назад к Маккиндеру: гидрология Хартленда

Здесь мы обращаемся ко второму аспекту книги Каплана, представляющей собой введение в классическую геополитику для американского «чайника». «Я познакомлю читателя – обещает автор, — с решительно немодными мыслителями, которые выступают категорически против того тезиса, что география больше не имеет никакого значения» (с. 16).

Русский читатель здесь испытывает определенную растерянность. За последние годы мы привыкли, что геополитика для всего «цивилизованного мира» – это позапрошлый век, что рассуждения о «Хартленде», «Римленде» и «Мировом Острове» могут быть интересны только городским сумасшедшим в нашей таёжной глуши, в то время как весь остальной мир обсуждает «креативный класс», «нейрономику» и прочие новинки сепулькария. И вдруг обнаруживаешь, что модный в США интеллектуальный продукт не слишком отличим от «Основ геополитики» Александра Дугина. Впрочем, трактат российского автора гораздо полнее.

Каплан сосредотачивает внимание своих читателей на ключевых идеях классиков геополитики – Хэлфорда Маккиндера, Карла Хаусхофера, Николаса Спайкмена и Альфреда Тайера Мэхена. При этом заметно, что сам он обратился к геополитике сравнительно недавно и еще не совсем освоил материал.

Так, пересказ Капланом идей Маккиндера довольно бестолков и бессвязен, к тому же пестрит ошибками. Например, он всё время путает две работы Маккиндера – «Демократические идеалы и действительность» и «Круглая земля и обретение мира», хотя их разделяет четверть века и целая политическая эпоха – первая написана в 1918 году, вторая – в 1943, а высказанные там концепции существенно разнятся (Подробнее разбор эволюции взглядов Маккиндера см.: Цымбурский В.Л. Хэлфорд Маккиндер. Трилогия хартленда и призвание геополитика // Цымбурский В.Л. Остров Россия. Геополитические и хронополитические работы. М., РОССПЭН, 2007 ).

Понять смысл концепции Хартленда из текста Каплана довольно затруднительно. Это связано с тем, что Каплан, все-таки, политик, а Маккиндер – географ и решающим моментом в выработке им идеи Хартленда были географические соображения. Хартленд для Маккиндера – это совокупность пространств, недоступных для воздействия морской силы – это район Евразии, не имеющий выхода и речного стока в открытый Океан, то есть бассейн Волги, впадающей в Каспийское море, и бассейны северных русских рек, проход к которым закрыт льдами.

Именно здесь, где суша недоступна морю куётся чрезвычайно мощная сила, которая обрушивается на окраинные приморские пространства, прежде всего на Европу, в виде кочевых нашествий. Ритм этих нашествий задает ритм мировой истории, поэтому «сердцевина Евро-Азии» (Маккиндер первоначально не употреблял слово heartland как термин) выступает как ось мировой истории.

Надо сказать, что концепция Маккиндера базируется на определенной исторической и географической ошибке. В «Географической оси истории» он описывает современную эпоху в истории мира как созданную двумя событиями – морским расширением мира мореплавателями Васко да Гаммы и его сухопутным расширением казаками Ермака.

«Пока «морские» народы Западной Европы заполняли поверхность океана своими судами, направлявшимися в отдаленные земли, и тем или иным образом облагали данью жителей океанического побережья Азии, Россия организовала казаков и, выйдя из своих северных лесов, взяла под контроль степь, выставив собственных кочевников против кочевников-татар. Эпоха Тюдоров, увидевшая экспансию Западной Европы на морских просторах, лицезрела и то, как Русское государство продвигалось от Москвы в сторону Сибири. Бросок всадников через всю Азию на восток был событием, в той же самой мере чреватым политическими последствиями, как и преодоление мыса Доброй Надежды, хотя оба эти события долгое время не соотносили друг с другом… Романо-тевтонцы плыли по морям… греко-славяне скакали по степям, покоряя туранские народы».

Базовый миф геополитики, как видим, возник из-за недостаточного знания русской истории и поверхностного взгляда на русскую географию. Движение России на Восток было не сухопутным, а речным и океанским движением. Ермак и его команда были не «всадниками», а судовой ратью и их подвиг состоял в том, что они нашли пути сплава и волоки между реками, бассейны которых не смогли отделить друг от друга даже Уральские горы.

«Казаки» которых боялась Европа – отважные кавалеристы-донцы имели не так уж много общего с казаками эпохи Великой Русской Экспансии. Да, впрочем, и донской казак Стенька Разин, если бы Маккиндер услышал хотя бы знаменитую песню о нем, оказался бы рекоплавателем, приносящим прекрасную персиянку в жертву матери-реке Волге.

Географическое мышление Маккиндера грешит чрезмерной масштабностью, с высоты которой «Хартленд» и в самом деле кажется обезвоженным участком суши, дороги из которого – Волга и Сибирские реки идут в никуда. Однако более пристальный географический взгляд покажет нам, что главной характеристикой русского Харленда оказывается не сухопутность, а чрезвычайно интегрированная речная сеть, которая вместе с доступными для России озерами, морями и Арктическим Океаном и составляет тот колонизационный ресурс, который в полной мере был использован нами в XVI-XIX веках. Хартленд — не пустыня, а Остров, подходы к которому извне чрезвычайно затруднены, зато он отлично интегрирован внутри. И Маккиндеровская Lenalend, вынесенная за пределы «Хартленда» если размышлять в сухопутной логике, притянута к нему прочнейшими речными и морскими нитями, составляя неразрывную часть Русского Острова. Кстати, когда Каплан смотрит на Россию собственными, а не Маккиндеровскими глазами, он прекрасно осознает роль речных коммуникаций в русской истории – и про движение всадников-казаков на Восток читателям не рассказывает.

Но вернемся к Маккиндеру — сила сосредоточенная в Хартленде велика, но слишком косна, поэтому главную задачу океанских держав Маккиндер видел в том, чтобы не допустить объединения сил Хартленда с той или иной приморской державой – будь то Германия, или Япония, или Китай. Маккиндера занимает не столько борьба с осевой державой Хартленда, сколько обеспечение баланса между «Внешним полумесяцем», в конечном счете оказавшимся под контролем англосаксов, и «Хартлендом» (по большей части тождественным России), за счет пространств «внутреннего полумесяца». Задача англосаксонской геополитики состоит как в том, чтобы осевая держава Хартленда не слишком выдвинулась за пределы своего географического ядра, так и в том, чтобы ни одна из стран ближней периферии не овладела Хартлендом.

Поразительно, насколько неверно понимается мысль Маккиндера и в американской и в российской геополитике, в том числе и Капланом. Знаменитый афоризм Маккиндера: «Кто контролирует Восточную Европу, тот командует Хартлендом, кто контролирует Хартленд, тот командует Мировым Островом, кто контролирует Мировой Остров тот командует миром» традиционно трактуется как констатация необходимости держать Восточную Европу в англосаксонских руках, чтобы не дать России овладеть миром. Так это положение интерпретируется и у нас и ем же Капланом, приписывающим Маккиндеру анекдотическое построение о «ряде государств, расположенных к востоку от Центральной Европы. Беларусь, Украина, Грузия, Армения, Азербайджан и Дагестан могли бы бросить вызов планам социалистической России».

Нелепость подобной интерпретации формулы Маккиндера видна из следующего. Россия несомненно командует Хартлендом, независимо от того, владеет она Восточной Европой или нет. Однако это не дает ей господства над Мировым Островом и Миром. Мало того, когда СССР в годы Холодной Войны владел Восточной Европой и это его к господству над миром не приблизило. Другими словами, как формула сдерживания России афоризм Маккиндера попросту абсурден.

Совсем иначе он видится, если вспомнить, что книга «Демократические идеалы и реальность» писалась Маккиндером в 1918 году, когда Революция фактически обрушила Россию, Германия после Брестского мира оказалась хозяйкой всей Восточной Европы и на короткое время замаячил призрак объединения Восточной Европы и Хартленда в немецких руках. Формула Маккиндера имеет именно антигерманский смысл. Британский геополитик полагал, что в условиях краха России, Германия должна быть изолирована от доступа к Хартленду путем создания барьера из славянских и квазиславянских государств, решительно настроенных отстаивать свою независимость от Германии. В момент написания книги никто не мог предположить, что эти государства совсем скоро превратятся в «санитарный кордон» уже против СССР и будут размолоты между жерновами стремительно возродившихся двух великих империй, которые, с подачи Хаусхофера стали мыслиться как потенциальный «континентальный блок».

С работами Карла Хаусхофера в оригинале Каплан, по всей видимости, не знаком. Он ссылается на них преимущественно по книге американского геополитика и дипломата Роберта Штрауса-Хупе (учителя Киссинджера) посвященной защите идей Маккиндера от их «нацистского искажения» Хаусхофером. По большому счету, эта глава превращается в панегирик Штраусу-Хупе как патриарху американского политического реализма. Впрочем, наш автор отмечает интересные моменты и у Хаусхофера – прежде всего понимание границ как живой гибкой реальности, как рубежей военной силы, а не географического абсолюта, хотя сам, в целом, тяготеет скорее к географическому детерминизму.

Николас Спайкмен и оборона Карибской Империи

Одна из лучших во всей книге – глава посвященная идеям Николаса Спайкмена – создателя концепции «Римленда». Она читается с особым интересом еще и потому, что Спайкмен у нас недостаточно известен, а его идеи пересказываются чрезвычайно упрощенно, как какие-то директивы НАТО. Анализ Спайкмена в наибольшей степени, пожалуй, вдохновляет самого Каплана.

США предстают в географических оценках Спайкмена как держава, господствующая над своим «Средиземным морем» – Карибским бассейном. Кстати, приоритет в разработке географического представления о трех средиземных морях – Средиземном, Восточно Китайском и Карибском принадлежит выдающемуся русскому географу и геополитику В.П. Семенову Тян-Шанскому. На Карибах США может противодействовать любой внешней силе, устанавливать блокаду, а раздробленность региона на множество малых государств лишает США серьезных соперников. Эта геополитическая конфигурация обеспечивает Соединенным Штатам господство над всем Западным Полушарием в котором у них нет и не может быть геополитических соперников подобных тому как в Евразии могут соперничать Россия, Китай, Европа или её гегемон.

Однако власть США в Западном Полушарии имеет свою ахиллесову пяту – это богатые и густозаселенные атлантические регионы, расположенные южнее Амазонии. Юг Бразилии, Уругвай, Аргентина находятся в положении «равноудаленности» от США и от Европы. От Нью-Йорка до Буэнос-Айреса лишь немногим ближе по воздуху и дальше по морю. Это создает угрозу проникновения державы, доминирующей в Европе, в Западное Полушарие через Южную Америку. «Даже если бы США смогли избежать войны с Германией за Европу, возможно, борьбы за доминирование над Южной Америкой избежать не удалось бы» — цитирует Каплан Спайкмена.

Таким образом, оборона Европы, по Спайкмену, оказывается дальними рубежами обороны Южной Америки, которая, в свою очередь, прикрывает американское Карибское средиземноморье. И антироссийская геополитическая архитектура «Римленда» подчинена у Спайкмена именно этой задаче: «Двести лет, со времен Петра Великого, Россия пыталась пробиться через кольцо приграничных государств и выйти к океану. География и морская мощь постоянно ей мешали».

Переименовав «Внутренний полумесяц» Маккиндера в «Римленд», который удобно контролируется с моря, Спайкмен как бы превращает Римленд в грандиозный передовой бастион для отражения русской экспансии. Каплан здесь вспоминает стратегический манифест Холодной Войны – «Длинную телеграмму» Кеннана с её доктриной сдерживания.

Насколько уместно обращение к Кеннану в контексте геополитики – позволительно усомниться, — в центре «Длинной телеграммы» вопросы идеологического противостояния с СССР, борьбы мировоззрений, а не геополитических программ.

Впрочем, именно здесь доктрина Кеннана сохраняет своё значение для Запада и до наших дней. Её основная мысль – Запад как целое гораздо сильнее России, поэтому главный шанс русских – сыграть на противоречиях в западном мире, а основная задача США – любой ценой сохранить единый фронт против России. В Холодной Войне 2.0 начавшейся в 2014 году мы наблюдаем тот же паттерн – Москва пытается расколоть Запад, Вашингтон цементирует все щели. Так будет продолжаться до тех пор, пока однажды либо Вашингтон пропустит удар и та или иная значимая единица от альянса с США оторвется, либо до тех пор пока Москва не сменит стратегию и не сумеет противопоставить Западу коалицию более мощную, нежели он сам.

Но вернемся к Спайкмену. Успешность «стратегии Римленда» кажется доказанной практикой – падением Советского Союза, которое традиционно интерпретируется как «поражение в Холодной Войне». Однако если избавиться от этой более чем спорной аберрации (падение коммунистического режима в России имело гораздо больше внутренних, чем внешних причин, а энергичное внешнеполитическое отступление Горбачева было попыткой консолидации режима), то выигрышность стратегии «по Спайкмену» с интенсивным окружением СССР американскими базами по морским направлениям оказывается более чем спорной.

Сложная система спайкменовского геополитического домино: кто контролирует Римленд, тот контролирует Южную Америку, кто контролирует Южную Америку, тот угрожает Карибам, кто угрожает Карибам, угрожает США, была опрокинута самым неожиданным образом – нож советской экспансии оказался запущен прямо под карибское ребро. Спайкмен писал задолго до кубинской революции и ему и в страшном сне не могло привидеться, что Вашингтон пропустит такой удар, а занимающий центральное положение в Карибах остров более чем на полвека выйдет из под американского контроля. Мало того, окажется площадкой советских военных баз, радиолокационных центров и с трудом, лишь угрозой глобальной ядерной войны, предотвращенного размещения советских ракет.

Господство в своем средиземноморье оказалось для США гораздо более проблематичным, чем казалось Спайкмену. Именно здесь один за другим возникают чрезвычайно устойчивые режимы, которые хранят верность глобальному геополитическому оппоненту США – СССР и России. В некотором смысле Кубу, Никарагуа и Венесуэлу можно рассматривать как аналог последовательно антироссийских Польши других стран Восточной Европы. Самые ближние соседи оказываются самыми враждебными.

Если североатлантическое ядро американского господства и в самом деле стояло довольно крепко, то весь глобальный юг год за годом всё в большей степени прошивался советскими базами, морскими ПТО, дружественными режимами. Иногда США удавалось выдернуть тот или иной опасный участок из под советского влияния, как Чили в 1973 году, но советским реваншем стала консолидация красного Вьетнама и захват остатков португальской империи – Анголы и Мозамбика. Во всех этих операциях СССР чрезвычайно интенсивно использовал свою морскую мощь. Если в 1962 году США еще удалась морская блокада Кубы, а рвавшиеся к «Острову Свободы» советские подводные лодки были остановлены и принуждены к всплытию, то за 1960-70-е годы создан был большой советский океанский флот, практически сравнявший морские потенциалы двух сверхдержав.

В конечном счете, США поскользнулись именно в «Римленде» составной частью которого несомненно был отлично простреливаемый с моря Вьетнам, а вот СССР споткнулся в самых что ни на есть глубинах Хартленда – Афганистане, территория которого представляет, пожалуй, абсолют гидрологической изоляции, которая только может существовать в Евразии. Так что позволим себе усомниться в том, что спайкменовская концепция Римленда была действительно эффективным интеллектуальным инструментом Холодной Войны, а не опасной для Запада иллюзией, продолжением ошибки Маккиндера, рассматривавшего Хартленд как гидрологически изолированную территорию.

Последний Океан. Удивительное будущее Арктики

Гораздо большего внимания заслуживает другой аспект идей Спайкмена, акцентируемый Капланом – это его внимание к полярной геополитике, где его внимание приковывает «Концентрация участков суши в Северном полушарии и то, что они расположены в виде звезды стремясь от центра, в котором расположен Северный полюс, к Африке и мысу Доброй Надежды, Южной Америке и мысу Горн, а также к Австралии».

Каплана чрезвычайно занимает этот арктический сюжет и он его развивает с еще большей подробностью:

«Главной идеей этой карты полярной области является естественная связь между Северной Америкой и Евразией… В следующие десятилетия Арктика, особенно если она немного оттает, придаст новое значение морским и особенно военно-воздушным силам. Сверхзвуковой транспорт может на две трети сократить расстояние между западным побережьем США и городами в Азии. Более активное использование полярных маршрутов еще сильнее свяжет США, Россию и Китай. Став более доступной, география, как это ни странно, приобретет еще большую важность» (с. 123).

И, надо сказать, в подобной оценке будущего Арктики Каплан не одинок. Вот что думает английский историк цивилизаций Фелипе Фернандес Арместо: «Остался последний океан. Последнюю фазу океанической истории можно усмотреть в пересечении Арктики подводными лодками и в воздушных перелетах по большим окружностям Земли: если глобальная цивилизация действительно возникнет, я могу представить себе, что историки будущего опишут ее формирование на новых маршрутах, как это делали их предшественники на своих «домашних» океанах. Возможно, и Северный Ледовитый океан будет рассматриваться как домашний океан всего мира».

Особенно показательна здесь статья Кэйтлин Энтрим «Следующая географическая ось: Русская Арктика в XXI веке» (Caitlyn L. Antrim. «The Next Geographical Pivot: The Russian Arctic in the Twenty-first Century» (Naval War College Review. Vol. 63, № 3, Summer 2010). Автор предлагает пересмотр маккиндеровской геополитической схемы учитывая климатические изменения и всё возрастающую доступность Арктики для военного и торгового судоходства.

Вместо «Черной дыры» Хартленд оказывается огромным пространством, развернутым к «Последнему Океану» и владычицей этого пространства является именно Россия – она освоила его и включила почти половину в свои границы. Цепь островов от Земли Франца Иосифа да острова Врангеля создает здесь огромное «четвертое Средиземное море» по которому проходит Северный Морской Путь и которое полностью заключено в пределы территориальных вод России прикрытых островами, каждый из которых может быть превращен в хорошо укрепленную крепость. И здесь, конечно, неизбежно встанет роковой вопрос о Груманте-Шпицбергене, — единственной бреши в этой системе северных крепостей, так коварно уведенной у нас из под носа в 1920 году в отсутствие полномочной России.

Тем не менее, вместо океанической Золушки Россия, с реализацией потенциала Арктики, вступит в число крупнейших океанских держав. И здесь, по всей видимости, придется уже задним числом пересматривать учебники истории и геополитики, описывая не параллелизм европейского продвижения в Океаны и сухопутного продвижения России, а единое океанское движение европейских цивилизаций, одна из которых выбрала легкий путь в Атлантику и Индийский Океан, а вторая ввязалась в долгую, но исключительно перспективную игру в Арктике. Движение России в Сибирь предстанет не покорением Степи, а укрощением арктических путей.

Мэхен и психоанализ «русской агрессивности»

Глава посвященная Капланом наследию американского теоретика морской мощи Альфреда Тайера Мэхена начинается со своеобразного геополитического психоанализа России.

«Мэхен… нашел слабость России в слишком большом расстоянии, отделяющем её от теплых вод Индийского Океана. «Безнадежная удаленность от открытого моря, характеризующая Россию, лишила её удобного положения для накопления материальных благ» и, как продолжает Мэхен, «по этой причине совершенно естественно и понятно, что она испытывает недовольство, которое легко переходит в агрессию». Таким образом Мэхен обнаруживает глубокие психологические тенденции – основанные в действительности на географии – русского национального характера» (с. 126).

Поразительно то, что сделав эту констатацию Каплан тут же переходит к обсуждению «сдерживания» России. Тем самым он невольно вскрывает иррациональные корни противостояния англосаксонских «морских держав» с Россией.

Из поставленного Мэхеном диагноза следует, что нет ничего проще, чем излечить Россию от «агрессивности». Достаточно предоставить ей хотя бы один удобный выход к теплому морю – и наш стресс от холода и агрессия сами собой исчезнут. По большому счету никаких других конфликтов у России с «морской державой» не останется – всё остальное может быть урегулировано в рабочем порядке.

Однако вместо такой очевидной уступки англосаксы столетиями тратят множество сил, средств и даже человеческих жизней для того, чтобы «сдерживать» Россию в её единственном очевидном и законном желании – иметь выход к теплым морям. То есть они искусственно поддерживают уровень агрессии России на гораздо более высоком уровне, чем этого хотелось бы даже самим русским.

«Индийские и китайские стратеги жадно читают Мэхена. Они строят флот, предназначенный для крупных сражений на море, тогда как европейские адмиралы в наше время рассматривают военно-морские силы исключительно в качестве морских полицейских» — предупреждает Каплан(с. 132). Но потенциальный рост морского могущества России – один из тех факторов, которые Каплан пожалуй не учел в главе об идеях Мэхена. У России существует собственная доктрина морской мощи, разработанная адмиралом Горшковым, и собственные большие океанские амбиции. И если мировая история и в самом деле сделает зигзаг в сторону Арктики, — невозможно думать, что Россия откажется им воспользоваться.

Однако русской геополитики для Каплана, увы, не существует – он ничего не слышал ни о Данилевском, ни о Горшкове, ни, тем более, о В.П. Семенове Тянь-Шанском, и лишь немного знает о евразийстве, к коему относится скептически. Автор «Мести географии» явно не в курсе, что у России присутствует собственная традиция геополитического самоосмысления. Это несомненный минус его книги, но, в то же время, и плюс – когда Каплан переходит от геополитической теории к регионоведческим очеркам его очерк о России дает достаточно оригинальный взгляд, часто вне привычной нам оптики.

Русский Феникс. Империя расширяющаяся из страха

Знание Капланом России, впрочем, чисто книжное. Он любит сопровождать свои очерки зарисовками от первого лица, посвященными, прежде всего, горам – какое впечатление на него произвели Балканы, какое – Курдистан, какое – горы Афганистана. Вместо личной зарисовки главу о России открывает панорама Кавказа из «Красного колеса» Александра Солженицына. Так ты понимаешь, что Россию автор видел только на картах.

Это, впрочем, не делает его взгляд враждебным или тяготеющим к русофобии. Напротив, очерк Каплана написан с пониманием и уважением. В его представлении Россия это огромная страна, которая вынуждена еще больше расширяться из страха перед нападением. Не будучи естественной географической крепостью Россия вынуждена постоянно присоединять всё новые и новые земли, которые послужат буфером между нею и её сильными врагами.

Россия «с её бескрайними степями и равнинами , которые не предоставляют естественных границ и которые не могут серьезно защитить от вражеского вторжения. Страх России перед вторжением с суши у Маккиндера является главной темой. Россия значительно продвинулась вглубь Европы с её восточной части, чтобы противостоять Франции в XIX в. и Германии в ХХ в. Россия была заинтересована в Афганистане, чтобы остановить британцев в Индии и получить выход к теплому Индийскому Океану. Покорение Дальнего Востока имело целью заблокировать продвижение Китая. Что же касается Кавказа, то эти горы представляют собой барьер, где Россия должна доминировать, чтобы оградить себя от политических и религиозных взрывов на Большом Ближнем Востоке» (с. 176).

Интересно, что здесь, вопреки собственной ссылке, Каплан приходит в чувствительное противоречие с Маккиндером, который в «Круглой земле и обретении мира» высказал взгляд на Россию прямо противоположный. Британский геополитик счел Россию грандиозной естественной крепостью, прикрытой с Севера Арктическим Океаном, с Юга – цепями гор, с Востока и тихоокеанскими морями и горами «Леналенда». В этом смысле Россия начала ХХ века предстает, в конечном счете, практически достигшей своих естественных границ, а весь её предыдущий исторический путь может быть представлен как движение к этим чрезвычайно широко очерченным границам. Открытой эта крепость Хартленда является только для вторжения с Запада, но и здесь пространство является её союзником, коль скоро вынуждает врага чрезмерно растягивать фронт и истощать резервы.

«Россия воспроизводит в основных чертах паттерн Франции, но в укрупненном масштабе и с границей, открытой на запад, а не на северо-восток. В нынешней войне российская армия развернулась, перекрыв открытую часть границы. В тылу у нее — огромная равнина хартленда, подходящая и для глубокой обороны и для стратегического отступления. А еще дальше позади [армии] эту равнину замыкает на востоке природный крепостной вал, образуемый «недоступным» арктическим побережьем, пустошами земли Лены за Енисеем и горной цепью от Алтая до Гиндукуша, за которой и Гоби, и тибетские, и иранские пустыни. Эти три заграждения — широкие и весьма вещественные, далеко превосходящие в своем оборонном значении те побережья и горы, которыми окаймлена Франция» (Хэлфорд Маккиндер. Круглая земля и обретение мира. Пер. Вадима Цымбурского // «Космополис» №16, 2007).

Маккиндер отметил, что развивая в ходе индустриализации ресурсы своего Востока Россия становится всё менее уязвимой для атаки с Запада, так как всё меньше зависит от экономического потенциала своих западных окраин. Однако маккиндеровская параллель с Францией гораздо глубже чем кажется. Наряду с физической и экономической существует еще и культурная география.

Даже если Франция перенесет свой индустриальный потенциал подальше от германской границы, вглубь страны, она никуда не сможет перенести Реймс, готические соборы Пикардии и Иль де Франса, которым и так был нанесен чудовищный ущерб Первой мировой войной. Точно так же и Россия, имея возможность отступать экономически хоть до Урала, хоть за Урал, не может передвинуть опорный для своей культурной идентичности регионы Москвы, Замосковья и Петербурга, не сможет передвинуть ни Василия Блаженного, ни Покрова на Нерли, ни Эрмитаж. Поэтому внезапное приближение западных границ к этому культурному Хартленду, тем более, что ряд исторических русских центров уже оказался за нашей границей, причем в чрезвычайно враждебном контексте, воскрешает в России именно тот тип оборонного сознания о котором говорит Каплан.

Борющаяся с суровостью северных холодов и с агрессией соседей Россия представляется Каплану вечно разрушаемой и вечно возрождающейся империей. «В то время как другие империи возникали, расширялись, рушились, — и о них никогда больше не слышали, — Российская империя расширялась, и разваливалась, и возрождалась уже неоднократно. География и история показывают, что Россию никогда нельзя сбрасывать со счетов» (с. 178) – такими словами предваряет автор небезынтересный и в целом точный очерк русской истории.

В этом очерке он отмечает синтез варяжского и византийского начала, роль речных путей в развитии России и возвышении Московского княжества, чрезвычайно высоко оценивает монументальную фигуру Ивана Грозного как первого великого строителя русской империи, адресуется к «Тарасу Бульбе» Гоголя, чтобы отметить пересечение названий «русский», «украинец» и «казак» и подчеркнуть, что «насилие в повести является выражением географических особенностей степей России и Украины».

«Очевидно, что русским нечего стыдиться, так как они могут быть только теми, кто они есть – народом, который построил империю в условиях жуткого континентального ландшафта и климата, и в результате они стучались в ворота Леванта и Индии… В то время как такие морские державы как Франция и Британская империя, сталкивались со своими врагами за морями, Россия встречалась с врагом на собственной территории. Таким оборазом русские люди очень рано научились относиться ко всему с подозрением и не терять бдительности. Это нация, которая всё время так или иначе находилась в состоянии войны» (с. 184).

Каплан даже находит в русской истории свой вариант «явного предначертания». «Мотивом для такой новой российской версии «предопределенной Судьбы» было чувство незащищенности: незащищенности любой сухопутной державы, которая вынуждена нападать сама, разрастаясь во всех направлениях, чтобы не исчезнуть» (с. 186).

Геополитику современной РФ Каплан понимает откровенно плохо. Его источниками по теме оказываются Геннадий Зюганов, Владимир Жириновский и, почему-то, Дмитрий Тренин. Скептицизм нашего автора вызывает евразийство и программа Евразийского Союза, поскольку он считает, что география не может служить объединяющим началом и нужна какая-то общая идеология. Однако и здесь целому ряду его высказываний не откажешь в проницательности.

Каплан зачмечает, что внимание российского руководства к Украине «свидетельствует о желании приблизить Россию к Европе» (с. 195). Он полностью согласен с Бжезинским, утверждающим, что без Украины Россия может оставаться только азиатской империей, в то время как добавление Украины делает из неё европейское государство. Перспектива, которой Бжезинский хотел бы избежать, но Каплана она, похоже, мало смущает.

Однако все же он спешит успокоить тех, кто боится восстановления Российской Империи – в XXI веке это является маловероятным, поскольку состав России покинул Казахстан, развивающееся центральноазиатское государство, которое и является, якобы, «Хартлендом» в собственном смысле слова. «Маккиндер верил, что Хартленд будет контролировать некая сверхдержава. Но в наше время Хартленд находится в руках его коренных жителей» (с. 199). Сказано скорее сильно, чем верно, с учетом того, что никогда, ни в одной из версий своих теорий Маккиндер не сводил Хартленд к Центральной Азии.

Взгляд Каплана на Россию, как мы видим, скорее благожелателен. Он отказывается подыгрывать русофобской мифологии о вечно агрессивной России, объясняет русскую экспансию вполне очевидными географическими мотивами, рекомендует не сбрасывать Россию со счетов и уж точно не торопиться записывать её во второстепенные державы. Прошло всего три года с выхода книги Каплана, а Россия уже вновь «стучится в ворота Леванта». Такая скорость регенерации империи явно шокирует западные элиты, но если бы они внимательно читали Каплана они были бы лучше подготовлены.

Геополитика России. Герой без поэмы

Однако даже в чуждом зацикленности на вражде к России изложении Капланом геополитической традиции Запада трудно не заметить, что в целом она посвящена проблеме «сдерживания» России. Российская экспансия рассматривается западной геополитикой как данность, а программа этой геополитики сводится к набору рецептов сдерживания России, лишь ненадолго отклоняясь от этого основного сюжета в сторону сдерживания Германии, как у позднего Маккиндера, или сдерживания Китая, которое пытается обсуждать Каплан.

В целом геополитический прорыв России и его агрессивное «сдерживание» англосаксонской морской державой представляют собой ключевой геополитический метасюжет. И здесь возникает следующий вопрос: если существует теория геополитического сдерживания России, то почему не существует теории геополитической экспансии России? Почему её приходится выдумывать самому же Западу, сочиняя фальшивки вроде «Завещания Петра Великого»?

Отговорки, что мы мирные люди и экспансии не планируем, здесь не уместны. Россия весьма значительно страдает от мероприятий по так называемой «обороне» от неё, но не имеет даже самого приблизительного плана «наступления». Все наши движения по расширению своего влияния судорожны, плохо скоординированы, лишены серьезного теоретического обоснования, базируются на случайных и противоречивых идеологемах. В этом смысле русская геополитика, в отличие от западной, по прежнему не существует.

Вадим Цымбурский видел в геополитике «тип политического проектирования, стремящийся мобилизовать народы и элиты при помощи географических образов (моделей) с заложенным в них зарядом политических ориентаций и установок… Геополитика – это форма внесения в мир политической воли» (Цымбурский В.Л. Конъюнктуры земли и времени. М., Издательство «Европа», 2011, с. 136).

Однако никакого целостного видения симметричного или ассимметричного стержневой для Запада доктрине Маккиндера в русской геополитике по прежнему не присутствует, есть лишь её постмодернистские симуляции. Как следствие мы не можем осмыслить даже происходящие с нами перворазрядные политические события.

Являются ли возвращение Крыма и сирийская операция выражением единого неовизантийского геополитического вектора и тогда конфликт с Турцией, который неизбежно напоминает нам о Константинополе, является естественным результатом движения по этому вектору? Или перед нами ряд несвязанных между собой геополитических эпизодов, каждый из которых существует в своей логике.

Какова геополитическая конфигурация нашего глобального противостояния с США и выльется ли оно в новую Холодную Войну и если да, то во имя каких целей? И как бы могла быть сформулирована наша «Длинная телеграмма», если бы кто-то решился её написать?

Книга Каплана хороша уже тем, что возникла в толще традиции продуманного геополитического и геостратегического планирования и действия. Автор ясно отдает себе отчет как и во имя каких интересов он формулирует те или иные тезисы. Его высказывания, в виду проработанной традиции взаимодействия между лицами и структурами определяющими политику и экспертами-интеллектуалами имеют ясный смысл. Отсутствие аналогичной традиции в нашем Отечестве делает книгу «Месть русской географии» написанную в логике геополитических интересов России, попросту невозможной. Но это не значит, что русская география не отомстит тем, кто с нею не считается.