Барбара Такман. Августовские пушки

Барбара Такман. Августовские пушки. М., Молодая Гвардия, 1972 (и все последующие издания).

Habent sua fata libelli. Судьбой вышедшей в 1962 году книги Барбары Такман «Августовские пушки» было навсегда оказаться в тени Карибского кризиса и знаменитого высказывания, приписываемого Джону Кеннеди, что это книга о том, как цепь ошибок и недопониманий привела не желавшие войны народы к жестокой войне. С тех пор та категория читателей, для которых предназначена знаменитая книга Пьера Байара «Как рассуждать о книгах, которые Вы не читали» (которую я, разумеется, не читал), непременно вворачивают к слову упоминание прекрасной книги Такман о том, как глупость и недальновидность привела к тому, что из-за убийства эрцгерцога началась мировая война.

Другими словами, все те, кто не открывал этой книги, уверены, что она посвящена дипломатической истории и тому, как вместо перьев дипломатов в августе 1914 заговорили пушки. И сегодня, в столетний юбилей это войны, в «пацифистской» пропаганде у нас нет-нет да и услышишь отсылку к воображаемой книге Такман.

Американка Барбара Такман (1912-1989), получившая за «Августовские пушки» заслуженную Пулитцеровскую премию, — вообще один из самых успешных исторических писателей ХХ века. Мне уже приходилось писать о её другой не менее замечательной книге — «Далекое Зеркало» (вышедшей у нас под заглавием «Загадка XIV века»). Её действие развивается в тех же самых местах — на севере Франции, что и «Августовские пушки», но на шесть столетий раньше. Такман отличают остроумие, великолепный слог, умение видеть детали и связывать их между собой, увлекательная драматизация повествования, сочетающаяся с умением не откатываться при этом слишком далеко от документального факта, а также насмешливый скептицизм ко многим басням и версиям, которые в изобилии плодят вокруг себя те или иные исторические персонажи.

Например, она одной из первых поставила под сомнение пущенную немецким генералом Гофманом сказку о мнимой ссоре Самсонова и Ренненкампфа во время Первой Мировой, которая, якобы, и помешала их взаимодействию в Восточной Пруссии. Гофман выдумал эту сплетню (на самом деле в предполагаемый день ссоры на вокзале, когда Самсонов едва ли не избил Ренненкампфа, последний лежал в госпитале и с Самсоновым встретиться не мог), чтобы приписать себе замысел разгрома Самсонова к которому «обиженный» Ренненкампф не захочет придти на помощь. Подробный разбор мифа об этой ссоре см. в статье Ю. Бахурина «Вокзал для двоих. К вопросу о «мукденской пощечине» Самсонова Ренненкампфу». Множество серьезных историков и писателей (включая И.М. Дьяконова и Валентина Пикуля) купились на эту выдумку, а вот Такман её сразу высмеяла, что сразу делает честь её чутью историка: «Поскольку вопрос скорее касается не помощи Самсонову, а выигрыша или проигрыша сражения, сомнительно, чтобы Хоффман верил своей сказке или только притворялся, что верит. Рассказывал ее он, однако, всегда с удовольствием».

Первое издание «Пушек августа».

Реальные «Августовские пушки» практически не касаются вопросов дипломатии. Это увлекательный военно-исторический детектив, посвященный тому, как из блестящего германского «Плана Шлиффена», казалось бы гарантировавшего разгром Франции и победу Германии в первые же сорок дней начавшейся войны, ничего не вышло. Как случилось так, что блестяще продуманное и начатое наступление привело немцев не в Париж, а на Марну. И когда Кеннеди говорил о недомыслиях и недопониманиях он говорил как раз о тех просчетах военного планирования и реализации военных замыслов, превращающих быстрый и безупречно задуманный «блицкриг» в многолетнюю безвыходную и кровавую мясорубку. Опасения Кеннеди заключались как раз в том, что очевидный и казавшийся Пентагону и ЦРУ выигрышным план полного торжества над СССР, на практике был чреват столь же непредсказуемыми последствиями, вплоть до ядерного разгрома США, как и планы германского Генштаба.

Итак, книга Барбары Такман посвящена не дипломатии, а военной стратегии и реализации этой стратегии в повседневной практике войны. Эта книга о том, как немецкая операция против Франции в августе 1914 потеряла темп и четкую форму, в результате чего ее цели не только не были достигнуты, но и французам удалось нанести немцам символическое поражение на Марне (Такман останавливает свой рассказ накануне начала Битвы на Марне, блестящий анализ которой проделан в очень скучной, но чрезвычайно ценной книге М.Р. Галактионова. «Париж, 1914 (темпы операций)»), обозначившее торжество острого галльского смысла в битве с сумрачным германским гением. Неженская, казалось бы, задача, с которой Такман удалось справиться блестяще и с немужской тщательностью.

У Клаузевица есть важнейшее, хотя и редко развиваемое в последующей военной теории понятие трения, то есть совокупности реальных обстоятельств, ошибок, мелких происшествий и задержек, которые тормозят осуществление блистательного военного замысла. Гладко было на бумаге, да забыли про овраги.

Все на войне очень просто, но эта простота представляет трудности. Последние, накопляясь, вызывают такое трение, о котором человек, не видавший войны, не может иметь правильного понятия. Представьте себе путешественника, которому еще до наступления ночи надо проехать две станции; 4–5 часов езды на почтовых лошадях по шоссе – пустяки. Вот он уже на предпоследней станции. Но здесь плохие лошади или нет вовсе никаких, а дальше гористая местность, неисправная дорога, наступает глубокая ночь. Он рад, что ему удалось после больших усилий добраться до ближайшей станции и найти там скудный приют. Так, под влиянием бесчисленных мелких обстоятельств, которых письменно излагать не стоит, на войне все снижается, и человек далеко отстает от намеченной цели. Могучая, железная воля преодолевает все эти трения, она сокрушает препятствия; но при этом, правда, приходит в негодность и сама машина.

Трение – это единственное понятие, которое в общем отличает действительную войну от войны бумажной. Военная машина – армия и все, что к ней относится, – в основе своей чрезвычайно проста, а потому кажется, что ею легко управлять. Но вспомним, что ни одна из ее частей не сделана из целого куска; все решительно составлено из отдельных индивидов, из которых каждый испытывает трение по всем направлениям. Теоретически получается превосходно: командир батальона отвечает за выполнение данного приказа; так как батальон спаян дисциплиной воедино, а командир – человек испытанного рвения, то вал должен вращаться на железной оси с ничтожным трением. В действительности это не так, и в свое время вскрывается все ложное и преувеличенное, содержащееся в этом представлении. Батальон не перестает состоять из людей; при случае каждый из них, даже самый незначительный, может вызвать задержку или иное нарушение порядка. Опасности и физическое напряжение, с которыми сопряжена война, увеличивают зло настолько, что на них следует смотреть, как на важнейший его источник.

Это ужасное трение, которое не может, как в механике, быть сосредоточено в немногих пунктах, всюду приходит в соприкосновение со случайностью и вызывает явления, которые заранее учесть невозможно, так как они по большей части случайны. Подобной случайностью может оказаться, например, погода. Здесь туман помешал вовремя обнаружить неприятеля, открыть огонь из орудия, доставить донесение начальнику; там из-за дождя один батальон не пришел вовсе, другой не мог прийти вовремя, так как ему вместо 3-х часов пришлось шагать целых 8, в другом месте кавалерия увязла в размокшем грунте и не могла атаковать и т. п.

Трение или то, что мы обозначали здесь этим термином, делает легкое с виду трудным на деле.

(Карл Клаузевиц. О войне. Гл. 7)

Ни разу не приводя именно этой цитаты из Клаузевица, хотя приводя массу других, Такман пишет именно историю факторов трения, которые в итоге сложились в поражение немцев. При этом она не впадает в характерную для множества авторов ошибку из известного детского стишка:

Не было гвоздя — подкова пропала,
Не было подковы — лошадь захромала,
Лошадь захромала — командир убит,
Конница разбита — армия бежит.
Враг вступает в город пленных не щадя,
От того, что в кузнице
Не было гвоздя…

Практически никогда и нигде в истории, в особенности — в истории войн, нельзя выделить тот «гвоздь» из-за которого все посыпалось и одна армия победила, а другая разгромлена. На пике противостояния равных противников война — это непрестанное верчение рулетки в котором практически невозможно угадать, на чью сторону выпадет шарик в тот или иной момент. На колесо воздействуют десятки, сотни и тысячи факторов трения, которые Такман и решила собрать в единый художественно-документальный образ.

Здесь и дипломатические провалы Германии, оказавшейся в полной изоляцией, с одним единственным союзником — Австро-Венгрией, который не столько помогал, сколько нуждался в помощи. И инфантильно-феодальный взгляд кайзера на международные отношения: «Подумать только: Джордж и Никки сыграли против меня! Если бы бабушка была жива, она бы этого не допустила!». И совершенно непросчитанные последствия вторжения в нейтральную Бельгию и героического сопротивления бельгийцев. Германия оказалась в положении международного разбойника, считающего договоры «клочком бумаги» (крайне несвоевременно сказанная фраза германского канцлера Бетман-Гольвега).  Ситуация усугубилась благодаря подробно освещаемой Такман «антипартизанской тактики» немцев — взятия и расстрелы заложников, сожжение и разрушение городов. После разрушения города Лувена с его прекраснейшей ратушей и уникальной библиотекой средневековых манускриптов, немцы из просто разбойников превратились в глазах международной общественности в гуннов, варваров, жестоких дикарей, от которых нужно спасать цивилизацию. А если учесть, что на протяжении войны немцы еще не раз подтверждали свое варварское отношение к культурным памятникам — обстрел и разрушение собора в Реймсе, взрыв донжона в Шато де Куси, то никакие аргументы от немецкой Kultur мир уже не воспринимал. Вторжение в Бельгию и сопротивление бельгийцев оказалось одновременно и военной задержкой, потерей темпа, и внешнеполитической катастрофой.

Развалины Лувена

Такман тщательно фиксирует все мелкие слагаемые ведущие к провалу немецкого плана. Вот французский генерал Ланрезак, в битве при Шарлеруа, принимает спасительное решение об отходе до того, как стало неизбежным окружение его войск. Вот тяжело неадекватный и никому не подчиняющийся командующий английского экспедиционного корпуса генерал Френч начинает настоящий драп-марш от границы к Парижу. Он заставляет свои войска буквально бежать, выбрасывая «ненужные» боеприпасы и лишнюю одежду и, тем самым, порождает у немецкого генерала Клюка уверенность в полном разгроме союзников. Вместо того, чтобы обходить Париж, Клюк устремляется в погоню за Френчем, и подставляется под удар сил обороны Парижа, возглавляемых вдумчивым и инициативным Галлиени.

Генерал Клюк

Такман постоянно подчеркивает невыносимую жару, стоявшую в том августе и изматывавшую войска. Изнурительные скоростные марши, которые выматывали обе стороны, но больше — немцев, находившихся на чужой земле. Вот чехарда французских военачальников, по среди которой возвышается невозмутимый, кажется совсем лишенный нервов, маршал Жоффр, который что бы ни случилось обедает в одно и то же время и ложится спать в 10 вечера. Постепенно в этой чехарде обозначаются те люди, которые могут вести войска в бой: атаковать, атаковать и еще раз атаковать, причем не на словах, а на деле.

Маршал Жоффр и генерал Фош

Специальное внимание Такман уделяет событиям на Восточном фронте, Восточно-Прусской операции в ходе которой русская армия, за счет своего чудовищного поражения, спасает Париж, вынуждая германское командование совершить ошибку и снять с Запада два корпуса (совершенно ненужные, заметим, на Востоке). Здесь тоже все висит на волоске — Такман показывает, как непрестанно ошибаются и Людендорф и Ренненкампф с Самсоновым, и неизвестно чьи ошибки перетянули бы, если бы не кризис связи (ахиллесова пята русской армии и в 1914 и в 1941) вынуждающий Самсонова открытым текстом гнать по радио приказы. Но решающий фактор, который Такман почему-то не акцентирует, — это все-таки разорванность двух русских армий Мазурскими озерами, заранее обрекавшая их сражаться поодиночке, поскольку технические условия, позволявшие наладить их координацию отсутствовали.

Вообще главный парадокс, который вырисовывается из представленного в книге Такман материала, но который она так до конца и не осознает, состоит в следующем — в начале Первой Мировой войны отсутствовали технические комплексы, которые позволяли грамотное и динамичное управление теми человеческими массами и новыми вооружениями, которые принесла машинная эпоха развития военной техники. Как справедливо отмечал Шлиффен, миллионные армии по сути ничем не отличаются от тысячных, ими можно управлять по тем же принципам, которые главенствовали в военном искусстве древности. Разница только в масштабе. Но это так, если наличествуют адекватные средства транспорта и коммуникации, позволяющие передвигать эти массы и контролировать их применение по меньшей мере с той же эффективностью, с какой древние полководцы передвигали и применяли войска на локальном поле боя.

В ходе Первой мировой войны такой адекватный технический инструментарий для грамотного применения миллионных армий еще отсутствовал. Средства связи — телефон, радио были ненадежными. Генштаб получал картину обстановки с запозданием и с тем же запозданием его приказы доводились в войска. Иногда командующие армиями и корпусами и вовсе приказов главкомов не исполняли.

То же самое и с транспортом. Основной причиной краха германского стратегического плана было то, что он был чрезмерно механистичен и его темпы были заведомо завышены. Основой стратегии Мольтке, унаследованной Шлиффеном и Мольтке-младшим был железнодорожный маневр, преимущества в скорости сосредоточения и переброски войск, которыми обладала Германия благодаря своим идеальным железным дорогам и внутреннему положению. Однако такой маневр был возможен только по уже занятой территории, причем и там он становился возможен не сразу.

А средством передвижения, задававшим реальный темп наступления немцев, темп шлиффеновского «блицкрига», были нижние конечности германского солдата. Была еще, конечно, кавалерия, чей вклад в поражение также отмечает Такман — кавалеристы шли впереди, занимали в городах лучшие квартиры, перехватывали лучшее продовольствие и тем способствовали усталости немецкой пехоты.  Изнурительные многонедельные марши по сорок километров в день вели к падению боеспособности германской армии по экспоненте. Воображаемые стальные механические колонны тевтонов на деле состояли из людей у которых разбивались в кровь ноги, снашивалась обувь, пересыхало горло, а от августовской жары мутился рассудок. К Марне колонны Клюка,  как отмечает Такман, подходили уже в состоянии бреда наяву и к началу контрудара Монури на р. Урк немцы уже были до предела измотаны.

Генерал Галлиени

Железные дороги позволяли немцам повысить стратегические темпы войны, упредить в развертывании неповоротливый русский «паровой каток», но оперативно-тактический темп оставался в 1914 году прежним — пешим. Знаменитые рокадные железные дороги, несущие главную ответственность за позиционный характер Первой Мировой, позволяли именно стратегическиими средствами гасить любые оперативные и тактические неудачи. Отсутствовало среднее звено между темпом маршевых колонн и темпом железнодорожных маневров. Этим средним звеном были автомобильные перевозки, до которых немцы так и не додумались, зато додумались французы. Знаменитая перевозка войск с вокзала на фронт парижскими такси, осуществленная комендантом Парижа Галлиени была не только забавной экзотичной стратегемой, но и нахождением того самого недостающего среднего звена, позволявшего увеличить оперативно-тактический темп операций.

Марнские такси

На протяжении всей Первой мировой войны воюющие стороны — и, прежде всего, Антанта, развивали мобильные рода войск основанные на дизельном и бензиновом моторе — пулемет+ автомобиль=бронеавтомобиль, пушка+автомобиль=танк, пехотинец+двигатель=мотоциклист и т.д.

Позиционный характер Первой мировой войны был связан именно с разрывом между стратегическим и тактическим темпом, преодоление позиционного характера войны было достигнуто за счет моторизации. Именно благодаря этому Вторая Мировая Война стала в эпоху миллионных армий действительно похоже на войны древности — глубокие обходы, решительные сражения, постоянное повторение тех самых любимых Шлиффеном Канн. А вот в начале Первой Мировой все воюющие нации были обречены на стратегический тупик — им приходилось двигать немыслимые человеческие массы внутри театров военных действий в темпах пешего перехода. Эту причину Такман так и не вскрывает, но переоткрыть её самостоятельно на даваемом ею материале не сложно.

Фельдмаршал фон Шлиффен

Такман исходит из считавшейся до недавнего времени незыблемой гипотезы, что германское командование руководствовалось четким прописанным от A до Z «планом Шлиффена», предусматривавшим создание мощной правофланговой группировки и удар ею через Бельгию в обход западней Парижа с окружением и разгромом французской армии восточней столицы. Охват должен был быть таким широким, что «правофланговый должен коснуться плечом Пролива».  Такман указывает на решения главы германского Генштаба Мольтке-младшего, которые, во имя реализма, привели к ослаблению дерзости шлиффеновского плана, обрекавшему его на неудачу. Правый фланг был ослаблен, а левый усилен, Мольтке санкционировал наступление баварского принца Рупрехта у Нанси и наступление кронпринца Империи в Арденнах, которые, по разработкам Шлиффена, напротив, должны были заманивать французскую армию в ловушку.

Мольтке Младший

Существование Плана Шлиффена сегодня иногда отрицается. Утверждают, что были лишь отдельные соображения Шлиффена, которые не воплощались в конкретных приказах, а целостный дерзкий замысел есть историографический фантом. Теоретически — такое возможно. Фантомом является, к примеру, «скифский план» Барклая, придуманный им задним числом, чтобы оправдать отступление летом 1812. Движения армии Клюка изначально не выглядят так, чтобы хотя бы теоретически её правофланговый мог коснуться пролива. Однако очевидно, что общей философии плана Шлиффена германский генштаб несомненно придерживался. Иначе невозможно объяснить чреватое огромными дипломатическими и моральными издержками (и прежде всего гарантированным вступлением в войну Англии) нарушение нейтралитета Бельгии. Желание стремительно «вбросить» на территорию Франции через слабозащищенные районы огромную массу войск, которая снесет французскую армию, было очевидно.

План Шлиффена

План Шлиффена, в своей основе, это реализация на большой стратегической карте идеи «косого боевого порядка», придуманного великим греком Эпаминондом при Левктрах и ставшего классикой германской военной тактики после Фридриха Великого.  Выдвинуть вперед сильное плечо и сокрушить при его помощи порядки противника.

На этот косой порядок у Шлиффена наложилась идея Канн. Именно германский военачальник был автором историографического мифа о Каннах (см. его книгу «Канны»), регулярно всплывающего в ХХ веке — убеждения, что решающая победа была достигнута Ганнибалом за счет того, что он таранному удару сильного центра римлян противопоставил свой искусственно ослабленный центр в сочетании с сильными флангами, в результате чего удар римлян привел к их втягиванию в ловушку и удару сильных крыльев карфагенян на незащищенные фланги римлян. В данном случае Шлиффен, опрокинул в прошлое созданный Мольтке новый тип военной операции — «клещи» — сдавливание противника двумя группировками, ничего общего с Ганнибалом не имевший. Ганнибал выиграл Канны не благодаря своей тяжелой пехоте на крыльях — её римляне, с учетом численного превосходства, разгромили бы без особого труда, а благодаря использованию мобильных соединений — удару кавалерии Гасдрубала в тыл римлян. Именно мобильных соединений в 1914 немцам и не хватало, чтобы «план Шлиффена» действительно сработал. Когда в 1940 году они у немцев появились, Франция была разгромлена за три недели.

Еще одна особенность плана Шлиффена, которую Такман не отмечает, зато отмечает Сергей Переслегин в лучшем из переизданий её книги, вышедшем в издательстве АСТ в знаменитой «оранжево-черной» серии «Военно-Историческая Библиотека»: «Первый блицкриг. Август 1914» (рекомендую читателям по возможности пользоваться именно этим изданием и даю ссылку на его интернет-версию). Этот план был построен так, что предполагал идеальное математичное исполнение его с немецкой стороны и умственную ограниченность тех, кто будет командовать французскими войсками. Подобное неуважение к нации, давшей Наполеона и Жомини, не было ни на чем основано. «Средние» французские генералы оказались в целом на голову выше как командиры, чем средние немецкие генералы.

Немцы были уверены в том, что французы, руководствуясь своей доктриной elan — порыва, устремятся в глубокое наступление в Арденнах и Лотарингии. Это очень немецкое представление о французском уме. Немец мыслит доктринами. Соответственно и французский elan они представляли себе как доктрину, которой француз будет следовать исполнительно и слепо. Между тем, elan был не доктриной, а способом действия, заключавшимся в том, чтобы максимально импровизировать, действовать по обстоятельствам и энергично атаковать врага там, где это будет удобно. Очевидно, что такая установка предполагала не слепые и бесплодные бесперспективные атаки, а импровизации и поиски уязвимого пункта немцев. Как только Галлиени увидел этот уязвимый пункт у самоуверенно подставившего фланг Клюка, он не мешкая нанес удар и проявил всю возможную решительность. Точно так же как Фош с его знаменитой телеграммой: «Мой центр сдаёт, правый фланг отступает, положение превосходное. Я атакую» — был не умственно отсталым фанатиком атаки, а великолепным генералом, считавшим, что каждое конкретное распоряжение может изменить обстановку боя, достаточно проявить волю и решительность.

Сумрачный германский гений проиграл острому галльскому смыслу именно потому, что Германия накануне Первой Мировой заменила гений полководца на безупречный план и сочла что верная идея будет осуществлять сама себя, без того, кто её конкретно воплотит в жизнь. Французам удалось доказать, что гибкая воля без ясного замысла лучше, чем ясный замысел без гибкой воли. За прошедшие после поражения Германии в Первой Мировой Войне двадцать лет немцы научились импровизировать. Французы планировать не научились. В результате Гитлеру и Манштейну удалось то, что не удалось Шлиффену и Мольтке Младшему — с запозданием на 26 лет немцы все-таки взяли Париж.

Цитата:

КЛЮК ПОВЕРНУЛ

«Подъехал автомобиль, — писал Альберт Фабр, вилла которого в Лассиньи, в 15 километрах от Компьена, была реквизирована немцами 30 августа. — Из него вышел офицер с надменной и величественной осанкой. Он прошел вперед один, офицеры, стоявшие группами перед входом в дом, уступали ему дорогу. Высокий, важный, с чисто выбритым лицом в шрамах, он бросал по сторонам жесткие и пугающие взгляды. В правой руке он нес солдатскую винтовку, а левую руку положил на кобуру револьвера. Он несколько раз повернулся кругом, ударяя прикладом о землю, и наконец застыл в театральной позе. Никто, как казалось, не осмеливался к нему приблизиться, он действительно вызывал ужас». Пораженный явлением этого вооруженного до зубов немца, Фабр вспомнил об Аттиле. Потом ему сказали, что это был «уже пресловутый фон Клюк».

Генерал фон Клюк, «крайний правый» в плане Шлиффена, должен был в это время принять роковое решение. 30 августа войска Клюка, по его собственному убеждению, находились накануне решающих событий. Его части справа преследовали отступающую армию, добиваясь, как считал генерал, значительных успехов. Войскам в центре не удалось настигнуть англичан, однако горы шинелей, ботинок и другого снаряжения, брошенного вдоль дорог англичанами ради спасения своих людей, подтверждали мысли Клюка о том, что он имеет дело с разбитым и деморализованным противником. Клюк был полон решимости не дать ему ни минуты покоя.

Как следовало из донесений о направлении движения армии Ланрезака, французская линия обороны далеко на запад не уходила. Клюк считал, что эту армию можно будет смять севернее Парижа; в этом случае его войскам не придется делать широкие обходные маневры к западу и югу от города. Тогда его армия будет двигаться не строго на юг, а на юго-восток, что позволит одновременно закрыть промежуток между ним и Бюловом. Как и остальные, Клюк надеялся на прибытие подкреплений с левого крыла германских армий. Он остро нуждался в них, чтобы сменить корпус, стоявший на подступах к Антверпену, бригаду в Брюсселе, а также различные части, охранявшие постоянно удлинявшиеся линии коммуникаций. Однако подкрепления не подходили. Мольтке не снял с левого фланга ни одной дивизии.

У германского главнокомандующего было много забот. Вследствие своего темперамента «мрачный Юлиус» был не столько рад победам германских армий, сколько озабочен трудностями, связанными с их продвижением вперед. Шел 30-й день войны, а по графику Франция должна быть побеждена полностью между 36-м и 40-м днями. И хотя командующие армиями правого крыла доносили о «решающем поражении», нанесенном противнику, используя такие выражения, как «разгром» и «бегство», Мольтке был сильно обеспокоен. Он замечал подозрительное отсутствие обычных признаков разгрома и беспорядочного отступления. Почему так мало пленных? «Победа на поле боя не имеет большого значения, — говорил его бывший начальник Шлиффен, — если она не приводит к прорыву или окружению. Отброшенный назад противник вновь появляется на других участках, чтобы возобновить сопротивление, от которого он временно отказался. Кампания будет продолжаться…»

Несмотря на свои сомнения, Мольтке не отправился на фронт, чтобы ознакомиться на месте с обстановкой, а остался в главном штабе, продолжая размышлять над создавшейся ситуацией, ожидая сообщений. «Больно видеть, — писал он жене 29 августа, — что кайзер почти не осознает всей серьезности положения. Он торжествует и чуть ли не кричит «ура» от радости. Как я ненавижу такое настроение!»

30 августа, когда германские армии полным ходом разворачивали наступление, главный штаб переехал из Кобленца в Люксембург, в 15 километрах от французской границы. Теперь он находился на территории, население которой относилось враждебно к немцам, хотя официально состояния войны с Люксембургом объявлено не было. Ввиду близости к союзникам и симпатий к ним город был наводнен слухами о действиях и планах войск Антанты. Говорили о 80 000 русских, идущих на помощь англичанам и французам. Германский штаб пытался составить из разных сообщений картину о какой-то высадке войск в районе Ла-Манша. Действительно, англичане десантировали 3000 морских пехотинцев под Остенде. Эта новость, достигнув Люксембурга, приняла серьезные и угрожающие размеры, соответствующие представлению о величине людских ресурсов России. Казавшаяся реальность этих слухов усиливала беспокойство немцев.

Мольтке тревожил призрак России с тыла, а на передовой линии фронта — брешь, особенно между армиями правого крыла. Неприкрытые участки шириной до тридцати километров были между Клюком и Бюловом, между Бюловом и Хаузеном, а также между Хаузеном и герцогом Вюртембергским. Мольтке с болью думал о том, что для закрытия этих расширявшихся промежутков придется перебрасывать подкрепления с левого крыла, все части которого к этому времени вели сражение за Мозель. Он чувствовал себя виноватым, вспоминая о требованиях Шлиффена поручить левому крылу только оборону и бросить все резервы на усиление 1-й и 2-й армий. Однако главный штаб по-прежнему манила идея прорыва через линию французских крепостей.

30 августа Мольтке, все еще колеблясь, направил своего эксперта по вопросам артиллерии майора Бауэра на фронт к Руппрехту для оценки ситуации на месте. В штабе армии Руппрехта было, по словам Бауэра, «все, кроме согласованного плана действий». Командующие и офицеры на передовой придерживались противоречивых взглядов на создавшуюся обстановку. Одни, указывая на явный отвод противником своих дивизий с этого фронта, не сомневались в успехе. Другие говорили о «поросших лесом горах» вдоль Мозеля, южнее Туля, где наступление встретилось бы с трудностями. Даже если бы оно удалось, немецким войскам грозил бы фланговый удар со стороны Туля, кроме того, затруднилось бы снабжение армии, так как все дороги и железнодорожные линии проходили через этот укрепленный город. Сначала следовало захватить Туль. В штабе 6-й армии Руппрехт охладил свой когда-то агрессивный пыл и признал, что перед ним сейчас стоит «трудная и неприятная задача».

Для Бауэра, как представителя верховного командования, новости об отводе французами войск с этого участка были плохим признаком — противник мог перебрасывать войска для укрепления фронта, сдерживающего германское правое крыло. Бауэр вернулся в главный штаб с убеждением, что если наступление на линии Нанси — Туль и имеет «определенные шансы на успех», то его подготовка потребует значительных усилий. Он не мог найти в себе сил отменить наступление, за которое немцы уже уплатили высокую цену. Кроме того, кайзер хотел с триумфом въехать в Нанси. 6-я армия не получила никаких приказов в отношении изменения планов, и усилия, направленные на прорыв обороны вдоль Мозеля, продолжались.

Клюку не нравился отказ штаба укрепить наступающее крыло в эту критическую минуту. Однако он решил повернуть свою армию влево не столько от желания сузить фронт, сколько от уверенности в том, что французы уже разбиты и их следует лишь окружить. Вместо того чтобы «коснуться плечом» пролива Ла-Манш, он решил преследовать армию Ланрезака и выйти к Парижу. Этим маневром Клюк подставлял свой фланг под удар армии Монури или гарнизона Парижа. Однако эта опасность представлялась ему незначительной. Армия Монури, как думал немецкий генерал, имеет недостаточную численность. Шансов на переброску подкреплений для этой армии почти нет, французы, оказавшиеся на грани поражения и катастрофы, слишком дезорганизованы для такого маневра.

Более того, он предположил, что все силы противника скованы отражением мощного наступления армии кронпринца под Верденом и обороной линии фронта вдоль Мозеля, где действовали войска Руппрехта. Один из его корпусов, неповоротливый IV, составленный из резервистов, смог бы занять позиции на подступах к Парижу и защитить фланг армии, двигающейся на восток мимо французской столицы. Кроме того, на довоенных штабных играх немцы установили, что гарнизон, находящийся внутри укрепленного лагеря, не рискнет покинуть его, если ему будет угрожать наступление противника. Поэтому IV корпус, считал Клюк, отразит наступление разношерстного сборища оборванцев, из которого состояла армия Монури. Узнав из перехваченного письма о намерении Джона Френча отвести войска с фронта и отойти за Сену, Клюк сбросил со счетов английский экспедиционный корпус, являвшийся до этого одним из его главных противников.

В соответствии с германской системой, в противоположность французской Клюку, как боевому командиру, были предоставлены широчайшие возможности для принятия независимого решения. Изучив множество всяких теорий, военных карт, приняв участие в бесчисленном количестве военных игр и маневров, научившись решать различные боевые задачи, германский генерал мог, как считалось, автоматически справиться с любой проблемой. Несмотря на отклонение от первоначального стратегического плана, план Клюка оставить в покое Париж и преследовать отступающие армии был «правильным» решением, поскольку он смог бы уничтожить французские армии на марше, не делая при этом обходного маневра вокруг французской столицы. Как вытекало из германской военной теории, укрепленный лагерь следовало атаковать лишь после того, как сломлено сопротивление мобильных частей. Если эти войска будут уничтожены, плоды победы упадут в руки сами. Несмотря на заманчивые перспективы захвата Парижа, Клюк решил не отклоняться от проверенной военной процедуры.

В 6:30 вечера 30 августа он получил сообщение от Бюлова, способствовавшее принятию окончательного решения. В нем содержалась просьба повернуть к востоку и помочь Бюлову «использовать все преимущества победы» над французской 5-й армией. Просил ли действительно Бюлов оказать ему помощь, чтобы завершить победу под Сен-Кантеном или компенсировать поражение под Гюизом, остается неясным. Но его просьба соответствовала намерениям Клюка, и он решил этим воспользоваться. На следующий день он приказал двигаться маршем не на юг, а на юго-восток через Нуайон и Компьен и отрезать, таким образом, французской 5-й армии путь к отступлению. Недовольные солдаты, стершие в кровь ноги, шедшие без отдыха от Льежа более 16 суток, услышали 31 августа приказ: «Таким образом, войскам вновь предстоят форсированные марши».

Главный штаб, информированный о намерении Клюка повернуть на восток на следующее утро, поспешил одобрить этот маневр. Мольтке, беспокоившийся о брешах между армиями, предвидел опасность того, что части правого крыла не смогут достичь взаимодействия, когда придет время для окончательного удара. Численность войск снизилась ниже положенного для наступления уровня, и, если бы Клюк и дальше придерживался первоначального плана обхода Парижа, фронт растянулся бы еще на целых сто километров или более. Считая маневр Клюка удачным решением проблемы, Мольтке в ту же ночь одобрил предложение генерала.

Впереди показалась заветная цель: поражение Франции на 39-й день войны и отправка, по графику, высвободившихся войск на Восточный фронт, против России; доказательство превосходства Германии в подготовке, планировании и организации деятельности армии; достижение половины победы и как ее следствие — установление своего господства в Европе. Оставалось только сжать в кольце отступающих французов, пока они не пришли в себя и не возобновили сопротивления. Ничто: ни разрывы между армиями, ни поражение Бюлова под Гюизом, ни усталость войск, ни колебания в последнюю минуту, ни ошибки — ничто не должно было помешать последнему рывку к победе. Клюк беспощадно, без передышки гнал свою армию вперед. Утром 31 августа офицеры и унтера начали резко выкрикивать команды. Солдаты, уже потрепанные войной, устало становились в строй, и через несколько минут колонны войск двинулись в путь, мерный бесконечный топот сапог заглушил все остальные звуки. Рядовые не имели карт и не знали названий мест; поэтому они даже не заметили изменения направления. Их влекло магическое слово «Париж». Но им не сказали, что они идут не к нему.

К несчастьям немцев прибавился голод. Они слишком удалились от своих линий снабжения, которые действовали неудовлетворительно вследствие разрушения мостов и железнодорожных туннелей в Бельгии. Медлительность восстановительных работ на железных дорогах не соответствовала темпам наступления, например, мост под Намюром не был восстановлен до 30 сентября. Часто усталые пехотинцы, вступавшие в деревни после дневного марша, узнавали, что предназначенные для них квартиры уже заняты кавалеристами. Последние должны располагаться вне населенных пунктов, однако они проявляли нервозность по поводу своих эшелонов со снабжением и фуражом для лошадей и, чтобы не упустить предназначенных им грузов, «постоянно размещались», по свидетельству кронпринца, в прошлом кавалериста, в местах, выделенных для пехоты. Он же неожиданно свидетельствует и о следующем: «Они всегда останавливались и оказывались на пути пехотинцев, когда дела на фронте шли из рук вон плохо».

1 сентября армия Клюка получила неприятный сюрприз. Она вошла в соприкосновение с арьергардами англичан, которые непонятно каким образом — в военной сводке Клюка говорилось об их «отступлении в совершенном беспорядке» — вдруг набросились на немцев и задали им хорошую взбучку. Весь день в лесах под Компьеном и Виллер-Котре шли ожесточенные бои. Английские арьергарды сдерживали врага, а в это время основная часть экспедиционного корпуса опять ушла от преследования, к величайшему гневу Клюка. Отложив отдых, в котором «очень нуждалась» его армия. Клюк на следующий день вновь приказал выступать, на этот раз войска несколько изменили направление и взяли западнее, надеясь обойти англичан. Однако те снова ускользнули. Это было 3 сентября. Шансов прикончить их не осталось. Напрасно потеряв время и людей, пройдя лишние десятки километров, Клюк, настроение которого окончательно испортилось, возобновил марш на восток, преследуя французов.

«Наши люди дошли до крайности, — записал один германский офицер в своем дневнике 2 сентября. — Солдаты валятся от усталости, их лица покрыты слоем пыли, мундиры превратились в лохмотья. Одним словом, они выглядят как огородные пугала». После четырех дней марша, по 40 километров в сутки, по дорогам, испещренным воронками от снарядов, через завалы из срубленных деревьев «солдаты шли с закрытыми глазами и пели, чтобы не уснуть на ходу. И только уверенность в близкой победе и предстоящий триумфальный марш в Париже поддерживали в них силу… Без этого они упали бы и здесь же моментально уснули». В дневнике говорится и о проблеме, принявшей серьезный характер во время германского наступления, особенно в восточных районах, когда армии Бюлова и Хаузена проходили через Шампань. «Они напиваются до предела, но только пьянство поддерживает их силы. Сегодня после смотра генерал пришел в бешенство. Он решил пресечь это повальное пьянство, но мы его упросили не принимать жестких мер. Если мы будем слишком суровы, армия откажется двигаться. Для преодоления ненормальной усталости нужны ненормальные стимулы». «Мы наведем порядок в частях, когда прибудем в Париж», — пишет с надеждой этот офицер, не подозревая, очевидно, о новом направлении марша.

Во Франции, как и в Бельгии, немцы осквернили и покрыли позором пройденный ими путь. Они сжигали деревни, расстреливали мирных граждан, грабили и разоряли дома, в жилых комнатах держали лошадей, уничтожали сады. На семейном кладбище семьи Пуанкаре в Нюбекуре вырыли отхожие места. И корпус Клюка, проходя через Санлис, в 40 километрах от Парижа, расстрелял мэра города и заложников — мирных граждан. На камне, установленном в поле, неподалеку от города, в том месте, где они похоронены, высечены их имена:

Эжен Оден — мэр

Эмиль Обер — дубильщик

Жан Барбье — возчик

Люсьен Коттро — официант

Пьер Девер — шофер

Ж.-Б. Элиз Поммье — подручный пекаря

Артур Реган — каменотес.

2 сентября вечером Мольтке начал беспокоить фланг армии Клюка, обращенный к Парижу. Он издал новый общий приказ. Как и в случае с левым крылом, главнокомандующий вновь проявил нерешительность. Он одобрил действия Клюка, приказав 1-й и 2-й армиям «гнать французские войска на юго-восток, в сторону от Парижа». В то же время он пытался предупредить возможную опасность, дав указание армии Клюка следовать «в эшелоне позади 2-й армии и принять все меры для защиты войск с фланга».

В эшелоне! Это для Клюка было худшим оскорблением, чем оказаться под командованием Бюлова, как однажды приказал главный штаб. Этот Аттила с мрачным лицом, с винтовкой в одной руке и с револьвером в другой задавал темп наступлению германских армий на правом фланге и не собирался плестись у кого-нибудь в хвосте. Он издал свой приказ для 1-й армии: «Продолжить завтра (3 сентября) движение к Марне, чтобы заставить французов отходить в юго-восточном направлении». По его мнению, защита флангов, открытых со стороны Парижа, могла быть с успехом выполнена двумя наиболее слабыми частями: IV корпусом резервистов, в котором не хватало одной бригады, оставленной в Брюсселе, и 4-й кавалерийской дивизией, понесшей значительные потери в бою с англичанами 1 сентября.

Капитан Лепи, офицер кавалерийского корпуса Сорде, 31 августа вел разведку к северо-западу от Компьена. В этот день армия Клюка повернула влево. Лепи вдруг увидел на небольшом расстоянии от себя вражескую кавалерию, состоявшую из 9 эскадронов, вслед за которыми минут через пятнадцать показались колонны пехотинцев, артиллерийские батареи, фургоны с боеприпасами и рота самокатчиков на велосипедах. Разведчик заметил, что войска двинулись не на юг к Парижу, а по дороге к Компьену. Так Лепи, сам того не зная, стал свидетелем исторического маневра. Капитан лишь торопился скорее передать в штаб донесение об уланах, которые поменяли остроконечные каски на английские матерчатые кепи. «К местным жителям они обращались на ломаном французском языке и, спрашивая, как проехать в то или иное место, говорили: «Инглиш, инглиш…» Информация о направлении движения немцев пока мало что значила для французского главного штаба. По мнению его руководителей, врага привлекал Компьен и расположенный поблизости замок. Немцы все еще могли выйти из этого района на дороги, ведущие к Парижу. Сведения о двух колоннах противника, сообщенные Лепи, еще ничего не говорили о характере движения армии Клюка в целом.

31 августа французы, так же как и немцы, поняли, что кампания вступает в критическую фазу. Второй план французского штаба от 25 августа о перемещении центра тяжести на левый фланг в попытке остановить наступление правого крыла германских армий потерпел провал. 6-я армия, которая вместе с англичанами должна была держать фронт вдоль реки Соммы, не выполнила поставленной перед ней задачи. Теперь этой армии, по признанию Жоффра, предстояло «прикрывать Париж». Англичане, говорил по секрету французский главнокомандующий, «не хотят идти вперед», и поэтому 5-й армии, преследуемой Клюком, грозило окружение. Действительно, вскоре поступили сообщения о том, что ударные части германской кавалерии вклинились в промежуток между 5-й армией и Парижем, который образовался в результате отвода английских войск. Как заявил полковник Пон, начальник оперативного отдела штаба Жоффра, «по-видимому, мы не сможем сдержать наступление правого крыла германских армий ввиду отсутствия войск, необходимых для отражения маневра охвата».

Возникла потребность в новом плане. Теперь главное заключалось в том, чтобы выстоять. Жоффр провел совещание со своими двумя заместителями — Бенином и Бартело, старшими офицерами оперативного отдела. Горячий ветер событий принес новую идею, подхваченную сторонниками наступательной стратегии, — «выстоять», пока французские армии не стабилизируют фронт, чтобы с этих позиций затем перейти к активным действиям. Между тем, по общему признанию офицеров главного штаба, немцы в результате наступления растянут свои силы на огромной дуге от Вердена до Парижа. На этот раз французские генералы предлагали ударить в центр германских армий и разрезать их пополам. Это была прежняя стратегия «плана-17», однако на этот раз поле боя перемещалось в сердце Франции. Неудача означала бы не просто отступление войск от границы, а поражение Франции в войне.

Вопрос заключался в том, как быстро удастся осуществить этот «прорыв». И где — на уровне Парижа, в долине Марны? Или следует отступить еще дальше, на линию, расположенную в 60 километрах — позади Сены? Продолжать отступление — тогда немцы захватят новые территории, однако барьер Сены дал бы армиям передышку, остановил преследовавшего их врага, французские войска обрели бы силы. Поскольку немцы поставили себе цель уничтожить французские армии, «главной задачей, — доказывал Белин, — будет сохранение наших войск». Проявить «благоразумие», перегруппироваться за Сеной — в этом заключался национальный долг и наиболее правильный курс, который привел бы к срыву замыслов врага. Белина поддерживал красноречивый Бартело. Жоффр слушал — и на следующий день издал Общий приказ № 4.

Наступило 1 сентября, канун годовщины Седана, а перед Францией открывались такие же трагические перспективы, как и в то время. Французский военный атташе официально подтвердил сообщение о разгроме русских под Танненбергом. Тон Общего приказа № 4 по сравнению с приказом, последовавшим после поражения на границах, был не такой уверенный и не отражал прежнего оптимизма генерального штаба — прошла неделя, а немцы захватывали все новые и новые территории.

3, 4 и 5-й армиям предписывалось продолжать отступление «в течение некоторого времени». Главный штаб, ставя задачу о выходе на оборонительные рубежи вдоль Сены и Обы, «не счел нужным подчеркивать, что этот маневр будет завершен». «Как только 5-я армия избавится от угрозы окружения», остальные армии «возобновят наступление», но в противоположность предыдущему приказу не указывалось ни место, ни сроки проведения этой операции. Однако в нем содержались указания, способствовавшие успеху следующего сражения: из армий под Нанси и Эпиналем выделялись подкрепления для поддержки нового наступления. Этот документ говорил также о «мобильных подразделениях парижского гарнизона, которые, возможно, примут участие в общей операции».

Как этот документ, так и многие другие послужили предметом длительных ожесточенных споров между сторонниками Жоффра и Галлиени, когда выяснялись истоки битвы под Марной. Разумеется, Жоффр имел в виду генеральное сражение вообще, а не битву в известном месте и в определенное время. Операция, планировавшаяся им, должна была начаться после того, как германские войска окажутся в «вилке между Парижем и Верденом», а французские армии вытянутся в виде слегка изогнутой дуги, проходящей через центр Франции. Жоффр думал, что у него в запасе еще неделя для подготовки наступления. Мессими, приехавший попрощаться с ним 1 сентября, услышал от него о наступлении, которое намечалось на 8 сентября. Жоффр предлагал назвать его «битвой под Бриенн-ле-Шато». Этот город, расположенный в 40 километрах за Марной, когда-то был свидетелем победы Наполеона над Блюхером. Может быть, Жоффр считал это место хорошим предзнаменованием. В армии, вынужденной отступать перед страшной тенью приближавшегося врага, царило мрачное настроение, и на Мессими произвело сильное впечатление хладнокровие, спокойствие и уверенность ее главнокомандующего. Однако Парижу от этого было не легче — армии, отступающие за Сену, могли сделать его легкой добычей врага.

Жоффр прибыл к Мильерану и нарисовал ему безрадостную картину военной обстановки. «Ускоренный» отход английских войск обнажил левый фланг армии Ланрезака, поэтому отступление придется продолжать до тех пор, пока его части не выйдут из соприкосновения с противником. Монури было приказано отступать к Парижу и там «вступить во взаимодействие» с Галлиени, однако Жоффр не сказал ни слова о том, собирается ли он включить 6-ю армию в состав войск Галлиени. Колонны противника несколько изменили направление и движутся в стороне от города. Это может дать небольшую передышку. Тем не менее он «решительно и настоятельно» потребовал, чтобы правительство «без промедления» покинуло Париж в этот же вечер или в крайнем случае завтра.

Галлиени, узнав о таком повороте дел от пришедших в отчаяние министров, отправился с визитом к Жоффру. Последний каким-то образом избежал разговора с Галлиени, но губернатор Парижа просил передать главнокомандующему следующее: «Мы не в состоянии оказать должное сопротивление. Генерал Жоффр должен понять, что, если Монури не выдержит, Париж падет. К гарнизону столицы необходимо добавить три боевых корпуса». В тот же день Жоффр сам прибыл к Галлиени и сообщил о своем согласии предоставить в его распоряжение армию Монури; она будет представлять собой подвижные части укрепленного района Парижа. Такие войска по традиции не включались в подчинение действующей армии и по требованию начальника укрепленного района могли не участвовать в крупных операциях фронта. У Жоффра не было никакого желания отказаться от них. На другой день он предпринял ловкий маневр, потребовав от военного министра поручить ему, как главнокомандующему, общее руководство обороной Парижа, чтобы «иметь возможность использовать подвижные части гарнизона, в случае необходимости, для выполнения общих оперативных задач». Мильеран, находившийся под влиянием Жоффра не меньше своего предшественника Мессими, согласился и издал 2 сентября соответствующий приказ.

Наконец Галлиени получил в свое распоряжение армию. Войска Монури, перешедшие под его командование, состояли из одной регулярной дивизии, входившей в VII корпус, бригады марокканских солдат и четырех резервных дивизий — 61-й и 62-й под командованием генерала Эбенера, первоначально находившихся в Париже, а также 55-й и 56-й дивизий, доблестно сражавшихся в Лотарингии. Они тоже были укомплектованы резервистами. Жоффр согласился добавить к гарнизону столицы первоклассную 45-ю дивизию зуавов из Алжира, которая, между прочим, не находилась под его командованием, она в это время выгружалась из эшелонов в Париже. Кроме того, главнокомандующий выделил на помощь столице из действующей армии еще один полевой корпус. Подобно Клюку, он выбрал для этого потрепанный в боях IV корпус 3-й армии, понесший катастрофические потери в Арденнах. Его пополнили, а затем перебросили из-под Вердена, где стояла 3-я армия, в Париж вопреки предположениям Клюка об отсутствии резервов у французов. Как сообщили Галлиени, IV корпус должен был прибыть в Париж по железной дороге между 3 и 4 сентября.

Галлиени немедленно после получения устного согласия Жоффра дать ему 6-ю армию выехал на север, чтобы познакомиться с приданными ему войсками. Слишком поздно, думал он, глядя на запрудивших дороги беженцев, направлявшихся в Париж. На их лицах он читал «ужас и отчаяние». На северо-востоке, в Понтуазе, неподалеку от Парижа, куда подходили 61-я и 62-я дивизии, царили неразбериха и паника. Солдаты, которым пришлось при отступлении участвовать в ожесточенных боях, шли усталые, многие из них были в крови и бинтах. Посовещавшись с генералом Эбенером, Галлиени отправился в Крей на Уазе, в 50 километрах севернее Парижа, где встретился с Монури. Он приказал ему взорвать мосты через Уазу при отходе к Парижу, сдерживать, насколько возможно, натиск противника и ни в коем случае не допустить, чтобы враг оказался между его войсками и столицей.

В столице, куда он поспешил вернуться, Галлиени ждало более радостное зрелище, чем беженцы, — великолепные зуавы 45-й дивизии маршировали вдоль бульваров, направляясь на отведенные им места на позициях. Своими яркими куртками и шароварами, трепетавшими на ветру, они произвели сенсацию и немного повеселили и подбодрили парижан.

Однако в министерствах ощущалась гнетущая атмосфера. Мильеран сообщил президенту о «безрадостных» фактах: «Нашим надеждам не суждено сбыться… Мы отступаем по всему фронту: армия Монури отходит к Парижу…» Как военный министр Мильеран отказался взять на себя ответственность за безопасность правительства, если оно не покинет завтра, к вечеру 2 сентября, Париж. Пуанкаре переживал «самый печальный момент» в своей жизни. Было решено переехать в Бордо всем без исключения, чтобы общественность не делала выпадов в отношении личных качеств тех или других министров.

Галлиени, возвратившийся в Париж в тот же вечер, узнал от Мильерана, что вся военная и гражданская власть в жемчужине европейских городов, подвергшегося угрозе осады, переходит в его руки. «Я останусь один, если не считать префекта Сены и префекта полиции», который, как выяснил Галлиени, приступил к исполнению своих обязанностей не более часа тому назад. Прежний префект, Эннион, узнав об отъезде правительства, наотрез отказался оставаться в городе. Получив официальное распоряжение, что префекту надлежит быть в городе во время осады, он подал в отставку «по причине плохого здоровья». Для Галлиени отъезд правительства означал по меньшей мере одно преимущество — прекратили свою болтовню проповедники идеи открытого города: они лишились юридической зацепки, и военный губернатор теперь мог беспрепятственно заниматься вопросами обороны столицы. Он предпочел бы обойтись без министров, однако «одному или двоим из них следовало бы остаться в столице для приличия». Это было несправедливостью по отношению к тем, кто не хотел покидать осажденный город, но Галлиени испытывал к политическим деятелям безграничное презрение.

Полагая, что немцы подойдут к воротам города через два дня, Галлиени и его штаб всю ночь не спали, разрабатывая диспозиции для боев севернее города, между Понтуазом и рекой Урк, то есть на фронте протяженностью в 60 километров. Урк — небольшой приток Марны, впадающий в нее восточнее Парижа.

В тот же вечер в главный штаб поступила информация, которая могла бы избавить правительство от необходимости бежать из столицы. Днем капитану Фагальду, офицеру разведки 5-й армии, принесли портфель. Он принадлежал германскому кавалерийскому офицеру армии Клюка. Автомобиль, в котором ехал этот офицер, обстрелял французский патруль. В портфеле убитого немца были различные документы, в том числе карта с пятнами крови, показывающая ход наступления каждого корпуса Клюка и пункты, которые должны быть достигнуты в конце каждого дневного перехода. Армия, как следовало из карты, двигалась в юго-восточном направлении от Уазы к Урку.

Главный штаб правильно истолковал смысл находки капитана Фагальда. Клюк намеревался проскользнуть между 5-й и 6-й армиями, пройдя неподалеку от Парижа с тем, чтобы обойти и смять левый фланг основных французских сил. Офицеры главного штаба пришли к заключению, что Клюк временно отказался от штурма Парижа, однако никто из них не шевельнул пальцем, чтобы изложить эти выводы правительству. На следующее утро полковник Пенелон, офицер главного штаба по связи с президентом, сообщил Пуанкаре новость об изменении движения армии Клюка. Но никаких предложений Жоффра о том, что правительству не следует покидать город, он не привез. Напротив, главнокомандующий просил обратить внимание правительства на необходимость отъезда, поскольку намерения Клюка неясны, а его части уже вышли к Санлису и Шантийи, в 30 километрах от столицы. Очень скоро Париж окажется под прицелом германских орудий. Трудно сказать, какое значение придали Пуанкаре и Мильеран этому маневру Клюка, но во время войн и кризисных ситуаций обстановка не кажется такой определенной и ясной, как многие годы спустя. Паническая спешка охватила всех. Пройдя сквозь агонию принятия решения, правительство не находило сил, чтобы изменить его. Мильеран, во всяком случае, твердо стоял за отъезд.

Наступило 2 сентября. День Седана. Это были «страшные минуты». «Горе и унижение» президента достигли предела, когда стало известно, что правительство покинет столицу в полночь, тайно, а не днем, на виду парижан. Кабинет настаивал: присутствие президента, с юридической точки зрения, обязательно в месте пребывания правительства. Даже просьба мадам Пуанкаре оставить ее в Париже, чтобы она смогла продолжать работу в госпитале, выполняя свой гражданский долг, получила решительный отказ. На морщинистом лице посла США Майрона Геррика, пришедшего попрощаться с министрами, заблестели слезы. Геррику, как и многим другим людям, находившимся тогда в Париже, «страшный натиск немцев» казался, как писал он своему сыну, «почти неотразимым». Германское правительство посоветовало ему переехать из столицы в провинцию — во время боев могли быть «разрушены целые кварталы». Тем не менее он захотел остаться и пообещал Пуанкаре взять музеи и памятники под защиту американского флага, как бы «охраняя их от имени всего человечества». В этот период отчаяния, крайнего физического и морального напряжения, посол предложил (если враг подойдет к стенам города и потребует капитуляции) выйти навстречу немцам и вступить в переговоры с германским командующим или с самим кайзером, если это окажется возможным. Как хранитель собственности германского посольства в Париже, принявший на себя эти обязанности по просьбе Германии, он имел право требовать, чтобы его выслушали. Позднее, когда в дружеском кругу подсчитывали тех, кто оставался в Париже в начале сентября, Галлиени говорил им: «Не забудьте о Геррике».

В 7 часов вечера Галлиени поехал попрощаться с Мильераном. Военное министерство на улице Святого Доминика выглядело «печальным, темным и заброшенным». По двору двигались огромные фургоны, набитые до отказа архивами, отправляемыми в Бордо. Все остальное сжигалось. Эвакуация проходила в «мрачной» атмосфере. Галлиени, поднявшись по неосвещенной лестнице, увидел министра одного в пустой комнате. Теперь, когда правительство уезжало, Мильеран, не колеблясь, ставил Париж и всех, кто в нем находился, под огонь вражеских пушек. Галлиени, отлично понимавший свою задачу, выслушал практически бесполезный для себя приказ защищать Париж «до предела».

«Понимает ли г-н министр значение слов «до предела»? — спросил Галлиени. — Они означают развалины, руины, взорванные мосты в центре города».

«До предела», — повторил министр. Попрощавшись, он посмотрел на Галлиени так, как смотрят на человека, которого, вероятно, видят в последний раз. Сам Галлиени был «уверен, что погибнет, оставаясь в этом городе».

Несколькими часами позже министры и члены парламента в темноте, в полной секретности, которой многие из них стыдились, несмотря на то, что сами приняли решение об этом, сели в поезд, направившийся в Бордо, сопроводив этот бесславный поступок благородным обращением к гражданам Парижа. «Сражаться и выстоять, — говорилось в нем. — Такова главная задача дня. Франция будет стойко сражаться, Англия в это время блокирует Германию, перерезав ее морские коммуникации, а Россия нанесет решающий удар в сердце Германской империи!» Для того чтобы французское сопротивление стало бы еще более эффективным, а французы дрались с еще большим «порывом», правительство временно переезжало туда, где оно сможет уверенно поддерживать постоянный контакт со всей страной. «Французы, достойно выполним свой долг в эти трагические дни. Мы добьемся окончательной победы несгибаемой волей, стойкостью, мужеством и презрением к смерти!»

Галлиени опубликовал лишь короткое сообщение, имевшее целью пресечь распространение слухов о том, что Париж становится открытым городом, и сказать людям правду о действительном положении дел. На следующее утро на улицах города он приказал расклеить прокламации.

«Армии Парижа. Гражданам Парижа.

Члены правительства республики покинули Париж, чтобы дать новый стимул обороне страны. Я получил мандат защищать Париж от захватчика. Я исполню свой долг до конца.

Париж, 3 сентября 1914 год.

Военный губернатор Парижа, командующий армией Парижа Галлиени».

Это был сильный удар для жителей столицы, ставший больнее оттого, что главный штаб выпускал невразумительные сводки, ничего не сообщавшие о резком ухудшении военной обстановки. Правительство, как могло показаться, вдруг решило без веских причин переехать в другой город. Его ночное бегство произвело болезненное впечатление, которое не сгладилось оттого, что французы с давних пор любили город Бордо. Над правительством насмехались, его стали называть «говядиной по-бордоски», и, следуя примеру своего правительства, толпы людей начали осаждать вокзалы; это обстоятельство послужило причиной появления пародии на «Марсельезу».
К вокзалам, граждане!
Садитесь скорее в вагоны!

Военное управление Парижа переживало «черные дни». Войска отступали от города на севере и на востоке, поэтому вопросы о том, сколько времени удастся продержаться и когда следует рвать 80 мостов, расположенных в районе Парижа, вызывали мучительное беспокойство. Командующие каждым сектором обороны, пропустив предварительно свои войска, немедленно предлагали уничтожить эти мосты для того, чтобы уйти от преследовавшего их противника. Главный штаб приказывал не оставлять врагу ни одного целого моста и в то же время хотел сохранить их для будущего наступления своих армий. В этом районе действовали три командования — Галлиени, Жоффра и Джона Френча. Географически английские войска занимали район, расположенный между двумя французскими армиями. После визита Китченера Френч сделал все возможное, чтобы доказать свою полную независимость от кого угодно. Саперы, дежурившие у мостов, приходили в недоумение от противоречивых приказов. «Это кончится катастрофой», — доносил генералу Хиршауэру офицер саперных войск.

К вечеру 2 сентября англичане вышли к Марне и форсировали ее на следующий день. За Компьеном солдаты догадались, что они идут не по заранее намеченным маршрутам и что движение армии совсем непохоже «на отход из стратегических соображений», как им говорили офицеры. Их базы в Булони и Гавре к этому времени уже были эвакуированы, и все запасы и люди сейчас находились в Сен-Назере в устье Луары.

Находившаяся на расстоянии дневного марша от англичан 5-я армия все еще не избавилась от угрозы окружения. Стояла сильная жара, и во время погони как преследователи, так и их добыча начали выбиваться из сил. После битвы под Гюизом 5-я армия проходила маршем по 30—35 километров в день. По пути ее следования банды дезертиров грабили деревенские дома и распространяли панические слухи о германском терроре. Дезертиров ловили и казнили. Ланрезак считал, что ни одна армия еще не испытывала таких мук. В то же время один английский офицер сказал об экспедиционном корпусе: «Я бы никогда не поверил, что люди могут так уставать, так голодать и все же оставаться живыми». Пытаясь найти какую-то надежду, Генри Вильсон в те дни говорил полковнику Уге: «Немцы слишком торопятся. Они ведут преследование в спешке. Все натянуто до предела. Они обязательно сделают крупную ошибку, и тогда мы возьмем свое».

Вплоть до этой минуты ни Жоффр, ни его советники из главного штаба, знавшие о повороте Клюка к востоку, не считали возможным или своевременным нанести удар по флангу германской армии. После того как Клюк изменил направление, преследуя англичан, французский главный штаб начал осторожно думать о том, не собирается ли германская армия возобновить наступление на Париж. Тем не менее все помыслы устремились не на Париж, а к Сене, где намечалось генеральное сражение, которое, однако, могло бы состояться лишь после стабилизации линии фронта. После дальнейших тщательных консультаций в главном штабе было решено продолжить «отступление войск, уже длившееся несколько дней», что позволило бы выиграть время для переброски подкреплений с правого фланга французских армий. Несмотря на риск, связанный с дальнейшим ослаблением и без того непрочного фронта вдоль Мозеля, главнокомандующий все же взял по корпусу от 1-й и 2-й армий.

Это решение он отразил в секретных инструкциях от 2 сентября; предназначенных для командующих армиями, в которых Сена и Оба были указаны в качестве исходных рубежей. Целью отступления, указывал Жоффр, «является выход из соприкосновения с противником и последующая перегруппировка сил». После выполнения этих задач и подхода подкреплений с востока армии должны будут «перейти в наступление». Английским войскам будет предложено «участвовать в названной операции». Гарнизон Парижа, по планам главного штаба, начнет наступление в направлении города Мо, то есть против фланга Клюка. Пока не указывая даты, Жоффр лишь упомянул, что отдаст распоряжение «через несколько дней». Командиры получили приказ принять «драконовские меры» против дезертиров и обеспечить организованное отступление войск. Жоффр призвал своих подчиненных проявить понимание обстановки и мобилизовать все свои силы. От этой битвы, разъяснял главнокомандующий, «зависит безопасность всей страны».

Галлиени, получив приказ Жоффра, осудил этот план за то, что он был «отклонением от реальности» и потому что в жертву приносился Париж. Как считал губернатор столицы, темп немецкого наступления не позволил бы французским армиям закрепиться на Сене и перегруппироваться. В штаб Галлиени поступали лишь отрывочные сведения о марше Клюка в юго-восточном направлении. Сообщений же о чрезвычайно великой находке капитана Фагальда пока еще не было. Вечером 2 сентября Галлиени, ожидавший вражеского штурма, провел ночь в штабе, расположившемся теперь в лицее Виктора-Дюрю, женской школе, находившейся напротив Дома Инвалидов. Здание, скрытое среди деревьев и изолированное от улицы, имело меньше входов и выходов, чем Дом Инвалидов, и поэтому его было легче охранять. У дверей стояли часовые, телефонные провода связывали штаб с командирами всех дивизий в укрепленном районе Парижа. Оперативный и разведывательный отделы имели свои помещения, здесь же находилась столовая, в некоторых классах поставили койки, превратив их в спальни. Галлиени, наконец, смог, к своей радостиг переехать в «настоящий армейский штаб, как на фронте».

На следующее утро ему уже точно стало известно о движении армии Клюка к Марне, мимо Парижа, Лейтенант Ватто, летчик парижского гарнизона, видел во время разведывательного полета, как вражеские колонны «скользили с запада на восток» в направлении долины Урка. Позднее эти сведения подтвердил другой летчик.

В комнате Второго бюро штаба Галлиени среди офицеров чувствовалось какое-то особенное возбуждение. Полковник Жиродон, получивший ранение на фронте, но «считавший себя годным к штабной работе», глядел, полулежа в кресле, на большую настенную карту, на которой цветные флажки указывали движение вражеских войск. Начальник штаба генерал Клержери вошел в комнату как раз в то время, когда от авиаторов поступили данные воздушной разведки. Флажки вновь передвинули, и путь частей Клюка теперь прослеживался совершенно четко. Клержери и Жиродон воскликнули в один голос: «Они же подставляют нам фланг!»