Ха Джун Чанг. Злые самаритяне

Ха Джун Чанг. Злые самаритяне. Миф о свободной торговле и тайная история капитализма. М.: Манн, Иванов и Фарбер, 2018

(скачать любительский перевод в pdf)

Как мы все знаем, айфоны растут на деревьях. Так же как бананы. Зоной произрастания бананов является, к примеру, Эквадор. Зоной произрастания айфонов является Кремниевая долина в Калифорнии. Для каждой страны ее продукт является её сравнительным преимуществом, о чем учит классическая экономическая теория Адама Смита и Давида Рикардо. Так же как США бессмысленно пытаться вырастить бананы, Эквадору бессмысленно пытаться выращивать айфоны.

Еще мы знаем, что хорошие автомобили могут изготавливаться только в Германии и Японии, ну и в США по старой памяти. А в России никаких хороших автомобилей по определению нет и быть не может, поскольку у нас руки растут не из того места, интуиция не так настроена и какой бы автомобиль мы не делали, получается Т-34 в лучшем случае. Поэтому нам надо прекратить финансировать свой бесполезный автопром, открыть свой рынок для иностранных автомобилей, а продавать то, что у нас растет хорошо, например нефть с газом. Прежде чем вы убедитесь сами в этих незыблемых и самоочевидных экономических истинах мы с профессором экономики из Кэмбриджа, выходцем из Республики Корея, Ха Джун Чангом, расскажем вам одну историю про неудачно сделанный автомобиль.

Однажды, в одной развивающейся стране, её главный автопроизводитель отправил свои первые легковые автомобили на американский рынок. До того дня, небольшая компания делала только низкопробные продукты – плохие копии качественных товаров, произведённых в богатых странах. Машина была обыкновенная, просто дешёвая микролитражка, как говорится «четыре колеса и пепельница». Но для страны это был важный момент, и экспортёр испытывал гордость.

К несчастью, продукт провалился. Все считали, что машинка выглядит ужасно, а искушенные покупатели не хотели тратить серьѐзные деньги на семейный автомобиль из страны, где до сих пор делали только второразрядные вещи. Машину пришлось отозвать с американского рынка. Провал вызвал серьѐзные дебаты среди жителей этой страны.

Многие из них считали, что компании следовало придерживаться своего первоначального бизнеса – производства простого текстильного оборудования. В конце концов, главным экспортным товаром страны был шѐлк. Если компания не смогла выпустить хороший автомобиль после 25 лет непрерывных попыток, значит этому и не бывать. Государство делало всѐ для еѐ успеха. Оно обеспечило ей высокие прибыли на отечественном рынке через высокие тарифы и драконовский контроль за иностранными инвестициями в автомобильную промышленность. Ещѐ десяти лет не прошло, как оно даже выделяло государственные средства, чтобы спасти компанию от неминуемого банкротства. Так что, утверждали критики, иностранные автомобили нужно свободно ввозить, а иностранным автопроизводителям, которых двадцать лет назад выгнали, позволить обосноваться вновь.

Год был 1958-й и страна, вообще-то, была Япония. Компания называлась «Тойота», а машина называлась «Toyopet». «Тойота» начинала как производитель текстильного оборудования («Автоматические ткацкие станки Toyoda») и вошла в автомобилестроение в 1933 году. Японское правительство изгнало «General Motors» и «Ford» в 1939 году и поддержало «Тойоту» деньгами из Центрального банка (Bank of Japan) в 1949 году. Сегодня японские автомобили — это так же естественно, как шотландский лосось или французское вино, но менее 50 лет назад, большинство людей, включая многих японцев, считали, что японское автомобилестроение просто не должно существовать.

Полвека спустя после фиаско с «Toyopet», премиум-бренд «Тойоты» «Lexus» стал чем-то вроде иконы глобализации, благодаря книге американского журналиста Томаса Фридмана (Thomas Friedman) «Лексус» и оливковая ветвь». Книга обязана своим заглавием тому озарению, которое снизошло на Фридмана на скоростном поезде «Синкансен», во время его поездки в Японию в 1992 году. Он посетил завод «Лексус», который произвѐл на него огромное впечатление. На обратном пути из автозавода в Тойота-сити в Токио, в поезде ему попалась на глаза очередная статья о напряжѐнности на Ближнем Востоке, где он долгое время был корреспондентом. И его осенило. Он вдруг осознал, что «кажется, что половина всего мира настроена улучшать «Лексус», привержена модернизации, ускорению и приватизации своих экономик, для того, чтобы процветать в системе глобализации. А вторая половина мира, иногда половина той же самой страны, иногда другая половина того же самого человека, всѐ ещѐ охвачена битвой за то, кому какое оливковое дерево принадлежит».

По словам Фридмана, если они не впишутся в определѐнный набор правил экономической политики, который он назвал «золотой смирительной рубашкой», страны из мира оливковых деревьев не смогут присоединиться к миру «Лексуса». Описывая «золотую смирительную рубашку», он в основном повторяет сегодняшнюю неолиберальную ортодоксию: для того чтобы вписаться, стране нужно приватизировать государственные предприятия, поддерживать низкий уровень инфляции, сократить численность государственного аппарата, поддерживать бездефицитный бюджет (а ещѐ лучше иметь профицит), либерализовать торговлю, дерегулировать иностранные инвестиции, дерегулировать рынок капитала, сделать валюту конвертируемой, снизить коррупцию и приватизировать пенсии.  По его словам, это — единственный путь к успеху в новой глобальной экономике.  Фридман категоричен: «К сожалению, эта «золотая смирительная рубашка» во многом «одного стандартного размера на всех» … Она не всегда красива или мягка, или удобна. Но она имеется в наличии и это единственная модель, предлагаемая в данном историческом сезоне».

Тем не менее, факт остаѐтся фактом, если бы японское правительство последовало в начале 1960-х годов советам экономистов свободной торговли, не было бы никакого «Лексуса». В лучшем случае, сегодня «Тойота» была бы младшим партнѐром при каком-нибудь западном автоконцерне, в худшем – была бы сметена. И это касалось всей японской экономики. Если бы тогда Япония одела фридмановскую «золотую смирительную рубашку», она бы осталась третьеразрядной промышленной державой, которой она была в 1960-е годы, имея уровень доходов наравне с Чили, Аргентиной и ЮАР, страной, премьер-министром которой оскорбительно пренебрѐг французский президент Шарль де Голль, назвав его «продавцом транзисторов». Другими словами, последуй они совету Фридмана, японцы бы сегодня не экспортировали «Лексусы», а всѐ ещѐ боролись за то, кому какое тутовое дерево принадлежит.

Думаю вы согласитесь, что такой взгляд на ставшие привычными и естественными как воздух из либеральной экономической публицистики вещи, изрядно прочищает мозги и заслуживает как минимум внимания. Если оказывается, что никакой предопределенности путей экономического развития нет и из «Тойопета» можно получить «Лексус», причем этот путь надо проделывать не в русле либеральной экономики, а против течения, то книгу о том как это сделать как минимум стоит прочесть и принять к сведению.

Впрочем, абсолютно все книги Ха Джун Чанга заслуживают внимания, но если его работы «23 тайны» и «Как устроена экономика» легко найти в большинстве книжных магазинов, то «Недобрых самаритян» — главную и наиболее программную из его работ, придется поискать в интернете и закачать на планшет. Её перевод сделал любителями и на бумаге в России так до сих пор и не напечатан.

Ха Джун Чанг (таков правильный порядок имени и фамилии — не называйте его Чан Ха Джуном) родился в 1963 году в Сеуле. Он рос и входил в ум одновременно с корейским экономическим чудом, осуществленным просвещенным диктатором Пак Чжон Хи, архитектором корейского процветания. В отличие от неправильного либерально-монетаристского диктатора Пиночета генерал Пак был правильным диктатором, использовавшим свою власть не для насаждения свободной торговли, а для развития промышленности. Диктатор был нужен для того, чтобы создавать успешные инновационные госпредприятия, такие как сталелитейная компания POSCO, на стали которой базируется теперь большая часть восточноазиатских экономик, или чтобы заставлять компании, производившие текстиль, заниматься судостроением. Когда Пака убил при странных обстоятельствах начальник южнокорейской разведки (читай — главный резидент ЦРУ) Ха Джун Чангу было 16 лет и в своей книге он вспоминает годы корейского индустриального прорыва как время трудностей, самоограничений нации во имя великой цели, которой удалось достигнуть.

Корея, одно из беднейших мест на земле, была той обездоленной страной, в которой я родился 7 октября 1963 года. Сегодня я – гражданин одной из богатейших, если не самой богатой на свете, страны. Уже при моей жизни среднедушевой ВВП в Корее вырос почти в 14 раз в масштабах покупательной способности. Великобритании для этого потребовалось более двухсот лет (с конца XVIII в. по сегодняшний день), Соединѐнным Штатам около ста пятидесяти лет (с 1860-х гг. по сегодняшний день). Here are the top of the most popular hookup dating sites which ranked by a combination of continually updated number of users and many other reasons. You can reas there reviews and find the best. 4 Материальный прогресс, которому я  был свидетелем за свои 40 с лишним лет, можно сравнить только с тем, как если бы я начал свою жизнь британским пенсионером, родившимся во времена царствования Георга III или американским дедушкой, родившимся при президенте Линкольне и дожил до наших дней.
После прихода к власти в 1961 году в результате военного переворота, генерал Пак сделался «штатским» и победил в трѐх выборах подряд. Его победы на выборах опирались на успех политики «Пятилетних планов экономического развития», которые запустили «экономическое чудо». Но победы обеспечивались также фальсификациями и грязными политическими трюками. Его третий и последний президентский срок истекал в 1974 году, но Пак не мог просто так уступить. Посреди своего третьего срока он устроил то, что в Латинской Америке называют «авто-путч». Последовал роспуск парламента и создание «управляемой» избирательной системы, гарантировавшей ему пожизненное президентство. Он оправдывал всѐ это тем, что страна не могла себе позволить хаос демократии. Людям сказали, что стране нужно защищаться от северокорейского коммунизма и ускорять экономическое развитие. Провозглашѐнную им цель повысить среднедушевой ВВП до 1000 долл. к 1981 году многие сочли шапкозакидательской, граничащей с бредовой.
В 1973 году Президент Пак начал осуществлять «Программу индустриализации в Тяжѐлой и Химической промышленности» (HCI). Первый сталелитейный завод и первая судоверфь вступили в строй, и первые местные автомобили (собранные в основном из импортных комплектующих) выкатились с конвейера. Создавались новые предприятия в электронике, машиностроении, химической и других высокотехнологических отраслях. С 1972 по 1979 годы среднедушевой ВВП вырос феноменально – более чем в пять раз в долларовом исчислении. Казавшаяся бредовой цель Пака, довести среднедушевой ВВП до 1000 долл. к 1981 году, была достигнута на четыре года раньше срока. Экспорт рос ещѐ быстрее, увеличившись в 9 раз в долларовом исчислении.

Пак Чжон Хи

Всеобщая одержимость экономическим развитием нашла своѐ полное отражение в нашем образовании. Нас учили, что наш патриотический долг – докладывать, если кто курит иностранные сигареты. Страна нуждалась в иностранной валюте, вырученной от экспорта до последней копейки, чтобы закупать оборудование и материалы, и еще глубже развивать промышленность. Ценная иностранная валюта была поистине кровью и потом наших «бойцов индустрии», бившихся в экспортных битвах на предприятиях страны. Те, кто проматывал еѐ на всякую ерунду, типа контрабандных сигарет, были «предатели». Я не думаю, чтобы кто-нибудь из моих друзей заходил настолько далеко, чтобы сообщать о таких «актах измены». Но мельница слухов молола, когда мы, дети, видели иностранные сигареты в доме у кого-нибудь из друзей. Об отце такого друга – а курили почти исключительно мужчины — отзывались очень неодобрительно, если не как о преступнике, то по крайней мере, как о непатриотичном, а следовательно аморальном человеке.
Трата иностранной валюты на что-либо не жизненно важное для промышленного развития была или запрещена, или очень не поощрялась посредством запретов на импорт, высокими тарифами и акцизами (которые назывались налогами на потребление предметов роскоши). Предметы «роскоши» включали в себя даже относительно простые вещи, такие как небольшие автомобили, виски или печенье. Я помню тихое ликование в народе, когда специальным правительственным решением была закуплена партия датского печенья в конце 1970-х. По той же причине поездки за рубеж были запрещены, за исключением утверждѐнных государством деловых поездок или учѐбы за рубежом. Как следствие, хотя у меня немало родственников в США, я никогда не выезжал за пределы Кореи, пока в возрасте 23 лет в 1986 году, я не стал первокурсником в Кембридже.
Это не значит, что никто не курил иностранных сигарет или не ел контрабандного печенья. В обращении находилось значительное количество нелегальных или полулегальных иностранных товаров. Был некоторый объѐм контрабанды, особенно из Японии, но большая часть товаров была ввезена нелегально или полулегально из многочисленных американских военных баз, рассыпанных по стране. Американские солдаты, воевавшие в Корейской войне, могут всѐ ещѐ помнить тощих корейских детей, которые бегали за ними и выпрашивали жвачку или шоколад. Даже в 1970-е годы товары из американской армии всѐ ещѐ считались роскошью.

В чем были причины феноменального корейского экономического роста? Нельзя сказать, что у Кореи были хорошие стартовые позиции. Они были даже хуже чем у разлученной красной сестры КНДР. Нельзя сказать, что корейцы умнее и талантливей всех и их ведет конфуцианская этика. Нет, сто лет назад корейцы считались ленивыми и нелюбопытными. Нельзя сказать, что Корее дали денег американцы. Американцы давали денег многим, но преуспели лишь немногие. В большинстве случаев экономические связи с США оборачивались навязыванием либеральных макроэкономических стандартов.

Успех Кореи связан был с тем, что генерал Пак выбрал для развития страны не либеральную, а «листианскую» модель экономического развития: протекционизм, индустриализация, контроль над рынком, стимуляция экспорта, и придерживался её последовательно несмотря на подбрасывание мировым либеральным гегемоном других моделей. Лишь в 90-е годы корейские правительства пошли по пути следования указаниям «Вашингтонского консенсуса». И расплата не замедлила последовать: восточноазиатский экономический кризис 1997 года очень больно ударил по финансово открывшейся Южной Корее.

Ха Джун Чанг осмыслил и резюмировал корейский опыт «успеха вопреки либеральной модели» и пришел к выводу, что это, по сути, единственная дорогая успеха. И развитые западные страны навязывают развивающимся либеральные рецепты «свободной торговли» именно для того, чтобы «отбросить лестницу» по которой сами поднялись наверх и добиться того, чтобы другие подняться не смогли. «Отбрасывая лестницу» — этим заимствованным у Фридриха Листа образом была названа одна из первых книг Ха Джун Чанга против либерального экономического порядка.

Сегодня Ха Джун Чанг — профессор экономики в британском Кембридже, ученик и друг двух главных западных критиков «свободы торговли» — нобелевского лауреата Джозефа Стиглица и норвежского профессора Эрика Райнерта, автора культовой книги «Как богатые страны стали богатыми и почему бедные остаются бедными». Ха Джун Чанг — один из лауреатов своеобразного экономического анти-Нобеля — «Премии Гуннара Мюрдаля», названной в честь выдающегося шведского экономиста, критика либеральной модели. Именно по спискам лауреатов этой премии удобней всего следить за состоянием зарубежной нелиберальной экономической мысли.

Главным делом жизни Ха Джун Чанга является популяризация «экономики развития» и критика неолиберальных мантр: «приватизация — это хорошо», «главное для экономического расцвета — победить коррупцию», «государственная экономика неэффективна, эффективна только частная», «каждый должен делать то, что у него лучше всего получается от природы», «пенсии — это бремя на будущих поколениях, пусть лучше люди помогают своим родителям сами», «демократия порождает хорошую экономику, а диктатура — плохую», «люди в богатых странах богаче живут потому, что работают эффективней и производительней», «в экономике не может быть морали, но только норма прибыли», «чтобы разобраться в экономике нужны хорошие экономисты, выученные в Чикаго», «экономика тем эффективней, чем меньше расходы на рабочую силу и всевозможных социальных паразитов» и т.д.

Большинство этих тезисов сидит у нас в голове, всосанное из воздуха, который был отравлен испарениями либеральной экономической публицистики, альтернативу которой составлял только марксизм, выглядевший топорно и неубедительно как инструмент дискуссии с либералами (что не удивительно, поскольку в основе марксизма всё та же либеральная доктрина Смита-Рикардо, лишь с переставленными акцентами). И вот книги Ха Джун Чанга надо читать и перечитывать для того, чтобы от иллюзии этих мнимых очевидностей освободиться. Остроумно, с оригинальным юмором, умением строить парадоксы, большим количеством конкретных примеров и исторических отсылок, с мастерством уличного проповедника и аппаратом академического ученого Ха Джун Чанг вытряхивает ваш мозг как хорошая выбивалка для ковров. Пыль летит во все стороны, но ваш мозг становится изрядно чище.

Каковы бы ни были еѐ сегодняшние проблемы, корейский экономический рост, и вызванные им социальные преобразования за последние 45 лет, были поистине впечатляющими. Она проделала путь от одной из наибеднейших стран в мире до страны равной Португалии и Словении в терминах подушевого дохода. Страна, главным экспортом которой были вольфрамовая руда, рыба и парики из человеческого волоса, стала высокотехнологическим центром, экспортирующим мобильные телефоны и плазменные телевизоры, которые с удовольствием покупают по всему миру. Улучшившееся питание и здравоохранение способствовали тому, что сегодняшний новорожденный в Корее, имеет все шансы прожить на 24 года дольше, чем родившийся в 1960-е годы (77 лет против 53 лет соответственно). Сегодня вместо 78 младенцев на 1000 рождений, только 5 не доживают до года, разбивая сердца намного меньшему числу родителей. В терминах этих показателей «шансов в жизни» успех Кореи таков, как если бы Гаити превратилась в Швейцарию. Как это «чудо» стало возможным?
Для большинства экономистов ответ очень прост. Корея преуспела, потому что она следовала диктату свободного рынка. Она следовала принципам здоровых финансов (низкая инфляция), небольшого правительства, частного предпринимательства, свободной торговли и политики дружелюбия по отношению к иностранным инвестициям. Эта точка зрения известна как неолиберальная экономика/
Неолиберальная экономика — это новая версия либеральной экономики экономиста XVIII века Адама Смита и его последователей. Впервые она появилась в 60-е годы XX века и стала повсеместно господствующей доктриной с 1980-х. Либеральные экономисты XVIII и XIX веков считали, что неограниченная конкуренция на свободном рынке была наилучшим способом устройства экономики, потому что она заставляет всех работать с наибольшей отдачей. Вмешательство государства считалось вредным, потому что оно снижало давление конкуренции, ограничивая участие потенциальных конкурентов, посредством регулирования импорта или введением монополий. Неолиберальные экономисты выступают за некоторые вещи, который прежние либералы не одобряли – из наиболее ярких примеров, некоторые формы монополии (такие как патенты или монополия центрального банка на выпуск банкнот) и политическая демократия. Но в целом они разделяют энтузиазм прежних либералов в отношении свободного рынка. И, несмотря на незначительные поправки, последовавшие за целой серией разочаровывающих результатов применения неолиберальной политики в развивающихся странах за последнюю четверть века, ядро неолиберальной программы, состоящей из дерегулирования, приватизации и открытости международной торговле и инвестициям, оставалось неизменным с 80-х годов XX века.
В отношении развивающихся стран, неолиберальная программа проталкивалась союзом правительств богатых стран, руководимым США при посредничестве «Нечестивой
Троицы» международных экономических организаций, которые они почти совершенно контролируют — Международного валютного фонда (МВФ), Всемирного банка (ВБ) и Всемирной Торговой Организации (ВТО). Правительства богатых стран используют свою финансовую помощь и доступ на свои рынки как морковку, чтобы побудить развивающиеся страны принять неолиберальную политику. Это делается и в интересах конкретных лоббирующих компаний, но обычно, чтобы создать общую благоприятную обстановку для иностранных товаров и инвестиций в соответствующей развивающейся стране. МВФ и ВБ играют свою роль, связывая предоставление своих займов, с условием принятия неолиберальной политики. ВТО вносит свой вклад, формулируя правила международной торговли, которые благоволят свободе торговли в сфере, где богатые страны сильны, но не там, где они слабы (к примеру, сельское хозяйство или текстиль). Эти правительства и международные организации поддерживает целая армия идеологов. Некоторые из них — это высококвалифицированные ученые, которые должны бы знать пределы экономики свободного рынка, но склонны их игнорировать, когда дело доходит до политического консультирования (особенно, когда они консультировали бывшие коммунистические экономики в 90-е годы XX века). Взятые вместе, эти различные органы и частные лица составляют могущественную пропагандистскую машину, финансово-интеллектуальный комплекс, опирающийся на деньги и власть.
Этот неолиберальный истэблишмент заставляет нас поверить, что в годы своего «экономического чуда», в 1960-1980-е годы, Корея следовала неолиберальной стратегии экономического развития.

Сегодня корейцы приносят индустриализацию в Россию и имеют право снисходительно нас поучать.

Реальность же была совершенно иной. То, чем Корея на самом деле занималась эти десятилетия, так это тем, что вскармливала новые отрасли промышленности, выбранные государством, с привлечением частного сектора, посредством тарифной защиты, субсидий и других форм государственной поддержки (например, маркетинговой информации о зарубежных рынках, предоставляемой государственным экспортным агентством), до тех пор, пока они не «подросли» достаточно, чтобы выдерживать международную конкуренцию. Все банки принадлежали государству, чтобы оно могло направлять кровь бизнеса – кредит. Некоторые крупные проекты были запущены непосредственно госпредприятиями, сталелитейный комбинат POSCO тому лучший пример, хотя Корея придерживалась прагматического, а не идеологического взгляда на вопрос о госпредприятиях. Если частные предприятия работали нормально, что ж, хорошо; если же они не инвестировали в важные области, государство не стеснялось создать госпредприятие; и если какие-нибудь частные предприятия управлялись плохо, государство забирало их, реструктурировало, и, обычно (но не всегда), вновь продавало.
Корейское правительство также обладало тотальным контролем над операциями с дефицитной инвалютой (нарушение правил валютных операций могло повлечь наказание, вплоть до смертной казни). В сочетании с тщательно продуманными приоритетами в расходовании инвалюты, эти меры гарантировали, что с большим трудом заработанная инвалюта, тратилась на жизненно необходимые оборудование и материалы. Также корейское правительство жѐстко контролировало иностранные инвестиции, приветствуя их с распростѐртыми объятиями в определѐнных секторах и совершенно не допуская их в другие, в соответствии с регулярно пересматриваемым Планом национального развития. Ещѐ оно очень спокойно относилось к иностранным патентам, поощряя «обратный инжиниринг» и закрывая глаза на «пиратское копирование» защищѐнной патентами продукции.
Общераспространѐнное представление о Корее, как об экономике со свободой торговли было создано еѐ экспортными успехами. Но успехи в экспорте не требуют свободы торговли, как это продемонстрировали также Япония и Китай. В начальный период корейский экспорт – такие товары, как простая одежда и дешѐвая электроника – были средством получить твѐрдую валюту, нужную, чтобы заплатить за современные технологии и дорогое оборудование, которые были нужны для новых наукоѐмких отраслей, которые, в свою очередь, были защищены высокими тарифами и субсидиями. В то же время, тарифные барьеры и субсидии не должны были ограждать новые отрасли от международной конкуренции вечно, но лишь до тех пор, пока они не смогут воспринять новые технологии, наладить новую организацию производства и начать конкурировать на мировом рынке.
Корейское экономическое «чудо» было результатом толкового и прагматического комбинирования рыночных стимулов и государственного руководства. Корейское правительство не боролось с рынком, как это делали коммунистические государства. Но оно и не питало слепой веры в силы свободного рынка. Относясь к рынкам серьѐзно, корейская стратегия признавала, что, зачастую, их нужно поправлять посредством государственного вмешательства.
Почему же тогда богатые страны не рекомендуют сегодняшним развивающимся странам те стратегии, которые так хорошо им послужили? Почему, вместо этого, они рассказывают сказки про историю капитализма, и притом прескверные?
В 1841 году немецкий экономист Фридрих Лист  подверг Британию критике за то, что она проповедует свободу торговли другим странам, в то время как сама она достигла экономического превосходства посредством высоких тарифов и громадных субсидий. Он обвинил Британию в том, что она «вышибает лестницу», по которой сама взобралась на вершину мировой экономики: «это очень распространѐнный хитрый приѐм, когда кто-нибудь достигает вершины величия, он вышибает лестницу по которой поднялся, чтобы лишить других средства подняться вслед за ним». Он продолжает: «Любая страна, которая … подняла свои производственные возможности и своѐ судоходство до такой степени развития, что никакая другая страна не может выдержать свободной конкуренции с нею, не может поступить мудрее, чем отшвырнуть те лестницы еѐ величия, проповедовать другим странам блага свободной торговли и объявить раскаивающимся тоном, что она сама до настоящего времени блуждала путями ошибок, и только теперь, в первый раз, смогла открыть путь истины».

В наши дни совершенно точно есть определѐнные люди в богатых странах, которые проповедуют бедным странам свободный рынок и свободу торговли, для того чтобы захватить долю побольше на их рынках и предотвратить появление возможных конкурентов. Они говорят: «делайте как мы говорим, а не так, как мы сами делали» и ведут себя как
Недобрые Cамаритяне, наживаясь на тех, кто попал в затруднительное положение. Но что тревожит ещѐ больше, так это то, что многие сегодняшние Недобрые Cамаритяне даже не понимают, что они вредят развивающимся странам своею политикой. История капитализма была так кардинально переписана, что многие люди в богатых странах совершенно не понимают тех двойных стандартов, которые содержатся в рекомендации свободного рынка и свободной торговли развивающимся странам.
Недобрые Самаритяне расхваливают бедным странам политику свободного рынка и свободы торговли, искренне, но ошибочно полагая, что именно этими путями их собственные страны пришли к богатству. Но, на самом деле, они только усложняют жизнь тем, кому пытаются помочь. Иногда такие Недобрые Самаритяне могут стать большей проблемой, чем, те, кто сознательно «вышибают лестницу», потому что самодовольство нередко непреклоннее своекорыстия.
Так как же нам разубедить Недобрых Самаритян, чтобы они не вредили бедным странам, какими бы благородными их намерения не были? И что они могли бы сделать вместо этого? Сочетая историю, анализ современного мира, прогнозы на будущее и предложения некоторых изменений, настоящая книга может дать ответы на эти вопросы.
Начать нужно с истинной истории капитализма и глобализации, которым я посвящаю следующие две главы (Главы 1 и 2). В этих главах я продемонстрирую, что многое из того, что читатель мог считать «фактами истории» либо неверно, либо составляет только полуправду. Британия и США не являются родиной свободы торговли; на самом деле, в течение долгого времени, они были самыми протекционистскими странами в мире. Не все страны преуспели, прибегая к протекционизму и субсидиям, но из тех, кто пришел к успеху, почти нет тех, которые бы обошлись без них. Для развивающихся стран свобода торговли редко была предметом их собственного выбора; часто она навязывалась извне, иногда даже военной силой. По большей части, при свободе торговли они жили очень бедно; когда же они применяли протекционизм и субсидии, им жилось намного лучше. Лучше всех экономические показатели были у тех стран, которые открывали свои экономику избирательно и постепенно. Неолиберальная политика свободного рынка и свободы торговли требует жертвовать справедливостью в пользу роста, но, на самом деле, не достигает ни того, ни другого; за последние двадцать пять лет, когда рынки освободили и границы открыли, рост замедлился.

В первой главе книги: «Лексус и олива» переосмысление» Ха Джун Чанг приводит вышецитированную историю с успехом автомобилей «Тойота», который был бы абсолютно невозможен, если бы Япония следовала бы неолиберальным рецептам и в частности правилу «золотой смирительной рубашки» Фридмена. В мире «Лексуса и оливы» просто не существовало бы «Лексуса». Таким образом Ха Джун Чанг показывает, что неолиберальная пропаганда, приводящая в пример Японию, Корею, США, Германию, попросту паразитирует на успехах реальной листианской экономики.

Реальная глобализация и свобода торговли были не свободным выбором народов к их же благу, а навязанной им империалистической моделью. Первая война за свободу торговли была войной за свободу торговли наркотиками. Не будем этого забывать. Расцвет свободной торговли был расцветом британского экономического могущества. А упадок свободной торговли и возрождение протекционизма в эпоху 1930-70-х были связаны с восстановлением суверенитета большинством стран мира и тем, что они успешно сумели защититься от британской торговой гегемонии. После войны развитые страны начали навязывать развивающимся открытость рынков и неолиберальные рецепты, и везде, где они этого добились, результатом стал экономический спад и падение уровня жизни в развивающихся странах. Экономический рост, бурный в 1950-60-е замедлился или вовсе прекратился.

В частности Ха Джун Чанг ставит под сомнение популярный у либералов «пиночетовский миф». Страна при Пиночете развивалась не лучше, а в чем-то и хуже, чем при леваке Альенде. Альендевского уровня подушевого дохода пиночетовская Чили достигла лишь к 1987, то есть практически к отставке диктатора.

Единственная страна, которая, по-видимому, преуспела в послевоенный период глобализации, пользуясь неолиберальной стратегией — это Чили. Действительно, Чили приняла еѐ раньше всех, включая США и Британию, после переворота генерала Аугусто Пиночета 1973-го года. С тех пор экономика Чили неплохо росла – хотя совсем не так быстро, как страны «экономического чуда» из Восточной Азии. И Чили постоянно приводится как пример успеха Чили неплохо росла – хотя совсем не так быстро, как страны «экономического чуда» из Восточной Азии. Ежегодный прирост ВВП на душу населения между 1975 и 2003 гг. составлял 4% в Чили, 4.9% в Сингапуре и 6.1% в Корее.  Чили постоянно приводится как пример успеха неолиберализма. Хорошие показатели роста невозможно отрицать. Но даже чилийская история  более сложна, чем то, что ней рассказывает ортодоксия.
Ранние эксперименты Чили с неолиберализмом, под руководством так называемых «чикагских мальчиков» (группы чилийских экономистов, обученных в Университете Чикаго, одном из центров неолиберальной экономики), были катастрофой. Они окончились ужасным финансовым крахом в 1982 году, из которого пришлось выходить национализировав весь банковский сектор. Из-за этого краха Чили восстановила допиночетовский уровень подушевого дохода только в конце 1980-х.
В 1970 году, когда Сальвадор Альенде, президент левых взглядов, впоследствии смещѐнный Пиночетом, пришѐл к власти, чилийский подушевой ВВП (в долларах 1990 года, также как и последующие цифры) составлял $5293. Несмотря на негативные отзывы в прессе, Альенде заработал себе место в официальной истории капитализма; при нѐм чилийский подушевой ВВП вырос довольно значительно: он составлял $5663 в 1971 и $5492 в 1972 годах. После переворота, чилийский подушевой ВВП упал, достигнув минимума в $4323 в 1975 году. Начиная с 1976 года, он опять начал расти, достигнув $5956 в 1981 году, в основном благодаря финансовому пузырю. После финансового краха он упал до $4898 в 1983 году и восстановил свой «допереворотный» уровень только в 1987 году, на уровне $5590.
Только когда в результате краха чилийский неолиберализм стал более прагматичным, Чили начала чувствовать себя хорошо. К примеру, государство предоставляло экспортѐрам обширную помощь с зарубежным маркетингом и НИОКР. Оно также прибегло к мерам контроля за капиталом в 1990-е годы и тем самым успешно сократило наплыв краткосрочного спекулятивного капитала, хотя их недавнее соглашение с США о свободе торговли вынудило чилийцев пообещать никогда более к этим мерам не прибегать. Что более важно, высказываются много сомнений в отношении устойчивости чилийского развития. За последние три десятилетия страна потеряла много перерабатывающих промышленных производств и стала чрезмерно полагаться на экспорт природных ресурсов. Не имея технологических возможностей для перехода к высокопроизводительной хозяйственной деятельности, Чили столкнулась с чѐтким пределом своего уровня процветания, которого она может достичь в долгосрочной перспективе.

Во второй главе «Двойная жизнь Даниэля Дэфо» Ха Джун Чанг обрушивает на читателя множество шокирующих сведений о реальной истории развития западного капитализма, которая была абсолютно нелиберальной и строилась на беспощадном протекционизме, запретительных тарифах, безжалостном госвмешательстве в экономику, презрении к иностранным инвестициям и т.д. Причем, спросите здесь Дэфо? Оказывается он был одним из первых исследователей английской протекционистской политики.

Даниэль Дефо, автор «Робинзона Крузо» прожил яркую жизнь. До того как он стал писателем, он был бизнесменом и занимался импортом шерстяных товаров, трикотажа, вина и табака. Также он служил короне, в королевской лотерее и в Податной Стекольной Инспекции, которая взимала печально известный «оконный налог», т.е. налог на недвижимость, исчисляемый пропорционально количеству окон. Ещѐ он был влиятельным политическим памфлетистом и вѐл двойную жизнь в качестве правительственного шпиона. Сначала он шпионил на Роберта Харли (тори), спикера Палаты Общин. Затем он ещѐ больше осложнил себе жизнь, начав работать на заклятого врага Харли – правительство вигов Роберта Уолпола.

Одним из наиболее значительных вкладов Ха Джун Чанга в понимание нами экономической истории является переоценка им фигуры Роберта Уолпола, как подлинного создателя британского экономического могущества. Для меня он всегда был загадкой. Необычайно долгий срок правления при том, что в английской литературе о нем сплошь отрицательные отзывы. Да и в учебниках обычно то же. И вот только из этой книги я узнал, что Уолпол был прежде всего не коррупционером, а архитектором жесткой промышленной политики.

Роберт Уолпол

Уолпол широко известен как первый британский Премьер-министр, хотя его современники его так не называли.  По существу дела, он заслуживал этого звания, потому что ни одно предыдущее правительство не обладало такой всеохватывающей властью, как его правительство. Уолпол также первым (в 1735 году) поселился по адресу: №10 по Даунинг стрит, в знаменитой официальной резиденции британских Премьер-министров.

Уолпол был известен своею продажностью, говорят, что он «сделал коррупцию обыкновением». Он ловко жонглировал денежной оплатой аристократических титулов, правительственных постов, различными льготами и привилегиями, чтобы укреплять свою властную базу, которая позволила ему оставаться Премьер-министром в течении ошеломляющего срока — 21 год, с 1721 по 1742 годы. Его политическая ловкость была увековечена Джонатаном Свифтом в романе «Путешествия Гулливера» в образе персонажа Флимнапа. Флимнап — это Премьер-министр империи лилипутов и чемпион в Танце на Канате, своеобразном методе, коим отбирались держатели высших постов в Лилипутии.

Уолпол притягивал яростную критику, в основном за коррупцию, и от других видных литераторов своего времени, таких как д-р Самюэль Джонсон («Словарь английского языка»), Хенри Филдинг («Том Джонс») и Джон Гей («Опера нищего»). Казалось, что ты — никто в литературе георгианской эпохи, если только ты не высказался против Уолпола.

И при этом Уолпол был весьма сведущим экономическим управленцем. Будучи в своѐ время Канцлером казначейства, он усилил кредитоспособность своего правительства, создав фонд, предназначенный для погашения долгов. Его сделали Премьер-министром в 1721 году, потому что посчитали, что только он один в состоянии справиться с хаосом в финансах, оставшимся после злополучной пирамиды «Компании Южных морей».

«Компания Южных морей» была основана в 1711 году Робертом Харли, первым куратором Дефо, и получила исключительные торговые права в испанской Южной Америке. В реальности она приносила мало прибыли, но раздувала курс своих акций чрезвычайно экстравагантными слухами об объѐмах своей потенциальной торговли. В 1720 году вокруг еѐ акций разразилась спекулятивная лихорадка, когда их цены за семь месяцев с января по август выросли в десять раз. Затем цена начала падать, и к началу 1721 года вернулась на уровень января 1720 года.

Став Премьер-министром Уолпол начал реформу, которая радикальным образом сместила фокус британской промышленной и торговой политики. До Уолпола главными целями британской политики, обобщѐнно говоря, были, во-первых, захват и расширение торговли, посредством колонизации и «Закона о мореплавании» (Navigation Act), который требовал чтобы вся торговля с Британией обслуживалась британскими судами и, во-вторых, на создание дохода государству. Поддержка суконного производства была наиважнейшим исключением, но даже и оно частично мотивировалось желанием увеличить доход государства. В противоположность этому, политика введѐнная Уолполом после 1721 года, была сознательно направлена на поддержку обрабатывающей промышленности. Представляя новый закон, Уолпол, устами Короля обращавшегося к парламенту, заявил: «очевидно, что ничто так не способствует повышению общественного благосостояния, как вывоз произведѐнных товаров и ввоз иностранного сырья».

Законодательство Уолпола 1721 года, по существу, было направлено на защиту британских отраслей обрабатывающей промышленности от иностранной конкуренции, субсидирование их и поощрение их экспортировать. Таможенные тарифы на иностранную промышленную продукцию были значительно повышены, в то время как тарифы на импортное сырьѐ, применяемое в промышленности, были снижены или отменены вовсе. Экспорт промышленной продукции поощрялся целой серией мер, включавшей в себя и экспортные субсидии.  Экспортные субсидии (тогда называемые баунтиз — bounties) распространили на новые виды экспортной продукции, такие как шѐлковые изделия (1722 г.) и порох (1731 г.), а уже существующие субсидии на парусину и рафинированный сахар увеличили в 1731 и 1733 годах соответственно.

Наконец, было введено административное регулирование, имеющее целью контроль качества промышленной продукции, в особенности текстильной продукции, чтобы неразборчивые производители не могли повредить репутации британских товаров на иностранных рынках. «Улопол понимал, что для того, чтобы успешно торговать на высоко конкурентном рынке, были необходимы высокие стандарты [качества] товаров. Производитель, в своѐм рвении обогнать своих соперников, может снизить качество своих товаров, что в конечном итоге отразится на других английских товарах. Был только один способ обеспечить товары высокого качества, который заключался в том, чтобы их производство регулировалось государственным надзором».

Все эти политические меры поразительно напоминают меры, с таким успехом применявшиеся после Второй мировой войны странами «экономического чуда» Восточной Азии, такими как Япония, Корея и Тайвань. Меры, про которые многие полагают, как и я раньше считал, что их придумали японские законодатели в 1950-е годы, и которые включали в себя «возвратную пошлину на компоненты при экспорте промышленной продукции» и «установление государственного стандарта качества экспортной продукции» – вообще-то были давним британским изобретением.

Это практика, когда производителю, экспортирующему продукцию, возмещают сумму ввозных пошлин, уплаченных на ввезѐнные компоненты, использованные при изготовлении этой продукции. Является методом поощрения экспорта. И практика, когда государство устанавливает минимальные стандарты качества и наказывает тех экспортѐров, кто им не соответствует. Это делается, чтобы некачественная экспортная продукция не портила имиджа страны-экспортѐра. Является особенно полезной, когда продукция не имеет общеизвестных торговых марок, и, в силу этого, распознаѐтся по стране происхождения.

Протекционистская политика Уолпола оставалась неизменной в течении следующего столетия, помогая британским отраслям промышленности нагнать и затем, в конечном итоге, оторваться от своих континентальных коллег. Британия оставалась высоко протекционистской страной до середины XIX века. В 1820 году средняя ставка таможенного тарифа на ввоз продукции обрабатывающей промышленности составляла 45-55%, по сравнению с 6-8% в Нижних Странах, 8-12% в Германии и Швейцарии и около 20% во Франции.

Однако, тарифы не были единственным оружием в арсенале британской торговой политики. Когда дело касалось еѐ колоний, Британия вполне спокойно налагала и прямой запрет на сложные промышленные операции, если не хотела, чтобы они развивались. Уолпол запретил строительство новых прокатных станов и пил для продольной резки металла в Америке, принуждая американцев специализироваться на продукции с низкой добавленной стоимостью, такой как чушки и прутки, а не на более прибыльной стальной продукции [Iron Act].

Ещѐ Британия запрещала экспорт из своих колоний товаров, которые конкурировали с еѐ собственной продукцией, как на внутреннем рынке, так и за рубежом. Она запретила импорт текстиля из Индии («калико» [ситец, коленкор]), который в то время превосходил британский. В 1699 году она запретила экспорт шерстяного сукна из своих колоний в другие страны (Закон о шерсти — The Wool Act), уничтожая тем самым ирландскую суконную промышленность и удушая возникновение суконной промышленности в Америке.

И наконец, применялся целый комплекс мер, чтобы поощрить производство сырьевых товаров в колониях. Одной рукой Уолпол предоставлял экспортные субсидии на сырьевые товары (с американской стороны), а другой – устранял импортные пошлины на сырьевые товары, произведѐнные в Америке (с британской стороны), такие как пенька, брѐвна и доски. Он желал обеспечить раз и навсегда, чтобы колонисты занимались строго сырьевыми товарами и никогда не стали бы конкурентами британским производителям. Таким образом, они были принуждены оставить самые прибыльные «высокотехнологичные» отрасли в руках Британии – что гарантировало, что Британия будет пользоваться всеми преимуществами, находясь на гребне мирового развития.

В конечном счете английский протекционизм, заточенный против Америки спровоцировал восстание колоний. Но, едва обретя независимость, США проявили себя как верные и талантливые ученики Уолпола. В конечном счете как целостная программа промышленная политика была выработана в молодой Америке.

При британском правлении Америка в полной мере хлебнула британского колониального обращения. Само собой, ей не позволили пользоваться тарифами, чтобы защитить еѐ юную промышленность. Ей запретили экспортировать продукцию, которая конкурировала с британской. Ей выдавали субсидии на производство сырьевых материалов. Более того, были введены прямые ограничения на то, что могли, и чего не могли производить американцы.

Дух того, что стояло за такой политикой, лучше всего выражается в замечании Уильямам Питта старшего, сделанном им в 1770 году. Услыхав, что в Американских колониях возникают новые ремѐсла, он сказал: «Колониям нельзя позволить делать даже гвоздей для подков». В действительности британская политика была помягче, чем выражает эта формула: некоторая производственная деятельность была дозволена. Но производство высокотехнологичных товаров было запрещено.

Не все британцы были столь жестокосердны как Питт. Некоторые из них искренне верили, что помогают американцам, рекомендуя им свободную торговлю. В своѐм «Богатстве народов» Адам Смит, этот шотландский отец экономики свободного рынка, торжественно советует американцам не развивать промышленности. Он утверждал, «Случись американцам либо путѐм политических интриг, либо другого рода насилием, остановить импорт европейских производителей и, тем самым, отдать монополию тем своим землякам, кои могли бы изготавливать схожие товары и направить значительную часть своих капиталов в такое предприятие, они бы замедлили, а вовсе не ускорили последующее приращение стоимости своего годового продукта, и помешали бы, а отнюдь не способствовали бы следованию своей страны в направлении подлинного богатства и величия».

Многие американцы были с ним согласны, в их числе Томас Джефферсон, первый госсекретарь и затем третий президент. Но иные яростно возражали. Они утверждали, что стране нужно развивать производственные отрасли и для этого использовать государственную защиту и субсидии, как до них это делала Британия. Движущей интеллектуальной силой этого движения стал юный выскочка и наполовину шотландец по имени Александр Гамильтон .

Гамильтон родился на карибском острове Невис и был незаконнорожденным сыном шотландского лотошника (который заявлял о своѐм якобы аристократическом происхождении) и француженки. Он пришѐл к власти исключительно благодаря своим блестящим способностям и кипучей энергии. В возрасте 22 лет он был адъютантом Джорджа Вашингтона во время Войны за независимость. В 1789 году, в возмутительно молодом возрасте, ему было только 33 года, он стал первым секретарѐм казначейства страны.

В 1791 году Гамильтон подал в Конгресс свой «Доклад на Тему Промышленных товаров». В нѐм он изложил свои взгляды, о том что отсталые страны, такие как США, должны защищать свою «промышленность во младенчестве» от иностранной конкуренции и выращивать еѐ до того момента, когда она сможет твѐрдо стоять на ногах. Рекомендуя такой курс действий своей юной стране, дерзкий 35-летний министр финансов, у которого за душой была только степень в «liberal arts» из второразрядного по тем временам «King‟s College of New York», открыто шѐл против совета всемирно известного экономиста Адама Смита.

Практика защиты «зарождающихся отраслей» существовала и ранее, как я уже продемонстрировал, но именно Гамильтон впервые превратил еѐ в теорию и дал ей своѐ имя (термин «зарождающиеся отрасли» придумал тоже он). Теория в дальнейшем была глубже разработана Фридрихом Листом, которого сегодня ошибочно считают еѐ отцом. На самом деле Лист поначалу был сторонником свободной торговли; он являлся одним из главных застрельщиков Немецкого «Zollverein»  или Немецкого Таможенного Союза, одного из первых в мире соглашений о свободе торговли. Будучи в политэмиграции в США в 1820-е годы, он узнал от американцев о тезисах, касающихся «зарождающихся отраслей». Эти Гамильтоновы тезисы «зарождающихся отраслей» послужили источником вдохновения для создания программ экономического развития многих стран и bête noire [предметом особой ненависти] экономистов свободной торговли грядущих поколений.

В «Докладе» Гамильтон предложил серию мер для промышленного развития своей страны, включавшие в себя защитные тарифы и запрет на импорт, субсидии, запрет экспорта по ключевым сырьевым материалам, либерализацию и льготы на импорт промышленного сырья и компонентов, призы и патенты для изобретений, контроль за стандартами качества продукции и развитие финансовой и транспортной инфраструктур.

Гамильтон разделил эти мероприятия на одиннадцать групп. В их число входили:

(i) «защитные налоги» (таможенные тарифы, на современном языке);
(ii) «воспрещение соперничающих товаров или налоги равнозначные воспрещению» (запрет на импорт или запретительные пошлины);
(iii) «воспрещение вывоза материалов промышленности» (запрет на экспорт промышленного сырья);
(iv) «денежные «баунтиз» (субсидии);
(v) «надбавки» («premiums») (специальные субсидии для важнейших нововведений);
(vi) «освобождение от налогов [при ввозе] материалов промышленности» (либерализация импорта промышленного сырья);
(vii) «возмещение налогов, коими обложены материалы промышленности были [при ввозе]» (возвратные пошлины при импорте промышленного сырья);
(viii) «поощрение новых изобретений и открытий в отечестве, и воспринятие в Соединѐнных Штатах оных, кои в протчих странах могли быть сделаны; в особенности к машинам касательство имеющих» (призовые деньги и патенты на изобретения);
(ix) «рассудительное руководство к осмотру промышленных товаров» (поддержание промышленных стандартов);
(x) «содействие денежным переводам из одного места в другое» (развитие финансовых услуг); и
(xi) «содействие перевозке и перевалке товаров» (развитие транспорта).

Хотя Гамильтон совершенно правильно предостерегал от того, чтобы заводить эти меры чересчур далеко, они тем не менее, и по сей день остаются очень мощным и одновременно «еретическим» политическим рецептом. Будь он министром финансов развивающейся страны сегодня, МВФ и ВБ определѐнно отказались бы одалживать деньги его стране и пролоббировали бы его смещение с поста.

После Доклада Гамильтона Конгресс воспользовался только небольшой частью его рекомендаций, в основном потому, что в американской политике того времени царили южане-плантаторы, у которых не было никакого интереса развивать американскую промышленность. Вполне понятно, что они хотели иметь возможность импортировать высококачественные промышленные товары из Европы по как можно более низкой цене, на те средства которые они выручали за экспорт сельхозпродукции. После «Доклада» Гамильтона средний тариф на иностранные промтовары подняли с приблизительно 5% до приблизительно 12,5%, но этого было слишком мало, чтобы побудить покупателей промышленных товаров поддержать нарождающуюся американскую промышленность.

Гамильтон оставил свой пост секретаря казначейства в 1795 году после скандала, вызванного его внебрачной связью с замужней женщиной, и не имел дальнейших возможностей продвигать свою программу. Жизнь этого блестящего, хотя и язвительного человека, оборвалась на 50-м году (в 1804 году) в пистолетной дуэли в Нью-Йорке. Проживи он ещѐ хотя бы десять лет, Гамильтон смог бы увидать воочию как его программа реализуется в полной мере.

Когда разразилась Война 1812 года, Конгресс США немедленно удвоил тарифы подняв средний тариф с 12,5% до 25%. Прервав импорт промышленной продукции из Британии и остальной Европы, война также создала пространство для появления новых отраслей. Новая образовавшаяся прослойка промышленников, естественно захотела, чтобы защита продолжилась и даже усилилась после войны.В 1816 году тарифы были подняты ещѐ выше, до среднего значения в 35%. К 1820 году средний тариф возрос до 40%, прочно укореняя программу Гамильтона.

То, что создал Гамильтон стало основой американской экономической политики вплоть до конца Второй мировой войны. Его программа зарождающихся отраслей создала условия для быстрого промышленного развития. Еще он создал рынок государственных ценных бумаг и стал инициатором дальнейшего развития банковской системы (опять же, вопреки оппозиции Томаса Джефферсона и его сторонников).  То, что на недавней выставке Нью-Йоркское Историческое общество назвало его «Человеком, создавшим современную Америку», не было преувеличением. Отвергни США видение Гамильтона, и прими точку зрения его архисоперника Томаса Джефферсона, для которого идеальным обществом была аграрная экономика, состоящая из самостоятельных йоменов-фермеров (хотя этому рабовладельцу пришлось стыдливо замести под ковѐр рабов, которые обеспечивали ему его образ жизни), то они никогда бы не смогли выдвинуться из мелкой аграрной страны, бунтующей против своего могущественного колониального господина в величайшую в мире сверхдержаву.

В главе о Гамильтоне корейский экономист допускает ряд неточностей. Во-первых, он несправедлив к Фридриху Листу. Из того, что Лист был идеологом Таможенного Союза не следует, что он был фритредером. Наоборот, Германский Таможенный Союз был для него орудием противостояния экономической мощи Англии, что могли сделать только все немцы вместе, а никак не отдельные микрогосударства. С помощью Цолльферейна Лист противопоставлял британской зоне свободной торговли достаточно сильное Германское Таможенное пространство. То есть ровно то, что сейчас пытается сделать Россия сформировав ЕвразЭС. Но, видимо, и закончится все так же, как и в Германии не обойтись будет без железа и крови. Вообще для Ха Джун Чанга характерна некоторая недооценка германского экономического опыта и определенное дистанцирование от своего исторического учителя — Фридриха Листа, видимо из стремления показаться политкорректным (так как связанное с Германией Второго и Третьего Рейха в Британии будет априори неполиткорректно).

Еще в связи с Гамильтоном характерна история о том, как не так давно политкорректные фритредеры попытались убрать Гамильтона с американских долларов и их удалось остановить только темнокожему создателю хип-хоп мюзикла из Пуэрто Рико.

Создатель хип-хоп-мюзикла «Гамильтон» Лин-Мануэль Миранда убедил Казначейство США оставить портрет Александра Гамильтона на 10-долларовой купюре.

Как пишет Variety, в начале недели режиссер и актер посетил Вашингтон. Он представил два номера из своего шоу в Белом доме, а затем выступил с фристайлом вместе президентом на пресс-конференции. Зачитывая рэп, Миранда призвал власти помочь с долгом Пуэрто-Рико. Кроме этого, автор «Гамильтона» встретился с главой Министерства финансов Джейкобом Лью и попросил оставить его предшественника на банкноте.

«Я обсудил с Казначейством этот вопрос в понедельник. Министр Лью сказал мне: «Ты будешь очень счастлив», — написал Миранда и сопроводил пост хэштегом «делосделано».

В июне прошлого года Минфин США объявил, что изменит дизайн 10-долларовой купюры. В ведомстве решили поместить на банкноту портрет женщины и предложили американцам проголосовать за лучшую кандидатуру. Однако, из-за популярности мюзикла о Гамильтоне эту инициативу поддержали не все американцы. Лью поблагодарил Миранду за возвращение интереса к личности Александра Гамильтона и объявил, что он останется на банкноте.

Еще один культовый персонаж американской истории — президент Линкольн, был, оказывается, настоящим охотником до тарифов, как и его политический учитель Генри Клей.

Весьма увлекательно Ха Джун Чанг рассказывает о том, как в XIX веке, особенно при президенте Эндрю Джексоне, американцы боролись с иностранными инвестициями.

Другими словами, можно сформулировать за Ха Джун Чанга общий парадокс приватизации. Если приватизацию требуется провести, то её невозможно провести хорошо, если её возможно провести хорошо, то, чаще всего, приватизация не требуется.

Предприятиям в отраслях, которые являются естественными монополиями, которым требуются крупные вложения, связанные с повышенным риском, а также которые предоставляют жизненно важные услуги, следует оставаться госпредприятиями, если только у государства нет очень больших возможностей осуществлять регулирование и/или собирать налоги. При прочих равных условиях, потребность в госпредприятиях выше в развивающихся странах, потому что их рынки капитала неразвиты, а возможности административного регулирования и эффективного сбора налогов невелики. Приватизация политически важных предприятий на основе широкой дисперсной распродажи акций навряд ли решит фундаментальные проблемы эффективности работы госпредприятий, потому что свежеприватизированные фирмы будут иметь более или менее те же самые проблемы, что и прежде. Осуществляя приватизацию, нужно тщательно следить за тем, чтобы верно выбрать предприятие для продажи, продать его за правильную цену правильному покупателю, и затем подвергнуть это предприятие верному режиму регулирования – если этого не сделать, то приватизация не принесѐт ничего хорошего, даже в тех отраслях, где обычно госсобственность не в чести.
Зачастую производственные показатели госпредприятия можно улучшить и без приватизации. Самое важное [для этого] – это критически оценить цели и задачи предприятия и установить чѐткие приоритеты среди них. Очень часто общественным предприятиям полагается решать слишком много задач – к примеру, социальные задачи (обеспечение равных прав женщин и меньшинств), создание рабочих мест и индустриализация. Нет ничего плохого в том, что госпредприятия решают одновременно множество задач, но необходимо чѐтко установить в чѐм эти задачи заключаются и каков их приоритет относительно друг друга.

В шестой главе «Windows 98″ в 1997 году» автор обращается к вопросам авторского и изобретательского права превратившимся в современном мире в самый эффективный механизм торможения экономики развивающихся стран со стороны стран развитых.  Сопротивление патентам является одной из важнейших форм борьбы развивающихся стран за свое будущее. Тем более что даже в западном патентном праве существуют соображения общественной пользы, которые стоят выше интеллектуальной собственности.

Все патентные законы, даже самый перекошенный в пользу патентообладателя американский закон, содержит положения, которые ограничивают права патентообладателя, когда они вступают в противоречие с общественными интересами. В таких случаях, правительства могут отменять патенты, приказывать обязательную выдачу лицензии (заставляя патентообладателя выдавать лицензии третьей стороне, за разумное вознаграждение) или разрешить параллельный импорт (ввоз «продуктов-копий» из стран, где данный продукт не запатентован). И действительно, по следам возникшей паники от угрозы террористического применения спор сибирской язвы в 2001 году, правительство США воспользовалось положениями об общественном интересе для достижения максимального эффекта: угрожая издать приказ об обязательном лицензировании, оно выжало из «Bayer», немецкой фармацевтической компании, колоссальную скидку в 80% за «Cipro», патентованный препарат от сибирской язвы. Когда правительство США объявило о своих намерениях создать запасы препарата от сибирской «Cipro», «Bayer» вызвалась дать значительную скидку правительству США (она предложила цену в 1,89 долл. за таблетку вместо аптечной цены 4,50 долл. за таблетку). Но американское правительство даже это сочло недостаточным, принимая во внимание тот факт, что «препарат-копия», произведѐнный в Индии стоит менее 0,20 долл. Угрожая издать приказ об обязательной выдаче лицензии, американское правительство получило скидку еще в 50%.

Ха Джун Чанг опровергает очень любимую сторонниками копирайта формулу Линкольна «патент поддерживает огонь гения топливом интереса».

Научная любознательность, в сочетании со стремлением принести пользу человечеству, в течение всей человеческой истории всегда имела намного большее значение». Многочисленные исследователи по всему миру, постоянно выдвигают новые идеи, даже, если напрямую от них ничего не получают. Государственные научно-исследовательские институты или университеты зачастую недвусмысленно отказываются получать патенты на сделанные ими изобретения. Всѐ это демонстрирует, что множество исследований мотивируются вовсе не прибылью от патентной монополии.

Много исследований проводятся некоммерческими организациями, даже в США. К примеру, в США в 2000 году только 43% средств, потраченных на исследования [новых] препаратов, поступило от самой фармацевтической индустрии. 29% средств поступило от правительства США и остальные 28% — от частных спонсоров и университетов.  Так что, если даже завтра в США отменят фармацевтические патенты, и в ответ на это все фармацевтические компании закроют свои лаборатории (чему, разумеется, не бывать), у них в стране всѐ равно останется больше половины нынешних исследований в сфере новых препаратов. Ещѐ менее вероятно, что небольшое уменьшение прав патентообладателей (к примеру, если их заставить выставлять меньшие цены бедным людям или бедным странам, или заставить принять более короткий сорок патентной защиты в развивающихся странах) приведѐт к исчезновению новых идей.

При этом Ха Джун Чанг подчеркивает, что за вычетом фармацевтики, программного обеспечения, кино и музыки, сама невозможность быстрого копирования является достаточной защитой интеллектуальной собственности и никакой другой не нужно.

Инновация автоматически даѐт изобретателю временную технологическую монополию, даже при отсутствии патентного закона. Монополия проистекает из естественных преимуществ, которые получает новатор, в их числе: отрыв от последователей (по причине того, что подражателям потребуется время на усвоение нового знания); преимущество в репутации (в том, что новатор – первый, а следовательно, самый известный производитель) и просто фора во времени в «гонке на кривой обучения» (т.е. естественное увеличение производительности, за счѐт большего опыта). Возникающая в результате временная монопольная прибыль является достаточным вознаграждением за инновационную деятельность в большинстве отраслей. Именно поэтому патенты не фигурировали вовсе в знаменитой теории инноваций американского экономиста австрийского происхождения Йозефа Шумпетера – Шумпетер считал, что монопольная рента (или то, что он именовал прибыль предпринимателей), которой будет пользоваться технологический новатор, посредством вышеупомянутых механизмов, является достаточно большим стимулом, для того чтобы вкладываться в создание новых знаний.

И в самом деле, именно монополия первопроходца заставляет прогресс бежать вперед, в то время как копирайт позволяет оставаться на месте состригая купоны с уже сделанных изобретений и препятствуя другим делать новые.

Борьба с различными ормами монополии, копирование, подделка, промышленный шпионаж являются настоящей движущей силой экономической истории. Например германская промышленность поднималась на подделке британских товаров.

В 1862 году Британия пересмотрела свой «Закон о торговых марках» («Merchandise Mark Act»), с конкретной целью – не дать иностранцам, в особенности немцам, выпускать подделки английских товаров. Пересмотренный закон требовал от производителя указывать место или страну изготовления, как часть обязательного «торгового описания».
Правда закон недооценил немецкую изобретательность, немецкие фирмы придумали несколько блестящих вариантов тактики уклонения. К примеру, они размещали клеймо, указывающее страну происхождения на упаковку, а не на сам товар. Как только упаковку удаляли, покупатель не мог определить страну происхождения продукта. Говорят, что такая техника была особенно распространена с импортными часами и стальными напильниками. Или немецкие производители присылали некоторые товары, вроде пианино или велосипедов в разобранном виде, и организовывали их сборку в Англии. Или они помещали клеймо, указывающее страну происхождения туда, где оно становилось практически невидимым. Британский журналист XIX века Эрнест Уильямс, который написал книгу о немецких подделках «Сделано в Германии» («Made in Germany»), зафиксировал, как «одна немецкая фирма, которая экспортирует в Англию большое количество швейных машинок, промаркированных на видном месте «Singer» и «Северо-Британские Швейные Машины», поместила штамп «Made in Germany», выполненный мелким шрифтом, под педаль ножного привода машинки. Полдюжины швей смогли бы, объединив свои усилия, перевернуть машинку кверху ногами и прочитать клеймо; в противном случае оно так и останется непрочитанным».

Ничего кроме убытков не несет обществу бесконечное продление границ копирайта, вроде американского закона о Микки-Маусе, продлившего права на произведения до 75 и 95 лет и лоббируемого компанией Диснея. Еще более вреден захват копирайта на очевидные идеи и традиционные непатентованные технологии. В последние десятилетия случился настоящий взрыв изобретательского творчества американцев связанный именно с получением таких лжепатентов.

Патенты выдавались на некоторые совершенно очевидные вещи, вроде «one-click интернет-шопинг» компании «Amazon.com», «фасованные сэндвичи без корочки» компании «Smuckers Food Company», и даже на такие вещи, как «метод восстановления свежести хлеба» (по существу, приготовление тоста из чѐрствого хлеба) или «метод качаться на качелях».

Новая американская система поощряет «кражи» идей, которые хорошо известны в других странах, особенно в развивающихся странах, но которые не защищены юридически, именно потому, что они так хорошо известны уже давным-давно. Это называется кражей «традиционных знаний». Отличный пример этому – патент, выданный в 1995 году двум индийским исследователям в университете Миссисипи на медицинское применение куркумы, чьи ранозаживляющее свойства известны в Индии уже тысячелетия. Этот патент удалось отменить, только благодаря яростному юридическому сопротивлению, которое оказал в американских судах [более одного!] «Совет по сельскохозяйственным исследованиям» из Нью-Дели (Индия). Этот патент вполне мог и остаться в силе, если бы нарушенные права касались развивающейся страны поменьше и победнее, у которой не было бы таких человеческих и финансовых ресурсов, как у Индии, чтобы вести такую борьбу.

Наконец важной проблемой является кризис вызываемый взаимосвязанностью патентов между собой.

Идеи – это самое главное сырьѐ для выработки новых идей. Но если другие люди владеют теми идеями, которые нужны вам, для того чтобы развить ваши собственные новые идеи, то вы не можете воспользоваться ими без того, чтобы заплатить за них. Это делает создание новых идей очень дорогим занятием. Больше того, вы рискуете, что вас засудят ваши конкуренты за нарушение патентных прав, которые могут владеть патентами, тесно связанными с вашими. Такой иск не только будет напрасной тратой денег, но и не даст вам дальше развивать оспариваемую технологию. В этом смысле патенты могут стать препятствием, а не стимулом, для технологического развития.
И действительно, иски о нарушении патентных прав, являлись крупнейшими препятствиями для технологического прогресса в США в таких отраслях, как швейные машины (середина XIX века), аэропланы (начало XX века) и полупроводники (середина XX века). Индустрия швейных машин («Singer» и некоторые другие компании) придумала гениальное решение этой проблеме – «патентный пул», в котором все участвующие компании перекрѐстно выдают лицензии друг другу, на основании соответствующих патентов. В случаях с аэропланостроением (братья Райт  против Глена Кѐртиса и с полупроводниками («Texas Instrument» против «Fairchild»), заинтересованные фирмы не смогли прийти к компромиссу, поэтому пришлось вмешаться правительству США, и принудительно образовать «патентный пул». Без этих принудительных «патентных пулов» эти отрасли не смогли бы достигнуть своего нынешнего состояния.

Седьмая глава «Миссия невыполнима?» посвящена проблемам бюджетного дефицита и эмиссии, с которыми борются международные либеральные экономические инстанции, требующие от развивающихся стран сокращать дефицит любой ценой, в частности ценой отказа от поддержки своей индустрии и сворачивания социальных программ, поскольку только это может помочь победить инфляцию, являющуюся по определению Рональда Рейгана грабителем, разбойником и наемным убийцей.

Инфляция, возражает либералам Ха Джун Чанг, не противоречит экономическому росту, а сопровождает его и практически неизбежна при быстром росте экономики.

В 1960-е и 1970-е годы средний уровень инфляции в Бразилии составлял 42% в год. Несмотря на это, в эти два десятилетия, Бразилия являлась одной из самых быстрорастущих экономик в мире – еѐ среднедушевой ВВП в этот период прирастал по 4,5% в год. И наоборот, в период 1996-2005 гг., когда Бразилия приняла неолиберальную ортодоксию, особенно в отношении макроэкономической политики, еѐ средний уровень инфляции составлял всего 7,1% в год. Но в этот же самый период еѐ среднедушевой доход прирастал всего на 1,3% в год. Если вас не убеждает пример Бразилии, что вполне понятно, ведь гиперинфляция в 1980-е и начале 1990-х гг. шла рука об руку с низкими показателями роста, то как вам вот такой пример. Во времена корейского «экономического чуда», когда еѐ экономика прирастала по 7% в год в среднедушевом исчислении, уровень инфляции в Корее был близок к 20% – 17,4% в 1960-е и 19,8% в 1970-е годы. Эти цифры были выше, чем у некоторых латиноамериканских стран, и совершенно противоречат культурным стереотипам гиперэкономных, осторожных жителей Восточной Азии в противоположность весѐлым и расточительным латинос (подробнее о культурных стереотипах см. Главу 9). В 1960-е годы уровень инфляции в Корее намного превышал уровень пяти латиноамериканских стран (Венесуэлы, Боливии, Мексики, Перу и Колумбии) и стоял не намного ниже уровня этого печально известного «бунтующего подростка» — Аргентины.  В 1970-е годы уровень инфляции в Корее был выше, чем в Венесуэле, Эквадоре и Мексике и не намного ниже, чем в Колумбии и Боливии. Вы по-прежнему уверены, что инфляция не совместима с экономическим успехом?
Между признанием разрушительной природы гиперинфляции и утверждением, что чем ниже инфляция, тем лучше, имеется [чересчур] большой скачок логики.269 Как демонстрируют примеры Бразилии и Кореи, чтобы экономика процветала, уровень инфляции не обязательно должен быть в пределах 1–3%, как того требуют Стэнли Фишер и большинство неолибералов. Действительно, даже многие неолиберальные экономисты признают, что непохоже, чтобы инфляция ниже 10%, оказывала какое-либо отрицательное воздействие на экономический рост. Два экономиста Всемирного банка, Майкл Бруно, бывший одно время главным экономистом, и Уильям Истерли (William Easterly), продемонстрировали, что до уровня инфляции в 40% нет чѐткой корреляции между уровнем инфляции в стране и еѐ темпами роста.

Борьба с инфляцией — это борьба в пользу лиц с фиксированными доходами и против тех, кто работает и производит — рабочих, предпринимателей, фермеров. Борьба с инфляцией сокращает заработки работяг во имя интересов рантье.

Строгая монетарная и налогово-финансовая политика, необходимая для снижения инфляции, особенно на очень низкий уровень, весьма вероятно одновременно снизит уровень экономической активности, что в свою очередь снизит спрос на рабочую силу, и тем самым, увеличит безработицу и снизит заработные платы. Так что строгий контроль за уровнем инфляции – это обоюдоострый меч для работающих – он лучше защищает их уже существующие заработки, но сокращает их будущие доходы. Только для пенсионеров и иных лиц (включая немаловажный финансовый сектор), чьи доходы происходят от финансовых активов с фиксированной отдачей [попросту рантье], низкая инфляция – это просто благословение.

Ха Джун Чанг показывает цену борьбы с инфляцией на примере ЮАР в постапартеидную эпоху.

Безработные в ЮАР атакуют мигрантов

После того, как в 1994 году правительство Африканского Национального Конгресса  сменило правительство апартеида в ЮАР, оно объявило, что принимает макроэкономическую политику в стиле МВФ. Они сочли, что такой осторожный подход необходим, чтобы не отпугнуть инвесторов, принимая во внимание революционную, левую историю АНК.
Для того, чтобы поддерживать стабильность цен, процентную ставку держали на высоком уровне; на пике в конце 1990-х – начале 2000-х годов, реальная процентная ставка составляла 10-12%. Благодаря такой строгой монетарной политике, в этот период ЮАР могла поддерживать инфляцию на уровне 6,3% в год. Но достигнуто это было дорогой ценой, за счѐт роста и рабочих мест. Учитывая, что средняя нефинансовая фирма в Южной Африке имела норму прибыли менее 6%, реальная процентная ставка в 10-12% означала, что очень немногие фирмы имели возможность заимствовать для того чтобы инвестировать. Не удивительно, что уровень капиталовложений (относительно ВВП) упал с традиционной цифры в 20-25% (в начале 1980-х гг. он однажды достиг 30% ВВП) до примерно 15%. С учѐтом низкого уровня капиталовложений, южноафриканская экономика развивалась не слишком плохо – в период с 1994 г. по 2005 г., еѐ среднедушевой ВВП прирастал по 1,8% в год. Но это только «с учѐтом»…
Если только ЮАР не запустит широкомасштабную программу перераспределения [доходов] (что политически невыполнимо, и экономически неблагоразумно), то единственным способом сократить огромный разрыв в уровне жизни разных расовых групп в стране остаѐтся создание быстрого роста и дополнительных рабочих мест, чтобы больше людей могло присоединиться к экономически продуктивной деятельности и повысить свой уровень жизни. В настоящее время, по официальным данным, безработица в ЮАР является одной из самых высоких в мире, и составляет 26–28% темпы роста в 1,8% в год совершенно недостаточны, чтобы создать ощутимое сокращение безработицы и бедности.

«Антиинфляционная политика» — это, в большинстве случаев, смерть для любого реального производства.

В большинстве стран фирмы, не участвующие в финансовом секторе, делают прибыль в 3-7%. Поэтому, если реальная процентная ставка превышает этот уровень, то потенциальному инвестору скорее имеет смысл положить свои деньги в банк или купить ценные бумаги, нежели вкладывать их в производственную фирму. А приняв во внимание все хлопоты, связанные с управлением промышленным предприятием – трудовые конфликты, неувязки с доставкой компонентов и комплектующих, задержки оплаты со стороны покупателей и т.д., и т.п., то пороговый уровень может оказаться ещѐ ниже. При том, что в развивающихся странах фирмы не аккумулируют больших средств внутри фирмы, затруднения для заимствования практически исключают инвестиции. Это приводит к низкому уровню капиталовложений, что, в свою очередь, означает невысокие темпы роста и малочисленные рабочие места. Именно это происходит в Бразилии, Южной Африке, и многих других развивающихся странах, когда они следуют совету Недобрых Самаритян и стремятся к очень низкому уровню инфляции.

Слишком строгая монетарная политика снижает капиталовложения. Низкий уровень капиталовложений замедляет рост и создание рабочих мест. Для богатых стран, в которых уже достигнут высокий уровень жизни, имеются разнообразные социальные льготы и уровень бедности невысок, это может и не большая беда, но это – катастрофа для развивающихся стран, которым отчаянно нужны новые источники доходов и рабочие места, и которые зачастую пытаются справиться с высокой степенью неравенства в доходах, не прибегая к широкомасштабным программам перераспределения, которые больше создают проблем, чем решают их.
Понимая подлинную цену ограничительной монетарной политики, дать независимость центральному банку, с единственной целью контролировать инфляцию, — это самое последнее, что следует делать развивающей стране, потому что этот шаг институционально закрепит монетаристскую макроэкономическую политику, которая особенно не подходит развивающимся странам.

Ха Джун Чанг отмечает также абсолютную неадекватность требований ежегодного бездефицитного бюджета, которыми так одержимы МВФ и либералы-монетаристы.

Быть благоразумным вовсе не означает, что правительство должно сводить баланс каждый год, вопреки тому, что проповедуют развивающимся странам Недобрые Самаритяне. [Конечно], может возникнуть необходимость свести баланс государственного бюджета, но это нужно делать по завершении делового цикла, а не календарного года. В экономическом смысле, календарный год — это исключительно искусственный период времени, и его применение не может считаться священным и неприкосновенным. И действительно, если следовать этой календарной логике, почему не заставить правительство сводить баланс каждый месяц или даже каждую неделю? Как гласит центральный тезис Кейнса, важно, чтобы на протяжении делового цикла государство вело себя как противовес частному сектору, занимаясь дефицитным расходованием во времена экономического спада и создавая бюджетные излишки во времена экономических подъѐмов.
В среднесрочной перспективе, развивающейся стране, может быть вообще имеет смысл иметь бюджетный дефицит на постоянной основе, при условии, что возникший долг является устойчивым. Даже на уровне частных лиц, совершенно разумно заимствовать средства, когда вы учитесь или ставите на ноги молодую семью, и выплачивать долг, когда ваши возможности зарабатывать станут выше. Аналогичным образом, для развивающейся страны разумно «позаимствовать у будущих поколений», т.е. иметь бюджетный дефицит, с целью сделать капиталовложения, превышающие еѐ нынешние средства и, тем самым, ускорить экономический рост. Если у этой страны получится ускорить свой рост, то будущие поколения будут вознаграждены более высоким уровнем жизни, нежели тот, который был бы возможен, если бы правительство не прибегало бы к дефицитному расходованию. Несмотря на все эти соображения МВФ одержим тем, чтобы правительства развивающихся стран сводили баланс госбюджета каждый год, безотносительно от деловых циклов или долгосрочной стратегии развития.

В конечном счете в монетарной политике действует тот же принцип «вышибания лестницы», как и во всем остальном.

Американский писатель Гор Видал (Gore Vidal), однажды охарактеризовал американскую экономическую систему, как «частное предпринимательство для бедных и социализм для богатых». Макроэкономическая политика в мировом масштабе немного похожа на это определение. Здесь Кейнсианство для богатых и монетаризм для бедных.
Когда богатые страны входят в рецессию, они обычно ослабляют денежную политику и увеличивают дефицит бюджета. Когда то же самое происходит с развивающимися странами, Недобрые Самаритяне, через МВФ заставляют их повышать процентные ставки до абсурдного уровня и сводить бюджеты или даже создавать профицит – даже если эти действия утраивают уровень безработицы и вызывают массовые беспорядки. Как мы уже говорили выше, в 1997 году во время финансового кризиса, МВФ позволил Корее иметь дефицит бюджета равный всего 0,8% ВВП (и то, только после нескольких месяцев усилий в противоположном направлении, с катастрофическими последствиями); когда же в начале 1990-х годов у Швеции возникли аналогичные проблемы (по причине плохо продуманного открытия своего рынка капиталов, так же как и в Корее в 1997 году), еѐ дефицит бюджета был в десять раз больше (8% ВВП).

Восьмая глава «Заир против Индонезии» будет очень неприятным сюрпризом для Алексея Навального и иже с ним.  Корейский экономист в ней доказывает, что коррупция сама по себе не является принципиальным тормозом для экономического развития, а порой может быть для него и полезна. Вопрос в том, как развивается страна и каким путем осуществляется коррупция. Ха Джун Чанг рисует два портрета коррумпированных стран — Заир и Индонезия.

Заир: В 1961 году Заир (ныне Демократическая Республика Конго) был отчаянно бедной страной со среднедушевым ВВП в 67 долл. в год. В 1965 году в результате военного переворота ко власти пришѐл Мобуту Сесе Секо, который правил до 1997 года. По оценочным данным, за время своего 32-летнего правления, он украл 5 миллиардов долл., или сумму эквивалентную 4,5 национальным доходам 1961-го года (1,1 млрд.долл.).
Индонезия: В том же самом 1961 году Индонезия была ещѐ беднее Заира, имея подушевой ВВП всего в 49 долл. В 1966 году в результате военного переворота ко власти пришѐл Мохаммед Сухарто, который правил до 1998 года. По оценочным данным за время своего 32-летнего правления он украл по меньшей мере 15 миллиардов долларов. Некоторые утверждают, что эта цифра может составлять целых 35 млрд.долл. Его дети стали одними из самых богатых бизнесменов страны. Если взять среднюю между этими двумя цифрами (25 млрд.долл.), то Сухарто украл сумму эквивалентную 5,2 национальным доходам 1961-го года.
В 1997 году, когда Мобуту был низложен, среднедушевой ВВП Заира, в пересчѐте покупательной способности, составлял одну треть от уровня 1965 года, когда он пришѐл ко власти. В 1997 году Заир занимал 141 место из 174 стран, для которых ООН рассчитывала «индекс человеческого развития», определяемый не только доходом, но и продолжительностью жизни и грамотностью.
Согласно статистике коррупции, у Индонезии положение должно было быть ещѐ хуже, чем у Заира. И тем не менее там, где у Заира уровень жизни упал в три раза за время правления Мобуту, уровень жизни в Индонезии вырос, более чем в три раза за время правления Сухарто. Еѐ индекс человеческого развития в 1997 году находился на 105 месте – не страна «экономического чуда» конечно, но тем не менее заслуживает похвалы, учитывая с чего она начинала.
Контраст между Заиром и Индонезией демонстрирует как ограниченна всѐ более и более популярная точка зрения, пропагандируемая Недобрыми Самаритянами, что коррупция – это одно из самых больших, хотя и не обязательно самое большое, препятствие для экономического развития.

 Коррупция превратилась для неолибералов от политики и экономики в волшебную палочку при помощи которой осуществляется дискриминация развивающихся стран, политическое и экономическое давление на них, списываются грехи самих неолибералов.

Коррупция составляет большую проблему во многих развивающихся странах. Но Недобрые Самаритяне используют еѐ как удобное оправдание для сокращения своих обязательств по оказанию финансовой помощи, несмотря на то, что сокращение помощи намного больше вредит беднякам, чем бесчестным руководителям стран, особенно в беднейших странах (которые имеют предпосылки быть более коррумпированными, по причинам, которые я объясню далее). В дополнение к этому, они всѐ больше и больше используют коррупцию, как «объяснение» провалов неолиберальной политики, которую они продвигали последние два с половиной десятилетия. Эта политика провалилась потому, что она была ошибочной, а не потому, что еѐ перевесили местные факторы, препятствующие развитию, вроде коррупции или «неправильной» местной культуры.

На деле коррупция и экономическое развитие мало связаны между собой. Можно быть чистоплотным и богатым, можно быть коррумпированным и бедным, а можно совместить богатство и развитие с чудовищной коррупцией.

Глядя хотя бы на последние полвека, конечно, можно увидеть такие страны, как Заир при Мобуту или Гаити при Дювалье, экономика которых была разрушена разгулом коррупции. На другом полюсе мы видим такие страны, как Финляндия, Швеция и Сингапур, которые известны своей чистоплотностью и при этом процветали экономически. Затем есть страны вроде Индонезии, которые были очень коррумпированы, но хорошо развивались экономически. А некоторые другие страны: на ум приходят Италия, Япония, Корея, Тайвань и Китай, в тот же период жили ещѐ лучше, чем Индонезия, несмотря на глубоко укоренившуюся коррупцию в широких и, зачастую, крупных масштабах (хотя и не такую серьѐзную, как в Индонезии).

Период экономического подъема Запада был связан с чудовищным уровнем коррупции в Великобритании и в США.

В Британии и во Франции открытая торговля общественными государственными постами (не говоря уже о титулах) была обычной практикой по крайней мере до XVIII века.293 В Британии до начала XIX века считалось совершенно нормальным, чтобы министры «заимствовали» средства своих ведомств для личной выгоды. До 1870 года, назначение гражданских чиновников высокого ранга в Британии производилось на основе покровительства оказанных ранее услуг, а не качеств кандидата. «Главного кнута» [главного партийного организатора] правящей партии (эквивалентен лидеру большинства в Конгрессе США) тогда так и называли «Секретарь Казначейства по покровительству», потому что раздача протекций была его главной обязанностью.295 В США система «дележа добычи» («spoils system»), когда государственные посты раздавались сторонникам победившей партии (лоялистам), независимо от их профессиональной квалификации, укоренилась в начале XIX века и особенно расцвела в десятилетия, последовавшие за Гражданской войной. Ни единого федерального бюрократа в США не назначили посредством открытого, состязательного процесса до принятия «Закона Пендлтона» 1883 года (Pendleton Act). Но в этот самый период США являлись самой быстрорастущей экономикой в мире.

Экономическая разрушительность коррупционных процессов связана не со взяточничеством как таковым, а с вывозом капитала. Именно здесь и кроется разница между Заиром и Индонезией отмеченная Ха Джун Чангом.

Взятка — это передача богатства от одного лица другому. Она не обязательно несѐт отрицательное воздействие на экономическую эффективность и рост. Если министр (или другой государственный чиновник) взяв взятку у капиталиста, вложит еѐ в какой-либо проект, по меньшей мере такой же продуктивный, как тот в который бы вложил сам капиталист (если бы он не должен заплатить взятку), то имевший место факт продажности может никак не повлиять на экономику в целом, в терминах эффективности или роста. Единственная разница в том, что капиталист стал беднее, а министр – богаче, то есть это — вопрос перераспределения доходов.
Конечно, всегда есть шанс, что министр не использует деньги также эффективно, как капиталист смог бы. Министр может промотать свой неправедный заработок на показное потребление, тогда как капиталист мог бы мудро вложить эти деньги. Частенько так и бывает. Но a priori так считать нельзя. История демонстрирует, что многие бюрократы и политики оказались искушѐнными инвесторами, а многие капиталисты промотали свои состояния. Если министр употребит деньги более эффективно, чем капиталист, коррупция может даже поспособствовать экономическому росту.
Важнейшим вопросом в этом отношении является, остаются или нет «грязные» деньги в стране. Если взятку положить в швейцарский банк, то она не сможет внести своего вклада в создании дополнительного дохода и рабочих мест посредством инвестирования, что является одним из способов, которым «подлые» деньги могли бы частично «искупить» себя. И воистину, этот момент является главной причиной поразительных различий между Заиром и Индонезией. В Заире большая часть коррупционных денег была вывезена из страны. Если уж вы должны иметь коррумпированных лидеров, то, по крайней мере, вам нужно, чтобы они хранили награбленное на родине.

В избыточно зарегулированных экономических системах коррупция повышает, а не понижает экономическую эффективность, так как помогает обойти бюрократические препоны. И это, кстати, скоро станет катастрофической проблемой для чудовищно зарегулированного ЕС, чьи запреты на кривой козе не объедешь. Сравнительно низкая коррумпированность тамошней бюрократии попросту намертво заблокирует развитие.

Коррупция может также «искажать» правительственные решения мешая административному регулированию. Так, если водопроводная компания, поставляющая некачественную воду, прибегая к подкупу ответственных чиновников, сможет продолжить такую практику, определѐнно будут отрицательные экономические последствия – участятся случаи заболеваний, передаваемых грязной водой, что в свою очередь повысит расходы на здравоохранение, и как следствие снизит производительность труда.
Но если административное регулирование было «ненужным», коррупция может и повысить экономическую эффективность. К примеру, до правовой реформы 2000 года, чтобы открыть фабрику во Вьетнаме, требовалось подать десятки документов (включая характеристику заявителя и его медицинскую справку), в том числе около 20-ти, выдаваемых центральным]правительством; говорят, что требовалось от шести до двенадцати месяцев на то, чтобы собрать все необходимые документы и получить все согласования. В такой ситуации, может оказаться предпочтительным, чтобы потенциальный инвестор подкупил соответствующих чиновников и быстро получил лицензию. Можно сказать, что инвестор выигрывает в том, что он получает возможность заработать больше денег, потребитель выигрывает от того, что его спрос удовлетворяется быстрее, а чиновники – от того, что становятся богаче (хотя, конечно, имеет место нарушение доверия и государство недополучает свой законный доход). По этой причине часто говорят, что мздоимство может повысит экономическую эффективность зарегулированной экономики тем, что возвращает рыночные силы, хотя и незаконными методами. Именно об этом говорил ветеран американской политологии Самюэль Хантингтон  в своѐм, ставшим классическим, пассаже: «в терминах экономического роста, хуже чем общество с жѐсткой, сверхцентрализованной, бесчестной бюрократией, может быть только общество с жѐсткой, сверхцентрализованной и честной бюрократией».

Впрочем дебюрократизация и «включение рыночных сил», которое проповедуют либералы-рыночники являются негодным лекарством против коррупции. Рынок, на деле, не сокращает коррупцию, а увеличивает и стимулирует её.

Зачастую коррупция существует потому, что имеется слишком много рыночных сил, а не слишком мало. В коррумпированных странах имеется чѐрный рынок неподобающих для этого вещей, например, государственных подрядов, должностей и лицензий. И на самом деле, только когда нынешние богатые страны сделали незаконным торговлю такими вещами, как государственные должности, они смогли ощутимо уменьшить конвейер наживы, создаваемой злоупотреблением служебным положением государственными чиновниками. Если спустить с привязи ещѐ больше рыночных сил, при помощи дерегулирования, на что непрерывно напирает неолиберальная ортодоксия, то это может ухудшить положение. Именно поэтому, во многих развивающихся странах, после либерализации навязанной Недобрыми Самаритянами, зачастую коррупция усиливалась, а не ослабевала. Уже стал притчей во языцех беспримерный бандитизм в процессе либерализации и приватизации в посткоммунистической России, но подобные явления можно было увидеть и во многих других развивающихся странах.

Наносит ощутимый удар автор и по еще одному фетишу либералов — принципу связи демократии и рынка. Ха Джун Чанг настаивает, что демократия и рынок не только не связаны, но и фундаментально противоречат друг другу.

Несмотря на то, что говорят неолибералы, рынок и демократия противоречат друг другу на фундаментальном уровне. Демократия основана на принципе «один человек – один голос». Рынок работает по принципу «один доллар – один голос». Естественно, что первая придаѐт равный вес каждому человеку, независимо от принадлежащих ему/ей денег. А последний придаѐт больший вес богатым. Следовательно, демократические решения ниспровергают логику рынка. И действительно, большинство либералов XIX века были против демократии, потому что они считали, что она не совместима со свободным рынком. Они утверждали, что демократия позволит бедным проводить политику, которая будет эксплуатировать богатое меньшинство (к примеру, прогрессивная шкала подоходного налога, национализация частной собственности), тем самым уничтожая стимулы к накоплению богатства.

Предоставить всѐ воле рыночных сил приведѐт к тому, что богатые смогут реализовывать все свои желания, вплоть до самых легкомысленных прихотей, в то время как бедные не смогут даже выжить – точно также, как сегодняшний мир тратит в двадцать раз больше средств на разработку средств для похудения, чем на разработку средств от малярии, которая в развивающихся странах уносит более миллиона жизней и оставляет многие миллионы инвалидами каждый год. Кроме того, есть некоторые вещи, которые просто нельзя покупать и продавать, даже во имя здорового рынка. Судебные решения, государственные посты, учѐные степени и некоторые профессиональные квалификации (юристы, врачи, учителя, инструкторы по вождению) – примеры тому. Если эти вещи можно будет купить, то возникнут серьѐзные проблемы не просто с легитимностью и правопорядком такого общества, но также и с экономической эффективностью: неграмотные врачи или неквалифицированные учителя могут снизит качество рабочей силы; купленные судебные решения подорвут действенность контрактного права.
И демократия, и рынок являются базовыми компонентами  приличного общества. Но они противоречат друг другу на фундаментальном уровне. Нам нужно уравновешивать.

При этом неолибералы на самом деле не поддерживают демократию, а подрывают её. Навязываемый ими принцип «деполитизации экономики» по сути уничтожает право народа принимать серьезные решения о судьбе страны. «Демократия приемлема для неолибералов только до тех пор, пока она не противоречит свободному рынку; вот почему некоторые из них не видят противоречия между поддержкой диктатуры Пиночета и восхвалениями демократии».

Неолибералы в глубине души убеждены, что если дать политическую власть тем, у кого «нет своего кровного интереса» в существующей экономической системе, то это неизбежно приведѐт к «иррациональному» изменению status quo в отношении распределения прав собственности (и прочих экономических прав). Однако, в отличие от своих интеллектуальных предшественников, неолибералы живут в такую эпоху, когда они не могут открыто выступать против демократии, поэтому они пытаются делать это косвенно, дискредитируя политику в целом. Дискредитируя политику в целом, они получают обоснование и легитимизацию своих действий, направленных на перехват права принятия решений у демократически избранных представителей. Осуществляя это, неолибералам удалось сократить сферу, [подлежащую] демократическому контролю, не прибегая к открытой критике самой демократии. Особенно разрушительные последствия этого наступили в развивающихся странах, где Недобрые Самаритяне смогли продавить такие «антидемократические» меры, которые далеко выходят за пределы того, что было бы допустимо в богатых странах (такие как, например, политическая независимость налоговых органовs).

В девятой главе «Ленивые японцы и вороватые немцы» Ха Джун Чанг подвергает критике предрассудок, что культурные особенности тех или иных стран и народов являются препятствием для развития, а какие-то, как знаменитая «протестантская этика» Макса Вебера — напротив развитие стимулируют. Самым острым его оружием здесь являются цитаты из прошлого содержащие самые нелестные характеристики народов, которые сегодня считаются лидерами экономического развития мира.

В своей книге 1903 года, «Развитие японцев», американский миссионер Сидней Гулик  заметил, что многие японцы «производят впечатление … ленивых и совершенно безразличных к течению времени». А Гулик не был поверхностным наблюдателем. Он прожил в Японии 25 лет (1888–1913 гг.), хорошо выучил японский язык и преподавал в японских университетах. После своего возвращения в США, он стал известен своей кампанией за расовое равноправие, которую он вѐл от лица американцев азиатского происхождения. Тем не менее, он повидал достаточно подтверждений культурного стереотипа восприятия японцев, как «беспечных» и «эмоциональных» людей, которым присущи такие качества, как «легкомыслие, отсутствие малейшей заботы о будущем, жизнь по большей части сегодняшним днѐм». Сходство между этим наблюдением и другим, сделанным в сегодняшней Африке, в данном случае самим африканцем – камерунским инженером и писателем Даниэлем Этунга-Мангуэле, просто поразительное: «Африканец, укоренѐнный в культуре своих предков, настолько убеждѐн, что прошлое может только повторяться, что о будущем он заботится только поверхностно. Но ведь, без понимания будущего в динамике, нет планирования, нет предвидения, нет созидания сценариев; другими словами нет политики, которая влияла бы на течение событий».  По завершении своего азиатского турне 1911–1912 гг., Беатрис Уэбб, известная руководительница Фабианского общества британских социалистов, охарактеризовала японцев, как имеющих «ужасные представления о досуге и совершенно невыносимые взгляды на личную независимость».

До немецкого экономического подъѐма середины XIX в., британцы привычно считали немцев «тупыми и мрачными людьми»». «Лень» было тем словом, которое часто связывали с немецкой натурой. Мэри Шелли, написавшая «Франкенштейна», писала в раздражении после особенно досадной перебранки с еѐ немецким кучером: «немцы никогда не торопятся». И не только британцы. Французский производитель, нанимавший немецких работников, жаловался, что они «работают как и когда им заблагорассудится».
Ещѐ британцы считали немцев тугодумами. По словам Джона Рассела, писателя и путешественника 1820-х годов, немцы были «работящими, непритязательными людьми … не наделѐнными ни остротой восприятия, ни живостью чувств». В частности, по словам Рассела, они не были открыты новым идеям: «проходит много времени, прежде чем [немец] приходит к пониманию смысла того, что для него внове, и трудно пробудить в нѐм рвение в постижении оного». Не удивительно, что они «не отличались ни смекалкой, ни энергией», как заметил другой британский путешественник середины XIX века.

Столетие назад японцы были ленивыми, а не трудолюбивыми; чрезмерно независимого склада (даже для британского социалиста!), а не преданными «тружениками-муравьями»; эмоциональными, а вовсе не непроницаемыми; беспечными, а не серьѐзными; живущими сегодняшним днѐм, а не строящими планы на будущее (что проявляется в зашкаливающих показателях сбережений). Полтора столетия назад немцы были праздными, а не эффективными; индивидуалистами, а не склонными к сотрудничеству; эмоциональными, а не рациональными; туповатыми, а не толковыми; бесчестными и вороватыми, а не законопослушными; беззаботными, а не дисциплинированными.

Всё это несложно спроецировать на мифы о русской лени, безинициативности, непрактичности, и мечтательности. На самом деле, конечно, индустриализация и определенная экономическая конфигурация влияют на черты национального характера и стереотипы его восприятия.  Культурологические объяснения приходят, обычно, задним числом. Одно и то же конфуцианство считалось столетие назад ответственным за отсталость Восточной Азии, а сегодня объявляется причиной его подъема и вымышленная конфуцианская этика становится рядом с протестантской как объяснение капитализма.

Многие из «отрицательных» форм поведения японцев и немцев в прошлом, по большей части, являлись результатом скорее экономических условий, присущих всем экономически слаборазвитым странам, нежели их специфических культур. Вот почему немцы и японцы прошлого «культурно» были намного ближе жителям нынешних развивающихся стран, нежели сегодняшним немцам и японцам.
Многие их этих, казалось бы, неизменных «обычаев национального наследия» могут трансформироваться, и как показывает опыт трансформировались довольно быстро под влиянием перемен в экономических условиях. Именно этот процесс зафиксировали некоторые наблюдатели в Германии конца XIX в. и в Японии начала XX в. Сидней Гулик, американский миссионер, которого я уже упоминал, писал, что «японцы производят двойственное впечатление трудолюбивых и прилежных с одной стороны, а с другой стороны — ленивых и совершенно безучастных к ходу времени». Если вы глядели на рабочих новых фабрик и заводов, они казались очень трудолюбивыми. Но если вы глядели на незагруженных работой крестьян и плотников, они выглядели «ленивыми». По мере экономического развития у людей очень быстро развивается «промышленное» чувство времени. Моя страна, Корея, может предложить интересный пример в этом отношении. Двадцать, может даже пятнадцать лет назад, у нас бытовало выражение «корейское время». Оно относилось к широко распространѐнной практике, когда люди могли опоздать на встречу на час или два и даже не чувствовать никакого смущения по этому поводу. Сейчас, когда ритм жизни ускорился и стал намного более организованным, такое поведение практически исчезло, а вместе с ним и выражение.
Другими словами, культура меняется по мере экономического развития. Поэтому сегодняшняя японская и немецкая культура так отличается от культуры их предков. Культура – это результат, так же как и причина экономического развития. Было бы намного вернее сказать, что, страны становятся «трудолюбивыми» и «дисциплинированными» (а также приобретают другие «хорошие» культурные черты) по причине экономического развития, а не наоборот.

Многие черты, которые нам кажутся порождением древней культуры являются, на самом деле, недавними социальными изобретениями.

Возьмѐм хвалѐнную японскую культуру преданности компании. Многие наблюдатели считают, что она является воплощением глубинной культурной особенности, укоренѐнной в японской ветви конфуцианства, делающей упор на преданности. Теперь, если это так, то такое отношение должно быть более ярко выраженным, по мере того, как мы будем отступать назад в прошлое. И тем не менее, всего век назад, Беатрис Уэбб заметила, что японцы обладают «совершенно невыносимой личной независимостью».359 И вправду, японские рабочие были довольно воинственной оравой вплоть до недавнего времени. В период с 1955 по 1964 гг., Япония теряла в забастовках больше рабочих дней на одного работающего, чем Британия или Франция, а эти страны в то время не могли похвастаться бесконфликтными индустриальными отношениями. Сотрудничество и преданность компании появились только потому, что японским работникам были даны такие институты как пожизненный наѐм и система социальных льгот в фирме. Идеологические кампании (и правительственные расправы с воинственными коммунистическими профсоюзами) сыграли свою роль, но их одних было бы не достаточно.
Аналогично, несмотря на свою нынешнюю репутацию страны с мирными индустриальными отношениями, прежде Швеция имела ужасные проблемы в области труда. В 1920-е годы она теряла в забастовках больше человеко-часов на одного работающего, чем любая другая страна в мире. Но после «корпоратистского» компромисса 1930-х годов (соглашение Saltjöbaden 1938 года) это всѐ изменилось. В обмен на то, что рабочие обуздали как свои требования по оплате труда, так и забастовочное движение, шведские капиталисты обеспечили щедрые социальные льготы в сочетании с хорошими пенсионными программами. Одни только идеологические призывы не были бы убедительны.

Подведем итог. Главное в той философии экономического развития и достижения богатства, которой придерживается Ха Джун Чанг, является способность бросить вызов рынку как мнимо «естественному» положению вещей.

«Бросить вызов рынку» может показаться радикальным – в конце концов, разве не потерпели многие страны позорное поражение, когда попытались идти против рынка? Но руководители бизнеса занимаются этим постоянно. Высший судья для них, конечно, рынок, но они, в особенности самые успешные, не принимают слепо рыночные силы. У них есть долгосрочные планы для своих компаний, которые иногда требуют от них сопротивления рыночным силам на протяжении значительного времени. Они питают рост своих подразделений в новых секторах, в которые они захотели войти, и покрывают потери прибылями подразделений в уже существующих секторах рынка. «Nokia» 17 лет субсидировала свой юный электронный бизнес деньгами от деревообработки, резиновых сапог и электрических проводов. «Samsung» свыше десяти лет субсидировал своѐ юное электронное подразделение деньгами от текстиля и рафинирования сахара. Если бы они в точности следовали сигналам рынка, тем же манером, каким учат развивающиеся страны Недобрые Самаритяне, «Nokia» по-прежнему бы валила лес, а «Samsung» перерабатывал импортный сахарный тростник. Аналогичным образом, странам нужно бросать вызов рынку и входить в трудные и более передовые отрасли, если они хотят выбраться из бедности.
Проблема в том, что есть веские причины, по которым страны с низким доходом (или, если уж на то пошло, фирмы с низким доходом или люди с низким доходом) занимаются малопроизводительной деятельностью – им недостаѐт возможностей заняться более производительной. Захолустная мастерская по ремонту двигателей в Мапуто просто не в состоянии выпускать «Beetle», даже если «Volkswagen» даст ей все необходимые чертежи и инструкции, потому что у неѐ нет тех технологических и организационных возможностей, которые сеть у «Volkswagen». Именно поэтому, — станут возражать экономисты-свободнорыночники, — мозамбикцы должны быть реалистами и не связываться с такими вещами, как автомобили (не говоря уже о водородных топливных ячейках!); вместо этого им стоит сосредоточиться на том, что они уже делают хорошо (по крайней мере, относительно)– выращивать орехи кешью.
Совет свободного рынка верен – в краткосрочной перспективе, когда производственные возможности нельзя радикально изменить. Но это не значит, что мозамбикцам не следует производить чего-нибудь вроде «Beetle» – в один прекрасный день. Им даже нужно – если они собираются развиваться. И они могут – при достаточной решимости создать и приумножить производственные возможности и нужных объѐмах инвестиций, как на уровне фирмы, так и на общегосударственном уровне. В конце концов, именно с захолустной автомастерской начинался в 1940-е годы известный корейский автоконцерн «Hyundai».

Но чтобы бросить вызов рынку нужно время.  И протекционизм, господдержка,  режим наибольшего благоприятствования внутри страны нужны тем, кто готов работать над развитием, именно для того, чтобы это время выиграть.

При этом единственной истинной антирыночной силой в мире является промышленность, то есть сфера деятельности с высокой степенью добавленной стоимости и возрастающей отдачей от масштаба. Промышленное производство — единственный путь к процветанию. Деиндустриализация — гарантия краха.

История постоянно демонстрирует, что самое главное отличие богатых стран от бедных, по существу, состоит в их более высоких возможностях в [промышленном] производстве, в котором производительность, в целом, выше, а главное имеет тенденцию (хотя и не всегда) расти быстрее, чем в сельском хозяйстве или сфере услуг. Уолпол знал об этом уже 300 лет тому назад, когда он просил Георга I произнести в британском парламенте: «ничто не играет такой роли в улучшении всеобщего благополучия, как вывоз промышленных товаров и ввоз иностранного сырья». В США Александр Гамильтон также знал об этом, когда он бросал вызов самому именитому экономисту Адаму Смиту, доказывая, что его стране следует поддерживать нарождающиеся отрасли. В середине XX века многие развивающие страны осуществляли «импортозамесительную индустриализацию» в точности по этой самой причине. Вопреки совету Недобрых Самаритян, бедным странам следует целенаправленно развивать и поддерживать производственные отрасли.
Конечно, сегодня найдутся те, кто оспорит эту точку зрения, на том основании, что мы теперь живѐм в постиндустриальную эпоху, и что за продажей услуг будущее. Некоторые из них даже станут утверждать, что развивающие страны могут и должны проскочить стадию индустриализации и перейти непосредственно к экономике услуг. В частности, многие в Индии, похоже, захвачены этой идеей, вдохновлѐнные недавними успехами этой страны в аутсорсинге услуг.
Определѐнно, есть некоторые услуги, которые обладают высокой производительностью и значительным потенциалом к еѐ повышению, к примеру: банковские и прочие финансовые услуги, управленческое консультирование, инженерно-техническое консультирование, ITподдержка. Но подавляющему большинству других услуг присуща низкая производительность, а самое главное, невысокий потенциал к еѐ повышению, в силу самой их природы (насколько более «эффективными» могут стать парикмахер, медсестра или телефонный оператор, без того, чтобы не ухудшить качество своих услуг?). Более того, самые важные источники спроса на эти высокопроизводительные услуги – это производственные фирмы. Так что, без сильного промышленного производства невозможно развить высокопроизводительные услуги. Именно поэтому ещѐ ни одна страна не разбогатела, опираясь исключительно на свой сектор услуг.

Меня могут спросить: а как же такая страна, как Швейцария, которая разбогатела благодаря своей сфере услуг, в частности, банкам и туризму? Конечно, соблазнительно принять широко распространѐнный и довольно покровительственный взгляд на Швейцарию, блестяще и образно сформулированный в кинофильме «Третий человек»: «В Италии при Борджиа свыше тридцати лет была война, кровопролитие, ужас и убийства, но они дали миру Микеланджело, Леонардо да Винчи и эпоху Возрождения. В Швейцарии была братская любовь, у них было пятьсот лет демократии и мира, а что они дали миру? Часы с кукушкой».

Швейцария вовсе не живѐт ни за счѐт денег сомнительного происхождения, размещѐнных в своих скрытных банках, ни за счѐт доверчивых туристов, которые покупают аляповатые сувениры, вроде коровьих колокольцев и часов с кукушкой. По состоянию на 2002 год она с большим отрывом лидировала в мире по выпуску промышленной продукции на душу населения: на 24%, опережая Японию, имеющую второй результат.

Это, пожалуй, главные выводы, которые необходимо сделать из книги Ха Джун Чанга. Единственным надежным способом достижения страной процветания является индустриализация или, в нашем случае, реиндустриализация. Но на пути развития промышленности стоит рынок — и как сложившаяся конфигурация экономических сил и как злокозненная доктрина навязываемая вышибателями лестниц — западными странами уже достигшими развития и желающими отправить конкурентов по заведомо ложному пути. Вся философия и идеология рыночного либерализма — это такой заведомо ложный путь, который никаких других задач, кроме увести нас от цели не имеет.

Бороться с рынком ради развития своей промышленности просто. Борьба с рынком как сложившейся конфигурацией ведется при помощи промышленной политики, протекционизма и инноваций. Борьба с рынком как идеологией торможения развития ведется при помощи поганой метлы и ссаной тряпки. И, конечно, великолепно написанные книги Ха Джун Чанга являются одним из надежным способом изгнания рыночных демонов.