Маршалл Салинз. Экономика каменного века

Маршалл Салинз. Экономика каменного века. М., ОГИ, 1999

Знаменитый американский антрополог, продолжатель традиций Карла Поланьи, исследует экономические механизмы первобытных обществ — и делает это очень увлекательно.

Первый тезис Салинза — в примитивных обществах существует первоначальное изобилие. То есть у дикарей всегда всего навалом. Потому, что им много и не нужно. Австралийскому аборигену не имеет смысла собирать у себя в большом количестве дорогие вещи, поскольку он постоянно переходит с места на место и ему важнее, чтобы вещи его не отягощали. Примитивные племена как правила не вычерпывают до дна свою экологическую нишу, они ее используют на 50-75%, при этом они не трудятся с предельной интенсивностью. Первобытность с куда большим правом может быть названа «цивилизацией досуга» — рабочий день занимает не больше 3-4 часов в день и еды хватает. При этом накопление может быть невыгодной стратегией — запасы привязывают к месту и те у кого запасы есть рискуют пропустить момент, когда надо покидать прежнее место и переходить на новое.

Далее Саллинз исследует домашнюю экономику менее примитивных, ранних аграрных культур и крестьянских домохозяйств в них, опираясь в частности на работы  великого русского экономиста А.В. Чаянова. Он показывает, что домохозяйство не заинтересовано в интенсификации труда — чем больше в домохозяйстве работающих членов, тем меньше работает каждый из них. Поднять свое благосостояние при помощи интенсивного труда они не стремятся.

Дальше Саллинз разбирает единственное исключение — домохозяйство бигменов, то есть тех членов племени, кто имеет определенные политические амбиции. Они действительно вынуждены работать от зари до зари, поскольку им необходимо устраивать пиры и дарить подарки, чтобы привлекать новых приверженцев. Затем, опираясь на ресурсы приверженцев — так сказать дружины, они расширяют свое влияние дальше, и привлекают новых и новых сторонников. Получается своеобразная пирамида. Постепенно бигмены получают большую власть и начинают пытаться эксплуатировать соплеменников, проводить внешнюю экспансию, но, как показывает приведенный Саллинзом пример Гавайев, такая власть неустойчива и лидеров, которые берут больше чем дают, убивают.

Как можно судить из тех данных, которые дает Саллинз, если их экстраполировать на всю историю человечества, современный тип цивилизации, с такими элементами как эксплуатация, интенсификация труда, это именно наследие добровольного самозакрепощения «бигменов» на этапе ранних аграрных культур. Эти люди заставляли себя работать (то есть принуждали себя к чему-то неестественному), чтобы получить признание и власть. Затем, слой и культура «бигменов» трансформировались в ранее классовое общество, где властители получили возможность принуждать работать других. Это принуждение к труду было внешним, лишь постепенно сменяясь на внутреннее.

Марксистские «формации» вполне могут быть поняты нами как этапы трансформации этики труда как производства прибавочной стоимости из абсолютного внешнего принуждения в самопринуждение — «рабство» (насильственное принуждение), «крепостничество» (насильственное ограничение места работы), «капитализм» (экономическое принуждение). Строго говоря, при таком взгляде социализм тоже мог бы занять свое место как эпоха добровольного самопринуждения к труду. Но, увы, реальный социализм пошел куда-то совсем не туда — оказался скорее откатом к крепостничеству. История труда получится у нас историей интериоризации потребности в производстве, превышающем потребности простого самовоспроизводства. Человек учится заставлять себя производить больше, чем ему надо по минимальной планке.

В очерке «Дух Дара» Салинз иследует концепцию дара у маори, исключающую экономику современного типа: если ты дал мне какую-то вещь, то я должен тебе не только вернуть аналогичную вещь, отдаривание, но и все, что я приобрел с помощью этой вещи, иначе на меня падет магическое проклятие. Деятельность ростовщиков и банкиров, вообще любое реинвестирование в рамках такой концепции невозможны.

Исследуя социологию примитивных обменов Саллинз вводит представление о трех типах реципрокности — генерализованный, когда отдают не требуя возмещения, — сбалансированный, — негативный, когда пытаются ограбить и обжулить. Эти типы обменов распределяются в зависимости от социальной дистанции — на ближней социальной дистанции господствует генерализованный обмен, на дальней — негативный. При этом сбалансированный обмен рассматривается не с чисто экономической точки зрения, а как средство укрепить социальные связи, укрепить дружбу. Бывают, конечно. и исключения — например у даяков ориентация общества на торговлю рисом ведет к подавлению генерализованного обмена в пользу сбалансированного, угощать родственников попросту запрещено. Но такой извращенной системы обменов, которая сложилась в России XX-XXI вв. — и которую я назвал «Обратной реципрокностью», Саллинз не обнаружил нигде.

Что такое обратная реципрокность?

В основе любых обменов лежит дар, но он бывает либо возмездным, либо безвозмездным.

Та или иная форма реципрокности зависит прежде всего от величины социальной дистанции между участниками обмена.

Саллинз выделяет три формы такой реципрокности

1. Генерализованная реципрокность. То есть дар без требования обязательной отдачи, благотворение, обеспечение задаром, порожденное расположением, основанным на социальной близости.

2. Сбалансированная реципрокность. То есть сбалансированный обмен — Ты — Мне, Я — Тебе, ведущий ко взаимной заинтересованности и расположенностию

3. Негативная реципрокность. Попытка достичь выгод за счет другого и в ущерб другому. Обман, кража, насилие, в лучшем случае назойливый торг.

Эти три формы реципрокности, повторю еще раз, задаются той социальной дистанцией, которая разделяет участников обмена. По отношению к своим как правило реализуется генерализованный обмен. Со своими просто делятся, им отдают все, что им нужно. Им стараются дать побольше. По мере социального отдаления переходят к взаимовыгодным отношениям, а затем и к попыткам одностороннего присвоения чего-то себе, решения проблем за счет чужих. Присвоенное у чужих часто безвозмездно отдается своим.

И вот тут меня поразило то — насколько неестественная и перевернутая модель реципрокации внедрена была в России в течение ХХ века (может и раньше) и торжествует, несмотря на возмущение, и сегодня.

Эту модель можно назвать Обратная реципрокность. Суть этой модели в том, что нормальная привязка форм реципрокности к удаленности социальной дистанции заменяется на обратную. То есть генерализованная реципрокность осуществляется по отношению к чужим, часто — к врагам. В то время как негативная реципрокность осуществляется по отношению к друзьям.

Грубо говоря, в этой модели реципрокации нечто забирают у своих, иногда с применением насилия, для того, чтобы безвозмездно и с надбавкой отдать чужим. Враг в рамках этой реципрокации предпочтительней друга и родственника, напротив, близкое родство является основанием для поведения, основанного на механизме «подождет», потерпит», «перебьется».

Речь, разумеется, не столько о массовом поведении, а о поведении потестарных институтов, власти, каковое, в прочем, через влияние государственной пропаганды сказывается и на инддивидуальном поведении людей — они начинают решать проблемы с дальними за счет ближних. «Ближний потерпит» является в современных социальных отношениях практически догмой.

При этом надо понимать, что, поскльку данная извращенная модель внедрена, если не сказать вживлена, только русским, то весь внешний по отношению к нам мир — и внутри страны и вовне, действует по обычной классической модели реципрокации.

За счет этого создается резонансный эффект во взаимоотношениях Мы-Они.

Мы осуществляем максимально щедрую генерализованную реципрокность по отношению к ближнему кругу Их, и Они тоже осуществляют таку же реципрокность по отношению к внутреннему кругу своих. Другими словами, выгода от генерализованной реципрокности на стороне Их — двойная.

При этом Мы осуществляем максимально негативную реципрокность по отношению к своим. Но и Они тоже осуществляют максимально выраженную негативную реципрокность по отношению к нашим ближним, поскольку для них-то они дальние. Другими словами, убыток от негативной реципрокности на стороне Мы — двойной.

Как это выглядит на практике мы все себе отлично представляем. Но? если кому нужны напоминания, можно напомнить свежие примеры.

Кадыров подарил Депардье пятикомнатную квартиру

В Приморье ветерана ВОВ незаконно вычеркнули из списков на жилье

на сегодняшний день уровень задолженности потребителей услуг перед ОАО «МРСК Северного Кавказа» и управляемыми им обществами составляет 5,3 млрд рублей. О чем говорит эта цифра? Это значит, что более трети года потребители Северного Кавказа пользовались услугами компании и электроэнергией бесплатно.
http://ria.ru/interview/20130227/924837432.html#ixzz2M6EfcNlm

Президент отметил: «В Петербурге в некоторых районах квартплата на 40% выросла. Идите и объясните людям, почему они в январе или в декабре, в ноябре должны были платить такие деньги, а в январе, феврале — вот такой скачок. И это в Петербурге, в некоторых районах. А в Мурманске, Вы говорите, в отдельных муниципалитетах на 200 с лишним процентов. С ума сошли, что ли?»
http://top.rbc.ru/economics/25/02/2013/846756.shtml

Разумеется эта модель касается не только межэтнических отношений, но и международных.

Памятная в СССР кампания по ликвидации непреспективных деревень (по сути уничтожение базовой для этноса русской модели расселения) была обоснована невозможностью провести в отдаленные села дороги, газ и электричество, поддерживать там школы и медпункты.

В то же самое время СССР милионами долларов поддерживал сперва диктатора Сомали Сеада Барре против негуса Эфиопии Хайле Селассие, а затем, выкинув на ветер миллионы вложенные в Барре (включая морскую базу в Бербере), стали поддерживать против него диктатора Эфиопии Менгисту Хайле Мариама, вкладывая опять же миллионы.

Степень разумности этой логики во внешней политике с тех пор не увеличилась.

Но то же самое мы можем заметить и в личной психологии сограждан и единоплеменников. Постоянное решение проблем с дальними, враждебными, навязчивыми, наглыми людьми (осуществляющими негативную реципрокность по отношению к нам) совершается за счет «потерпят», «перебьются», «не чужой — подождет» по отношению к своим. Это настолько всеобщий порок нашей социальной психологии, что примеры нормальной модели — генерализованная реципрокность своим, сбалансированная или негативная — чужим, можно встретить у русских, увы, нечасто.

Некоторые еще и пытаются подвести под это извращение социального поведения «идеальную» базу. Мол душа русского человека широка и исполнена всечеловечности (ии пролетарского интернационализма). Он хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать… Только надо понимать, что ради земли крестьян в Гренаде герой пошел убивать и лишать земли донских казаков, травить газами тамбовских крестьян, расстреливать и топить русских офицеров в Крыму…

В Евангелии сказано накормить нищего и поделиться с ним куском хлеба. Но там нигде не сказано отобрать для нищего последний кусок хлеба у своих детей и обречь их на смерть.

Вся апологетика обратной реципкрокности, которую иногда приходится встречать, разбивается о тот факт, что наряду с распространением генерализованной реципрокности на дальних она предполагает (обязательно предполагает, требует) негативной реципрокности по отношению к ближним.

Пора кончать с этой странной социальной моделью.

Цитата:

Рассмотрим постоянные перемещения охотников со стоянки на стоянку. Это «бродяжничество», часто принимаемое за признак некоторой беспокойности, осуществляется с известной непринужденностью. Аборигены Виктории, сообщает Смит, являются, правило, «ленивыми путешественниками. У них нет мотивов, которые побудили бы их ускорить свои передвижения. Обычно они начинают свой поход только поздним утром и делают множество остановок по пути» (Smyth, 1878, vol. 1, р. 125; курсив мой).

Преподобный отец Биар в своем «Повествовании» 1616-го года после восторженного описания еды, которую микмак могут добыть в сезон (Дворец Соломона никогда не содержали и не снабжался пищей лучше) продолжает в том же духе:

Стремясь вдоволь насладиться своей счастливой долей, наши лесные жители отправляются в путешествия с таким удовольствием, будто идут на прогулку или на экскурсию; у них это легко получается благодаря большому удобству их лодок и мастерскому обращению с ними… ход такой быстрый, что безо всяких усилий в хорошую погоду можно делать тридцать или сорок лиг в день; тем не менее мы едва ли видели этих дикарей двигающимися с такой скоростью, так как их дни — не что иное, как времяпрепровождение. Они никогда не спешат. В противоположность нам, которые никогда и ничего не могут делать без спешки и волнений… (Biard, 1897, pp. 84-85).

Конечно, охотники покидают стоянку, потому что ресурсы в округе исчерпываются. Но видеть в этом «номадизме» только бегство от голода — значит понимать суть дела лишь на половину и игнорировать то обстоятельство, что надежды людей найти в другом месте свежие угодья обычно не бывают обмануты. Соответственно, их скитания — скорее не следствие тревоги, а предприятия, обладающие всеми движущими мотивами пикника на Темзе.

Более серьезная проблема связана с частыми и раздражающими европейцев проявлениями «недостатка предусмотрительности» у охотников и собирателей. Сориентированный всегда на настоящее, «без малейшей мысли или заботы о том, что может принести с собой завтрашний день» (Spencer and Gillen,1899, р. 53), охотник не желает экономить провизию и представляется стороннему наблюдателю неспособным заранее планировать ответы на удары судьбы, которые непременно ожидают его впереди. Вместо того он принимает стратегию нарочитой беззаботности, которая выражает себя в двух взаимодополняющих хозяйственных наклонностях.

Первая — расточительность, обыкновение сразу поедать всю имеющуюся на стоянке еду, даже в объективно трудные времена, «как если бы, — сказал Лежён об индейцах монтанье, — дичь, на которую они собирались охотиться, была заперта в стойле». Базедов писал о коренных австралийцах, что их девиз, «облеченный в словесную форму, мог бы звучать так: если всего много сегодня, никогда не заботься о завтрашнем дне. В соответствии с этим, абориген склонен скорее устроить одно — единственное пиршество из всех имеющихся запасов, нежели растягивать их на скромные трапезы, совершаемые от времени до времени» (Basedow, 1925, р. 116). Лежён даже наблюдал своих монтанье, сохраняющих подобную экстравагантность на самой грани бедствия:

Если вовремя голода, который мы все переживали, моему хозяину удавалось поймать двух, трех или четырех бобров, то немедленно, будь то день или ночь, устраивался пир для всех дикарей в округе. А если тем случалось добыть что-нибудь, то и они тут же устраивали такой же. Так что, приходя с одного пиршества, вы могли сразу же пойти на другое, а иногда и на третье и четвертое. Я сказал им, что они неправильно распоряжаются и что лучше было бы отложить эти пиршества на последующие дни — сделав так, они избежали бы столь сильных мук голода. Они по смеялись надо мной. «Завтра, — они сказали, — мы устроим еще один пир из того, что добудем.» Да, но чаще они «добывали» только холод и ветер (LeJeune, 1897, pp. 281 -283).

Симпатизирующие охотникам авторы пытались дать рациональные объяснения такой непрактичности. Быть может, люди от голода теряли способность рассуждать разумно: они объедались до смерти потому, что слишком долго были без мяса, и потом — они знали — скоро опять повторится все то же самое. Или, может быть, пуская все свои припасы на один пир, человек выполняет связывающие его общественные обязательства, следует важнейшему императиву взаимопомощи. ОпытЛежёна мог бы подтвердить любое из этих предположений, но он также наводит и на третье. Или, скорее, монтанье имеют свое собственное объяснение. Они не беспокоятся о завтрашнем дне, так как знают, что завтрашний день принесет с собой примерно то же самое — «другое пиршество». Какова бы ни была ценность иных интерпретаций, эта уверенность должна заставить пересмотреть представление о непредусмотрительности охотников. Более того, у их уверенности должны иметься и некоторые объективные основания, ведь если бы охотники действительно предпочитали неумеренность хозяйственному здравому смыслу, они ни когда бы не оставили охоту и не сделались бы приверженцами новой религии.

Вторая и дополнительная хозяйственная наклонность — это только оборотная сторона предполагаемой непредусмотрительности: отсутствие обыкновения делать запасы еды, стремления развивать средства хранения пищи. Представляется, что для многих групп охотников и собирателей хранение пищи отнюдь не является технически нереальным, и нет никакой уверенности, что эти люди не были знакомы с такой возможностью.

Однако следует разобраться в том, что в их ситуации могут дать подробные попытки. Гузинде задался таким вопросом относительно яган и дал ответ все в том же духе обоснованного оптимизма. Хранение припасов было бы «излишним». Потому что на протяжении всего года море с почти неограниченной щедростью предоставляет все виды животных в распоряжение мужчин, которые охотятся, и все виды растений в распоряжение женщин, которые собирают. Шторм или какое-то иное бедствие может лишить семью всего этого не более чем на несколько дней. Как правило, ни у кого нет оснований опасаться голода, и каждый почти повсюду в изобилии находит все, в чем нуждается. Зачем при этом заботиться о еде на будущее!.. Наши огнеземельцы хорошо знают, что им нечего беспокоиться о будущем, поэтому они не копят про запас. В начале ли года, в конце ли — они могут встречать следующий день свободные от тревог… (Gusinde, 1961, pp. 336, 339).

Объяснение Гузинде, вероятно, достаточно убедительно, но оно, по-видимому, неполно. Представляется, что на деле действует более сложный и тонкий хозяйственный расчет основанный, однако, на весьма простой социальной арифметике. Преимуществ! (Скопления запасов еды должны быть противопоставлены уменьшающейся отдаче охотничье-собирательских усилий в пределах соответствующей территории. Неконтролируемая тенденция к снижению способности данной местности содержать некое количестве людей является для охотников aufond des chases — основным условием их производстве. и главной причиной их передвижений. Потенциальное негативное последствие хранения запасов как раз в том и состоит, что оно ведет к противоречию между богатством и подвижностью. Оно как бы фиксирует стоянку в районе, который вскоре лишается своих природных ресурсов. Таким образом, привязанные к накопленному добру, люди могут терпеть лишения по сравнению с тем, как они жили бы, охотясь и собирая понемногу где-нибудь в другом месте, там, где природа, образно говоря, сама сделала значительны» припасы — причем еды более привлекательной своим разнообразием и обилием, чем доступно сохранить человеку. Но эти прекрасные расчеты — в любом случае, вероятно, символически невозможные — следовало бы свести к гораздо более простой бинарной оппозиции, выраженной с помощью таких социальных категорий, как «любовь» и «ненависть». Ведь не случайно Ричард Ли подметил, что технически «нейтральная» деятельность по накоплению или хранению еды в моральном отношении представляет собой нечто иное — «утаивание». Эффективный охотник, которому удается сделать запасы, достигает этого за счет потери хорошей репутации, а если он делится с другими, то за счет своих (чрезмерных) усилий. Как оказывается на практике, попытки собирать еду впрок только уменьшают общий объем производства охотничьей общины, так как неимущие будут довольны, оставаясь на стоянке и проедая избыток, добытый более продуктивными охотниками. Запасание еды, таким образом, может быть технически возможным, но экономически не желательным и социально невыгодным.

Итак, практика запасания еды не получает развития у охотников. А вот хозяйственная уверенность, порожденная нормальными условиями, в которых все человеческие потребности удовлетворяются с легкостью, становится постоянным их состоянием, позволяющим им смеясь переживать даже такие времена, которые являются тяжелым испытанием для сильного духом иезуита и так угнетают его, что — как предупреждают индейцы — грозят болезнью:

Я видел их в бедствиях и мучениях, с бодростью переносящими страдания. Я оказался вместе с ними под угрозой тяжелейших испытаний; они сказали мне: «Мы будем иногда по два, иногда по три дня без еды, потому что пищи мало; мужайся, чихине, пусть твоя душа будет сильной, чтобы вынести страдания и лишения; не позволяй себе печалиться, иначе ты заболеешь; смотри, Мы не перестаем смеяться, хотя у нас почти нечего есть» (LeJeune, 1897, р. 283; ср.Needham, 1954, р.230).