Н.В. Устрялов. Национал-большевизм
Дата: 09.12.2013 в 21:31
Рубрика : Книги
Метки : 2003, бонапартизм, государство, де Мэстр, идеология, Ленин, национал-большевизм, национал-социализм, НЭП, политология, репрессированные, русская идеология, русская философия, славянофильство, сменовеховство, сталинизм, сталинские репрессиии, Тухачевский, Устрялов, фашизм
Комментарии : нет комментариев
Еще читают
- 01.02.2021 Константин Леонтьев. Византизм и славянство
- 31.01.2021 Владимир Соловьев. Национальный вопрос в России
- 23.01.2021 Партизаны Порядка. Опыт о сопротивлении революциям
- 20.01.2021 Что такое философия? (Видеолекция)
- 09.01.2021 Эрнст Нольте. Фашизм в его эпохе
Устрялов Н.В. Национал-большевизм. М., Эксмо, 2003
Николай Васильевич Устрялов (1890–1937) – чрезвычайно влиятельный (точнее — крипто-влиятельный) в современной России мыслитель.
Устрялов был правоведом, политиком и деятелем кадетов, который возглавил движение «Смены вех» – примирения русского образованного сословия с советской властью и большевиками во имя государственных принципов, во имя вечной России, единство и величие которой большевики восстановили на свой лад, а потому каждый русский патриот должен вместо вредоносного сидения в эмиграции включиться в строительство лучшей жизни на Родине. Тем более что, как предсказывал Устрялов, «подобно всякой революции», большевизм ожидает термидор и бонапартистское перерождение.
Особенно убедительно идеи Устрялова смотрелись в период НЭПа, когда казалось, что РКП(б) и ГПУ ограничились политическим контролем и госстроительством, а экономику и общество отпустили на буржуазный самотек. Реноме Устрялову тогда делала троцкистско-зиновьевская оппозиция, обличавшая сталинско-бухаринский «термидор». Многим казалось, что все развивается по Устрялову, а он, сидя в Харбине, чувствовал себя пророком и писал изысканно-иезуитские эссе о гениальном Ленине, о мощи ЧК, о том, что белые — не патриоты, потому что Врангель ударил в спину Красной армии, когда она воевала с поляками. В Устрялове было очень много от идей де Местра о том, что революция объективно служит силе и торжеству России, даже несмотря на субъективную русофобию большевиков. Но вот только де Мэстр, при этом, был и оставался ультрамонархистом, а не просился ни в якобинцы, ни к Бонапарту.
Устрялов как мало кто сделал для привлечения старых «спецов» для поддержки большевиков. А потом грянули коллективизация, индустриализация и террор против «спецов» – настоящий геноцид русской интеллигенции. Большинство ее ярких представителей, особенно гуманитарных, были уничтожены или поломаны через колено, а вскоре начавшийся сталинский «патриотический ренессанс» широкими мазками рисовали Мехлис, Минц да Нечкина, среди которых осторожнейший Е. В. Тарле казался монархистом, империалистом и русопятом. Устрялов, тем временем, переехал в СССР, то ли правда поверив в созданный собою миф, то ли уже так повязавшись с чекистами, что отказаться не имел возможности. А в 1937 году Устрялова расстреляли за то, что он вел абстрактные разговоры с Тухачевским о бонапартизме и термидоре. Его показания об этих разговорах цитируются в книге Прудниковой и Колпакиди «Двойной заговор» (см. цитату в приложении).
Его блестящий политологический ум сделал простую ошибку: он не понял, что термидор – это не антитеза революции и не ее окончание, а продолжение в более стабильной форме. Что сущность большевизма не изменилась. Увлеченный мощной формой нового государства, Устрялов не очень задумывался о его целях. Точнее, понимание национального как чисто государственного его и погубило. Традиционная, этническая компонента русскости ему так и осталась непонятна. И разрушительное воздействие поддержанного им режима на этот компонент он явно не замечал. Между тем нет проку в сильном государстве, если это национально отчужденное государство.
Устрялов был еще один выдающийся мыслитель, чье развитие было непродуктивно искажено революцией. Его дореволюционные работы по политической философии исключительно интересны. Особое значение имеет статья «Национальная проблема у первых славянофилов» в которой он указывает на логическое противоречие доктрины славянофильства — пафос национального своеобразия и своего места против пафоса мессианизма, в рамках которого национальное как раз и предполагается подвести под некую универсалистскую гребенку. То ли «Россия должна идти своим путем», то ли «Россия нужна народам». То ли русское определяется через свою самость, то ли через иное и потребность иного в русских — чаще всего вымышленную самими русскими, а то и их недоброжелателями. В начале XXI века эти две «школы» интерпретации славянофильства столкнулись в противоположности национализма и евразийства и родственных ему идеологий. Россия для себя или Россия как место общего пользования для евразийских народов.
Так же заметным вкладом Устрялова в политическую науку является анализ им двух фашистских режимов и идеологий: «Итальянский фашизм» и «Германский национал-социализм».
Онлайн версии большинства устряловских работ собраны здесь.
Для анализа устряловского сменовеховства и более широких течений национал-большевизма важна также классическая книга М. Агурского «Идеология национал-большевизма».
ЦИТАТЫ:
Из статьи «Национальная проблема у первых славянофилов»
Герцен был прав, приписывая славянофилам «преувеличенное, раздражительное чувство народности» и объясняя происхождение этого чувства «крайностями в другую сторону».5) Действительно, при чтении славянофильской публицистики постоянно бросается в глаза ее возбужденный, можно даже сказать, несколько озлобленный тон. Сплошная полемика, сплошное недовольство ближайшей средой, сплошное обличение… И нередко эта боевая музыка заглушает те положительные начала, во славу которых она гремит. Окружавшая славянофилов историческая обстановка слишком уж резко противоречила их вере в исключительное своеобразие и специфическое призвание русской народности. Именно поэтому их проповедь национальной самобытности доходила подчас до таких парадоксов и гипербол, что, по свидетельству того же Герцена, они рисковали навсегда прослыть «курьезной партией оборотней и чудаков, принадлежащих другому времени».6) Достаточно сказать, что «бешеная кротость» этих «свирепых агнцев» являлась подчас предметом их собственной насмешки.7)
Их не могло не удручать развитие подражательности в русской жизни при полном отсутствии подлинного самосознания. Да, мы больны, — горько жалуется Хомяков, — «мы больны своею искусственною безнародностью,8) и если бы не были больны, то и толковать бы не стали о необходимости народности. Подите-ка, скажите французу или англичанину или немцу, что он должен принадлежать своему народу; уговаривайте его на это, и вы увидите, что он потихоньку будет протягивать руку к вашему пульсу с безмолвным вопросом: «в своем ли уме этот барин?» Он в этом отношении здоров и не понимает вас, а мы признаем законность толков об этом предмете. Почему? Потому что мы больны».9) Больна «образованная братия», серьезно больна и сама власть: «вся земля русская обратилась как бы в корабль, на котором слышатся только слова немецкой команды».10)
На читателей своих Хомяков смотрел как на людей, одержимых болезнью искусственной безнародности, а на свои статьи — как на лекарство против этой болезни. При таком взгляде вполне естественно, что в его публицистике на первый план постоянно выдвигалась чисто служебная, «лекарственная» точка зрения, а общие теоретические проблемы, не связанные непосредственно с ней, оставались как бы в тени. Однако, нам теперь уже нетрудно исправить это невольное извращение перспективы и воспроизвести концепцию ранних славянофилов по внутреннему «разуму» поставленных ею вопросов и данных ею ответов.
Каково должно быть истинное, нормальное взаимоотношение между национальным и вселенским? — такова проблема. Перед славянофилами она стояла так же остро, как ныне стоит перед нами. Является ли народность ограничением общечеловеческого, и нужно ли отрекаться от родины, чтобы служить человечеству?
Хомяков соглашается — и это нужно подчеркнуть, — что «народность теснее общечеловеческой области» и что, с другой стороны, «человек должен стараться приобрести все общечеловеческое». Но суть дела, по его мнению, заключается в разрешении следующего вопроса: служит ли народность пособием или становится помехою личности при восприятии общечеловеческого? Затем, указывая, что «ум человеческий, даже самый обширный, крайне ограничен и не может надеяться на безусловное постижение общечеловеческой истины», Хомяков приходит к убеждению, что подобное постижение возможно лишь путем приобщения к определенной народности. Народность является, таким образом, как бы проводником абсолютной истины в сознание конкретной индивидуальности. Человек, свободный от национальных определений, не способен к усвоению общечеловеческих ценностей; его жизнь бедна и бесплодна, страдает отсутствием жизненной цельности и полноты, ибо своя народность в его существе неизбежно заменяется не сверхнародным единством истины, а «многонародностью Вавилонскою», «калейдоскопическою пестротою разнородных начал». Нельзя вместить в себя то, чего не дано вместить человеку. Ни один народ не может быть познан из внешних лишь его проявлений: «его печатное слово, его пройденная история выражают только часть его существа; …невысказанное, невыраженное таится в глубине его существа и доступно только ему самому и лицам, вполне живущим его жизнью». The catalogues from the most reputable and popular retailers are placed on our site http://all-rebates.com/ with the information aim. Чужое человек познает знанием внешним, посредственным, свое — знанием живым и внутренним. Лишь на родной, знакомой почве возможна истинно плодотворная работа. «Общечеловеческое дело разделено не по лицам, а народам: каждому своя заслуга перед всеми, и частный человек только разрабатывает свою делянку в великой доле своего народа».11) Не может быть никакого сомнения, что Хомяков развивает здесь теорию взаимного сотрудничества народов в общем решении вселенской задачи, одинаково порученной им всем и каждому из них.
У Киреевского отвлеченное учение о народности не разработано вовсе. Однако, судя по некоторым отдельным замечаниям, а также по «общему духу» его немногочисленных произведений, можно утверждать, что в этом вопросе он вполне примыкал к точке зрения Хомякова. Подобно последнему, он категорически признает, что «мысль человека срослась с мыслью о человечестве» и что «это — стремление любви, а не выгоды».12) В начале национальном он тоже усматривает проявление начала общечеловеческого и настойчиво подчеркивает, что «направление к народности истинно у нас, как высшая степень образованности, а не как душный провинциализм».13) Оторванность какой-либо нации от общей жизни человечества равносильна в его глазах утрате этою нацией всего ее общечеловеческого значения. Теория же своеобразия, самобытности каждой народной индивидуальности может быть, как мне кажется, обоснована у Киреевского его учением о неразложимом «душевном ядре», о «центре духовного бытия» личности.14) Ему было ясно, что «уничтожить особенность умственной жизни народа так же невозможно, как невозможно уничтожить его историю», а «заменить литературными понятиями коренные убеждения народа так же легко, как отвлеченною мыслью переменить кости развившегося организма».15)
Славянофилам было особенно понятно и близко чувство непосредственной, простой, не мудрствующей лукаво любви к родине. Однако, они были способны и размышлять о своих чувствах. Факт любви к родине, по мнению Хомякова, является лучшим доказательством правильности его учения о народности. Если мы любим родину, значит, родина есть нечто ценное и жизненное: «любовь не довольствуется отвлеченностями, призраками, родовыми названиями, географическими или политическими определениями; она жива и любит живое, сущее». Любовь имеет и величайшее познавательное значение: «только любовью укрепляется и самое понятие; …только в любви жизнь, огонь, энергия самого ума». Но нельзя полюбить человечество подлинною, конкретною любовью, минуя свой народ: «не верю я любви к народу того, кто чужд семье, и нет любви к человечеству в том, кто чужд своему народу».16) А следовательно, нельзя и познать человечество подлинным, конкретным знанием, минуя свой народ. Приведенные выдержки наглядно свидетельствуют, сколь неосновательны многие из упреков, раздававшихся по адресу славянофильства со стороны противоположного лагеря русской общественности. В самом деле, повинны ли Хомяков и Киреевский в основном грехе «национализма» — в превознесении национальной исключительности, в сознательной борьбе против общечеловеческих начал? Я думаю, что отрицательный ответ на этот вопрос диктуется всем составом идей раннего славянофильства. Оно не сомневалось ни единой минуты, что высшая правда сверхнародна, и что все национальные ценности идеально подчинены верховной норме человечества. Но оно отказывалось признать возможность принципиального несовпадения между требованиями правды вселенской и правды индивидуально- народной. Напротив, в последней оно видело необходимое конкретное выражение первой.17) По Хомякову, народность есть «начало общечеловеческое, облеченное в живые формы народа», и поэтому «служение народности есть в высшей степени служение делу общечеловеческому; …нет человечески истинного без истинно народного».18) Что же касается Киреевского, то он всю жизнь оставался верен своему юношескому убеждению: «просвещение одинокое, китайски отдельное, должно быть и китайски ограниченное: в нем нет жизни, нет блага, ибо нет прогрессии, нет того успеха, который добывается только совокупными усилиями человечества».19)
Так учили первые славянофилы о природе народности. Интересно, что в этом учении нет пока ничего специфически «славянофильского». Проблема здесь ставится отвлеченно, в общей принципиальной плоскости, и ответ дается отнюдь не в духе доктрины исключительного национального избранничества. Совершенно напротив, за каждою народностью категорически признается одинаковое право быть своеобразной выразительницей общечеловеческой правды. Выражаясь современным языком, такое учение должно быть названо «миссионизмом», а не «мессианизмом».20)
«У каждого народа свое служение, свое призвание и своя миссия в Царстве Божием» — так формулирует кн. Е. Н. Трубецкой основную мысль национального миссионизма.21)
Вспомним стихи Хомякова, где эта мысль получает особенно яркое и характерное выражение:
Не терпит Бог людской гордыни,
Не с теми Он, кто говорит:
«Мы соль земли, мы столп святыни,
Мы Божий меч, мы Божий щит».
Он с тем, кто гордости лукавой
В слова смиренья не рядил,
Людскою не гордился славой,
Себя кумиром не творил.
Он с тем, кто духа и свободы
Ему возносит фимиам;
Он с тем, кто все зовет народы
В духовный мир, в Господень храм.22)(Впервые опубликовано: «Русская мысль». М.-Пг., 1916. Книга X. С. 1-22)
ПАМЯТИ В.И. ЛЕНИНА
I
ЛенинВ живой драме всемирной истории это был один из типичных великих людей, определяющих собой целые эпохи. Самое имя его останется лозунгом, символом, знанием. Он может быть назван духовным собратом таких исторических деятелей, как Петр Великий, Наполеон. Перед ним, конечно, меркнут наиболее яркие персонажи Великой Французской революции. Мирабо в сравнении с ним неудачник. Робеспьер — посредственность. Он своеобразно претворил в себе и прозорливость Мирабо, и оппортунизм Дантона, и вдохновенную демагогию Марата, и холодную принципиальность Робеспьера.
Он был прежде всего великий революционер. Он — не только вождь, но и воплощение русской революции. Воистину, он был воплощенной стихией революции, медиумом революционного гения. В нем жила эта стихия со всеми ее качествами, увлекательными и отталкивающими, творческими и разрушительными. Как стихия, он был по ту сторону добра и зла. Его хотят судить современники; напрасно: его по плечу судить только истории.
В нем было что-то от Микель Анжело, от нашего Льва Толстого. По размаху своих дерзаний, по напряженности, масштабам, внутренней логике своей мечты он им подобен, им равен. Его гений — того же стиля, той же структуры. Те же огромные, сверхчеловеческие пропорции, та же органическая «корявость» рисунка — но какая жуткая его жизненность, что за подлинность нутряной какой-то правды!
Но те работали мрамором и бумагою, а он творил на живом человечестве, взнуздывал чувствующую, страдающую плоть. Невольно вспоминается мастерская характеристика Наполеона у Тэна.
Да, он творил живую ткань истории, внося в нее новые узоры, обогащая ее содержание. Медиум революционных сил, он был равнодушен к страданиям и горю конкретного человека, конкретного народа. Он был во власти исторических вихрей и воплощал их волю в плане нашего временно-пространственного бытия. И роковая двойственность, столь явная для нас, современников, почила на нем, как на всех, подобных ему, «исторических героях и гениях»:
Два демона ему служили,
Две силы чудно в нем слились:
В его груди орлы парили,
В его груди змеи вились…Но мало еще сказать, что он был великий исторический деятель и великий революционер. Он был кроме того глубочайшим выразителем русской стихии в ее основных чертах. Он был, несомненно, русским с головы до ног. И самый облик его — причудливая смесь Сократа с чуть косоватыми глазами и характерными скулами монгола — подлинно русский, «евразийский». Много таких лиц на Руси, в настоящем, именно «евразийском», русском народе:
— Ильич…
А стиль его речей, статей, «словечек»? О, тут нет ни грана французского пафоса, столь «классически революционного». Тут русский дух, тут Русью пахнет…
В нем, конечно, и Разин, и Болотников, и сам Великий Петр. В грядущих монографиях наши потомки разберутся во всей этой генеалогии…
Пройдут годы, сменится нынешнее поколение, и затихнут горькие обиды, страшные личные удары, которые наносил этот фатальный, в ореоле крови над Россией взошедший человек, миллионам страдающих и чувствующих русских людей. И умрет личная злоба, и «наступит история». И тогда уже все навсегда и окончательно поймут, что Ленин — наш, что Ленин — подлинный сын России, ее национальный герой — рядом с Дмитрием Донским, Петром Великим, Пушкиным и Толстым.
Пусть сейчас еще для многих эти сопоставления звучат парадоксом, может быть, даже кощунством. Но Пантеон национальной истории — по ту сторону минутных распрь, индивидуальных горестей, идейных разногласий, преходящих партийных, даже гражданских войн. И хочется в торопливых, взволнованных чувствах, вызванных первой вестью об этой смерти, найти не куцый импрессионизм поверхностного современника, а возвышенную примиренность и радостную ясность зрения, свойственные «знаку вечности».
(«Новости Жизни», 24 января 1924 года)
II
Кремлевский фантаст
Бывают эпохи, когда жизнью правят фантасты, а «люди реальной жизни», отброшенные и смятые, погружаются в царство призраков. Мечтатели и фантасты становятся реальнейшим орудием судьбы, трубою века, молотом истории. Обычно эти эпохи потом называют — «великими».
Фантастом был Александр Македонский, и век его был похож на поэму, — по крайней мере, в глазах потомства.
Великим мечтателем рисуется папа Григорий Седьмой, «земная тень Провидения», и лучшая память его чудесной эпохи — его смиренно-гордые слова:
— Закон римских первосвященников подчинил себе более земель, нежели закон римских императоров. По всей земле пронесся звук слова их, и Христос стал владыкой над теми, кому некогда повелевал Август…
Поэтом был Наполеон, последний из державных гениев итальянского Ренессанса. И уже бесспорно сказочной была его эпоха, его эпопея, от Риволи до «маленького острова»…
Словно история вдруг утомляется подчас от «реальной политики», от «малых дел», от монотонно-размеренного и рассудительно-мерного течения вперед — и сама начинает мечтать, фантазировать, молиться, «творить легенду». И легенда облекается в плоть и кровь, и живые массы человеческие с увлечением и азартом платят страстями, страданиями своими ужасную дань лукавству Исторического Разума…
Едва ли можно сомневаться, что к числу этих роковых избранников истории, через которых она жутко «отдыхает от будней», — потомство наше причислит Ленина.
«Кремлевский мечтатель», несомненно, всю свою жизнь «промечтал» бы в Женеве, если бы мечты его не полюбились хитрому Историческому Разуму.
И слово стало плотью. «Женевой» стал Кремль. Заиграли страсти многомиллионных масс человеческих, забурлила и полилась людская кровь, безумие претворилось в систему. А в «хаосе», по символу Ницше, упрямо замаячила «танцующая звезда»…
Отвлеченнейший из фантастов волею жизненной логики сделался реальнейшим из практиков, трезвейшим из реалистов. И впрямь:
— Кому же, как не фантасту, быть подлинным провидцем и агентом реальности в эпоху фантастики, когда «время галлюцинирует», в эпоху роковых крушений и великих перемен?..
Именно он ощущает «ритм века», овладевает им. Революция прославила его, — он прославит революцию. Эпоха создала его, — он создаст эпоху.
Отсюда — поразительное, столь для него характерное сочетание широты дерзновенных, «всемирно-исторических» притязаний с острейшей чуткостью к насущным вопросам сегодняшнего дня. Таков был ведь и Григорий VII, гениальнейший из политиков средневековья. Таков был и Наполеон:
Ширококрылых вдохновений
Орлиный, дерзостный полет,
И в самом буйстве дерзновений —
Змеиной мудрости расчет!Григория VII вызвал на подвиг властный голос свыше, суровый призыв «небесного ключника», св. Петра.
Путь Ленину предначертал подземный голос, раскатистый окопный клич, отозвавшийся в деревнях и на фабриках всколыхнувшейся России. Милостью мятежа, жестокой волей русских народных масс вознесся женевский фанатик превыше александрийского столпа, Ивановой колокольни. И зажил терпкими соками бунта, воздухом исторической грозы, пробужденной народной стихии.
Но, подобно своим всемирно-историческим прообразам, конечно, он не исчерпывается русскими только масштабами, как не исчерпывается ими русская революция. Как французскими масштабами не исчерпывался Наполеон, а римскими — неистовый Григорий.
Уже и сейчас ясно, что Ленин — знамя не только русской революции, но и больших мировых перемен и передвижений, быть может, очень далеких от канонов «ленинизма», но глубоких, огромных, знаменательных.
Быть может, не исключена досадная возможность, что пресловутый «ленинизм» исторически окажется в таком же отношении к Ленину, как русское «толстовство» к Толстому, французский «бонапартизм» к Бонапарту, сектантский догмат — к живой идее, схема — к личности… Воистину, ревнивейший соперник «кремлевского мечтателя» — мумифицированный труп его у кремлевской стены…
Но ведь дух веет, где хочет.
И большая эпоха — впереди еще. Не кончился «пир богов», пробуждается цветная экзотика, в движении народы, и недаром еще до революции предрекал проникновенный русский поэт (А.Блок) человечеству в 20-м веке —
Невиданные перемены,
Неслыханные мятежи…И если в России догорает пожар, и давно уже идут будни, и тот же подземный, земляной голос вошедшей в берега стихии времен Ильича настойчиво призывает теперь его учеников к миру, труду, порядку, — за пределами России имя «Ленин» неумолчно звучит волнующим колоколом, одних манящим, других пугающим, третьих хотя бы просто заставляющим задуматься…
И напоминающим миру о новой России… о Великой России кремлевского мечтателя, пробужденного народа и необъятных исторических возможностей…
(«Новости Жизни», 21 января 1925 года)
ПРИЛОЖЕНИЕ
ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА проф. Н. В. УСТРЯЛОВАот 14 июля 1937 г.
Николай Васильевич Устрялов родился в 1890 году. Профессор юридических наук. С 1917 по 1918 год состоял в партии кадетов. С 1918 по 1920 год работал у Колчака в качестве помощника директора «Русского бюро печати» (ОСВАГА). С 1920 по 1935 год проживал в Харбине, потом вернулся в СССР, работал в качестве профессора экономической географии Московского института инженеров транспорта. Сформулировал и пропагандировал концепцию «бонапартизма». Арестован 6 июня 1937 года.
«…Вопрос: Расскажите, когда точно и каким образом вы встречались с Тухачевским?
Ответ: Осенью (если не ошибаюсь, в сентябре) (1936 г. – Авт.) ко мне пришла моя двоюродная сестра Шапошникова (она преподавала детям Тухачевского русский язык) и сказала, что Тухачевский хотел бы меня повидать и спросил, когда я могу с ним встретиться, – я ответил через Шапошникову согласием и просил передать, что готов хотя бы сегодня встретиться с Тухачевским…
Вопрос: Вы до приглашения Тухачевского были когда-либо с ним связаны?
Ответ: Нет. Но я о нем много слышал, читал написанную о нем зарубежную литературу и в моих мыслях Тухачевский не раз смутно выплывал (во время расцвета моих термидорианских и бонапартистских теорий) как подходящая кандидатура в русские Наполеоны. Свои произведения, печатавшиеся в Китае, я посылал и Тухачевскому (также я их посылал руководителям ВКП(б) и руководителям Наркоматов), и мне было интересно его повидать и побеседовать.
Вопрос: Где вы с ним встретились?
Ответ: Вечером, в тот день, когда я дал согласие на встречу, – ко мне Тухачевский прислал машину, и я приехал к нему на квартиру, где-то в районе Мясницкой (точного адреса не помню). Встретил он меня лично и повел в одну из комнат. Кроме нас, никого не было. После первых приветствий и нескольких фраз о том, что он доволен преподаванием моей кузины – Шапошниковой, Тухачевский, отметив, что он знаком с некоторыми моими книжками, – выразил удовлетворение по поводу появления в «Правде» моего отзыва о новой Советской Конституции. Появление моего имени в советской прессе должно означать, что это имя мало-помалу перестает быть одиозным. Затем беседа, по инициативе Тухачевского, перешла на общеполитические темы.
Вопрос: Изложите содержание этой беседы.
Ответ: Я постараюсь дословно изложить нашу беседу – поскольку она мне осталась памятной. Тухачевский вначале коснулся основных проблем нашей политики и интересовался моей точкой зрения. Я ответил, что, по моему мнению, в данной исторической обстановке внешняя политика Советского государства ведется по единственно возможному для нее курсу, если иметь в виду ориентацию на мир. Я почувствовал, что мой собеседник не разделяет этой точки зрения. В очень осторожных, скупых, окольных выражениях он стал говорить, что ориентация на мир требовала бы некоторого смягчения наших отношений с Германией, ныне отравляющих всю международную атмосферу.
Я немедленно заметил, что отнюдь не мы виноваты в напряженности этих отношений. Я твердо убежден, что, покуда фашизм в Германии у власти, никакие улучшения наших отношений невозможны.
Экспансия на Восток – краеугольный камень внешнеполитической программы Гитлера. «Да, но на востоке Германии лежит Польша, – бросил реплику Тухачевский. – Территориальные вопросы допускают различные варианты решений». Из дальнейших, весьма, впрочем, осторожных его высказываний, получилось, что он мыслил себе совсем иной рисунок европейского равновесия, нежели тот, который существует теперь. В его словах воскресла известная концепция так называемой «германской ориентации», о которой так много говорилось и писалось в свое время.
Было совершенно очевидно, за чей счет мыслилось в таком случае урегулирование спорных территориальных проблем. «Не каждая польская
кампания кончалась Рижским договором – был ведь в истории «Венский конгресс».[72]
Этот афоризм моего собеседника был более чем ясным намеком.
Я: «Но ведь наши противоречия с Германией не исчерпываются территориальными проблемами. Нельзя упустить из виду глубочайшие противоположности социально-политических режимов».
Тухачевский: «Да, конечно, но режимы развиваются, эволюционируют. В политике нужна гибкость. Всякий конфликт есть начало соглашения».
Я: «Однако есть основные, фундаментальные установки, которые составляют сущность политического строя. У нас эти установки определены программой правящей партии».
Тухачевский: «Да, но, кроме программы, есть люди. Партия – это люди. В партии есть реальные политики, и им принадлежит будущее».
Из дальнейших его высказываний явствовало, что он не только «теоретизирует», но и уже нащупал кое-какую почву под ногами. «Реальные политики» в партии не фикция, а реальность. Не фикция – и слова о новом курсе по отношению к Германии.
Из этих слов, несколько отрывочных, но все же достаточно ясных, мне нетрудно было понять основные политические устремления моего собеседника. Мне оставалось задать ему лишь один вопрос о конкретной внутриполитической программе тех «реальных политиков» в партии, о которых он упоминал. На этот вопрос Тухачевский ответил, что их внутриполитическая программа исходит из необходимости сгладить остроту противоречий между Советским государством и внешним миром, хотя бы даже за счет некоторого отступления от проводимой ныне партией политической линии. Поскольку такое смягчение противоречий диктуется обстановкой – на него нужно идти.
После этого ответа я окончательно понял, что под кличкой «реальных политиков» Тухачевский имеет в виду правую партийную оппозицию, бухаринско-рыковскую группу.
Наша беседа на этом закончилась. Хозяин высказал пожелания видеть мое имя на страницах советской прессы и выслушать как-нибудь в другой раз мое мнение по поводу мыслей, им высказанных. Он добавил, что благодарит меня за мои реплики, но что в то же время, основываясь на моих печатных работах, он рассчитывает встретить с моей стороны внимательное отношение к высказанным им мыслям. На этом мы расстались. Эта беседа своим содержанием была для меня полной неожиданностью.
Привлекала внимание, парадоксальная в моих глазах, установка на международную переориентацию Советского государства. Фразы о Германии и особенно о Польше, были произнесены моим собеседником с большой внутренней убежденностью. Чувствовалось, что они не случайны, что они продуманы и что за ними – не личное только мнение одного Тухачевского.
Вопрос: У вас были еще встречи с Тухачевским?
Ответ: Тухачевский меня к себе не приглашал, я с ним больше не встречался. Однако беседа Тухачевского о «реальных политиках» в партии заставила меня призадуматься и в общениях со своими знакомыми искать подтверждения изложенных Тухачевским соображений.
…Вскоре я узнал гораздо более конкретные вещи, заставившие меня думать о возможных кардинальных изменениях в руководстве ВКП(б) и всей проводимой Советским государством политики: я узнал о непосредственной связи между группой Бухарина – Рыкова и Тухачевского.
Вопрос: От кого вы это узнали?
Ответ: Об этом мне при встрече в конце 1936 года рассказал один японец.
Вопрос: О каком японце идет речь? Где вы с ним встретились?
Ответ: Вскоре после напечатания моей статьи «Самопознание социализма» в декабрьском номере (1936 год) «Известий» мне позвонило по телефону неизвестное лицо с просьбой о свидании, передав при этом привет от «харбинских знакомых»… После некоторых колебаний я изъявил согласие на встречу, и мы договорились встретиться в тот же день около десяти часов вечера в Лосинке, неподалеку от Института НКПС. В назначенное время я пришел в условленное место. В начале одиннадцатого к институту подошла машина. Из нее вышел закутанный в шубу человек, по внешности японец. Подойдя ко мне и назвав меня по фамилии, японец отрекомендовался фамилией Накамура, заявил, что он является корреспондентом одной из токийских газет, что он следует транзитом из Японии в Европу и задержался на несколько дней в Москве.
Вопрос: Где и о чем вы с ним разговаривали?
Ответ: Накамура пригласил меня к себе в автомобиль и в течение примерно полутора часов разъезжал со мной между Москвой и Лосинкой, и все время беседовали. Вначале он говорил о моей статье в «Известиях», спросил, давно ли я сотрудничаю в этой газете и знаком ли я с Бухариным и его друзьями, на что я ответил отрицательно. Он интересовался далее, в каких кругах я вращаюсь, и снова говорил о среде бухаринско-рыковской группы, называя ее группой реальных политиков, гораздо более дальновидных и более снабженных социальной опорой, нежели недавно провалившаяся группа Зиновьева-Каменева. На мою реплику, что теперь едва ли можно серьезно говорить о роли бухаринско-рыковской группы, он заметил, что эта группа, по его мнению, вовсе не так слаба, как кажется, и что у нее имеются немало явных и тайных сторонников в различных звеньях советского аппарата. Затем он спросил меня о настроениях советской интеллигенции и о собственной моей оценке политического положения. Я вкратце сообщит ему свою точку зрения.
Вопрос: Что вы сообщили Накамура?
Ответ: Я изложил Накамура свою оценку существующего в стране положения под уклоном зрения моей теории «бонапартизма», – я говорил, что революция неуклонно устремляется по бонапартистскому пути, развивается этот бонапартизм особого порядка – прежде всего как принцип безграничного единовластия вождя.
Затем я обратил внимание Накамура на такие мероприятия правительства, как установление званий, орденов, введение института маршалов, восстановление казачества и т. д. … Появление «знатных людей» как бы подчеркивало создание новой знати, т. е. опять-таки наводит мысль на аналогию с эпохой Бонапарта. Я говорил, что казнь зиновьевцев – есть первое в истории русской революции применение якобинских методов борьбы с революционерами: мокрая гильотина – вместо сухой. В таком же духе я дал оценку и другим событиям внутренней жизни страны.
Вопрос: Как реагировал Накамура на изложенные вами вопросы?
Ответ: Как бы в ответ на эти «бонапартистские нотки» моих замечаний, мой собеседник неожиданно для меня перешел к теме Красной Армии и отметил, что, по его сведениям, у правых есть сторонники и в ее среде, точнее, в среде ее верхушки, правые вовсе не так бессильны, как я полагаю. Японцы имеют насчет этого достоверную информацию не только собственную, но и почерпнутую из союзного им источника, столь же, как они, заинтересованного в борьбе с Коминтерном. Есть основание утверждать, что надежды и планы правых вовсе не беспочвенны. И чтобы не быть голословным, он даже может назвать одно имя, представляющееся в этом отношении достаточно веским: по его данным, «господин Тухачевский» связан тесными политическими симпатиями с группой правых коммунистов. А Тухачевский – имя импонирующее: его хорошо знают политические круги всех иностранных государств, и еще русская эмиграция прочила его в «русские Наполеоны». Вместе с тем, как один из маршалов, он популярен в СССР.
На мой вопрос моему собеседнику, как же мыслит он политическую программу такого право-военного блока, он развил мне ряд соображений…
В случае политического успеха, правительство бухаринско-рыковской группы в корне изменило бы курс советской политики в сторону сближения с пожеланиями иностранных государств. В частности, Япония ожидает от этого правительства прекращения работы Коминтерна в Китае и предоставления Японии полной свободы рук в Китае. Вместе с тем Япония рассчитывает на значительное расширение различных концессий в пределах советского Дальнего Востока, а возможно, даже и на полюбовное соглашение о продаже ей на приемлемых условиях северной части Сахалина. Все это радикально смягчит нынешнюю напряженность отношений между Японией и СССР.
На мой вопрос о позиции такого правительства в сфере европейской внешней политики Накамура ответил, что должно произойти резкое улучшение советско-германских отношений. Изменение режима монополии внешней торговли вызовет оживление торговых связей между обеими странами, германскую торговую экспансию в СССР. Территориально-политические трудности могут быть разрешены в значительной мере за счет Польши. Свертывание деятельности Коминтерна идет навстречу основным установкам Гитлера. Словом, здесь можно ожидать решительной перемены всей современной международной ситуации и установления мирового равновесия на новых основах. Советский Союз прочно войдет в общество «нормальных» государств, ведущих политику здорового национального эгоизма…»
Допросили:
Зам. нач. 4-го отдача ГУГБ ст. майор госуд. безопасности (подпись неразборчива).
Пом. нач. 10 отделения 4-го отдела ГУГБ лейт. гос. безоп. И. Илюшенко.
Вы можете поддержать проекты Егора Холмогорова — сайт «100 книг», Атомный Православный Подкаст, канал на ютубе оформив подписку на сайте Патреон:
www.patreon.com/100knig
Подписка начинается от 1$ - а более щедрым патронам мы еще и раздаем мои книжки, когда они выходят.
Так же вы можете сделать прямое разовое пожертвование на карту
4276 3800 5886 3064
или Яндекс-кошелек (Ю-money)
41001239154037
Спасибо вам за вашу поддержку, этот сайт жив только благодаря ей.