Н.В. Устрялов. Национал-большевизм

Устрялов Н.В. Национал-большевизм. М., Эксмо, 2003

Николай Васильевич Устрялов (1890–1937) – чрезвычайно влиятельный (точнее — крипто-влиятельный) в современной России мыслитель.

Устрялов был правоведом, политиком и деятелем кадетов, который возглавил движение «Смены вех» – примирения русского образованного сословия с советской властью и большевиками во имя государственных принципов, во имя вечной России, единство и величие которой большевики восстановили на свой лад, а потому каждый русский патриот должен вместо вредоносного сидения в эмиграции включиться в строительство лучшей жизни на Родине. Тем более что, как предсказывал Устрялов, «подобно всякой революции», большевизм ожидает термидор и бонапартистское перерождение.

Особенно убедительно идеи Устрялова смотрелись в период НЭПа, когда казалось, что РКП(б) и ГПУ ограничились политическим контролем и госстроительством, а экономику и общество отпустили на буржуазный самотек. Реноме Устрялову тогда делала троцкистско-зиновьевская оппозиция, обличавшая сталинско-бухаринский «термидор». Многим казалось, что все развивается по Устрялову, а он, сидя в Харбине, чувствовал себя пророком и писал изысканно-иезуитские эссе о гениальном Ленине, о мощи ЧК, о том, что белые — не патриоты, потому что Врангель ударил в спину Красной армии, когда она воевала с поляками. В Устрялове было очень много от идей де Местра о том, что революция объективно служит силе и торжеству России, даже несмотря на субъективную русофобию большевиков. Но вот только де Мэстр,  при этом, был и оставался ультрамонархистом, а не просился ни в якобинцы, ни к Бонапарту.

Устрялов как мало кто сделал для привлечения старых «спецов» для поддержки большевиков. А потом грянули коллективизация, индустриализация и террор против «спецов» – настоящий геноцид русской интеллигенции. Большинство ее ярких представителей, особенно гуманитарных, были уничтожены или поломаны через колено, а вскоре начавшийся сталинский «патриотический ренессанс» широкими мазками рисовали Мехлис, Минц да Нечкина, среди которых осторожнейший Е. В. Тарле казался монархистом, империалистом и русопятом. Устрялов, тем временем, переехал в СССР, то ли правда поверив в созданный собою миф, то ли уже так повязавшись с чекистами, что отказаться не имел возможности. А в 1937 году Устрялова расстреляли за то, что он вел абстрактные разговоры с Тухачевским о бонапартизме и термидоре. Его показания об этих разговорах цитируются в книге Прудниковой и Колпакиди «Двойной заговор» (см. цитату в приложении).

Его блестящий политологический ум сделал простую ошибку: он не понял, что термидор – это не антитеза революции и не ее окончание, а продолжение в более стабильной форме. Что сущность большевизма не изменилась. Увлеченный мощной формой нового государства, Устрялов не очень задумывался о его целях. Точнее, понимание национального как чисто государственного его и погубило. Традиционная, этническая компонента русскости ему так и осталась непонятна. И разрушительное воздействие поддержанного им режима на этот компонент он явно не замечал. Между тем нет проку в сильном государстве, если это национально отчужденное государство.

Устрялов был еще один выдающийся мыслитель, чье развитие было непродуктивно искажено революцией. Его дореволюционные работы по политической философии исключительно интересны. Особое значение имеет статья «Национальная проблема у первых славянофилов» в которой он указывает на логическое противоречие доктрины славянофильства — пафос национального своеобразия и своего места против пафоса мессианизма, в рамках которого национальное как раз и предполагается подвести под некую универсалистскую гребенку. То ли «Россия должна идти своим путем», то ли «Россия нужна народам». То ли русское определяется через свою самость, то ли через иное и потребность иного в русских — чаще всего вымышленную самими русскими, а то и их недоброжелателями. В начале XXI века эти две «школы» интерпретации славянофильства столкнулись в противоположности национализма и евразийства и родственных ему идеологий. Россия для себя или Россия как место общего пользования для евразийских народов.

Так же заметным вкладом Устрялова в политическую науку является анализ им двух фашистских режимов и идеологий: «Итальянский фашизм» и «Германский национал-социализм».

Онлайн версии большинства устряловских работ собраны здесь.

Для анализа устряловского сменовеховства и более широких течений национал-большевизма важна также классическая книга М. Агурского «Идеология национал-большевизма».

ЦИТАТЫ:

Из статьи «Национальная проблема у первых славянофилов»

Герцен был прав, приписывая славянофилам «преувеличенное, раздражительное чувство народности» и объясняя происхождение этого чувства «крайностями в другую сторону».5) Действительно, при чтении славянофильской публицистики постоянно бросается в глаза ее возбужденный, можно даже сказать, несколько озлобленный тон. Сплошная полемика, сплошное недовольство ближайшей средой, сплошное обличение… И нередко эта боевая музыка заглушает те положительные начала, во славу которых она гремит. Окружавшая славянофилов историческая обстановка слишком уж резко противоречила их вере в исключительное своеобразие и специфическое призвание русской народности. Именно поэтому их проповедь национальной самобытности доходила подчас до таких парадоксов и гипербол, что, по свидетельству того же Герцена, они рисковали навсегда прослыть «курьезной партией оборотней и чудаков, принадлежащих другому времени».6) Достаточно сказать, что «бешеная кротость» этих «свирепых агнцев» являлась подчас предметом их собственной насмешки.7)

Их не могло не удручать развитие подражательности в русской жизни при полном отсутствии подлинного самосознания. Да, мы больны, — горько жалуется Хомяков, — «мы больны своею искусственною безнародностью,8) и если бы не были больны, то и толковать бы не стали о необходимости народности. Подите-ка, скажите французу или англичанину или немцу, что он должен принадлежать своему народу; уговаривайте его на это, и вы увидите, что он потихоньку будет протягивать руку к вашему пульсу с безмолвным вопросом: «в своем ли уме этот барин?» Он в этом отношении здоров и не понимает вас, а мы признаем законность толков об этом предмете. Почему? Потому что мы больны».9) Больна «образованная братия», серьезно больна и сама власть: «вся земля русская обратилась как бы в корабль, на котором слышатся только слова немецкой команды».10)

На читателей своих Хомяков смотрел как на людей, одержимых болезнью искусственной безнародности, а на свои статьи — как на лекарство против этой болезни. При таком взгляде вполне естественно, что в его публицистике на первый план постоянно выдвигалась чисто служебная, «лекарственная» точка зрения, а общие теоретические проблемы, не связанные непосредственно с ней, оставались как бы в тени. Однако, нам теперь уже нетрудно исправить это невольное извращение перспективы и воспроизвести концепцию ранних славянофилов по внутреннему «разуму» поставленных ею вопросов и данных ею ответов.

Каково должно быть истинное, нормальное взаимоотношение между национальным и вселенским? — такова проблема. Перед славянофилами она стояла так же остро, как ныне стоит перед нами. Является ли народность ограничением общечеловеческого, и нужно ли отрекаться от родины, чтобы служить человечеству?

Хомяков соглашается — и это нужно подчеркнуть, — что «народность теснее общечеловеческой области» и что, с другой стороны, «человек должен стараться приобрести все общечеловеческое». Но суть дела, по его мнению, заключается в разрешении следующего вопроса: служит ли народность пособием или становится помехою личности при восприятии общечеловеческого? Затем, указывая, что «ум человеческий, даже самый обширный, крайне ограничен и не может надеяться на безусловное постижение общечеловеческой истины», Хомяков приходит к убеждению, что подобное постижение возможно лишь путем приобщения к определенной народности. Народность является, таким образом, как бы проводником абсолютной истины в сознание конкретной индивидуальности. Человек, свободный от национальных определений, не способен к усвоению общечеловеческих ценностей; его жизнь бедна и бесплодна, страдает отсутствием жизненной цельности и полноты, ибо своя народность в его существе неизбежно заменяется не сверхнародным единством истины, а «многонародностью Вавилонскою», «калейдоскопическою пестротою разнородных начал». Нельзя вместить в себя то, чего не дано вместить человеку. Ни один народ не может быть познан из внешних лишь его проявлений: «его печатное слово, его пройденная история выражают только часть его существа; …невысказанное, невыраженное таится в глубине его существа и доступно только ему самому и лицам, вполне живущим его жизнью». The catalogues from the most reputable and popular retailers are placed on our site http://all-rebates.com/ with the information aim. Чужое человек познает знанием внешним, посредственным, свое — знанием живым и внутренним. Лишь на родной, знакомой почве возможна истинно плодотворная работа. «Общечеловеческое дело разделено не по лицам, а народам: каждому своя заслуга перед всеми, и частный человек только разрабатывает свою делянку в великой доле своего народа».11) Не может быть никакого сомнения, что Хомяков развивает здесь теорию взаимного сотрудничества народов в общем решении вселенской задачи, одинаково порученной им всем и каждому из них.

У Киреевского отвлеченное учение о народности не разработано вовсе. Однако, судя по некоторым отдельным замечаниям, а также по «общему духу» его немногочисленных произведений, можно утверждать, что в этом вопросе он вполне примыкал к точке зрения Хомякова. Подобно последнему, он категорически признает, что «мысль человека срослась с мыслью о человечестве» и что «это — стремление любви, а не выгоды».12) В начале национальном он тоже усматривает проявление начала общечеловеческого и настойчиво подчеркивает, что «направление к народности истинно у нас, как высшая степень образованности, а не как душный провинциализм».13) Оторванность какой-либо нации от общей жизни человечества равносильна в его глазах утрате этою нацией всего ее общечеловеческого значения. Теория же своеобразия, самобытности каждой народной индивидуальности может быть, как мне кажется, обоснована у Киреевского его учением о неразложимом «душевном ядре», о «центре духовного бытия» личности.14) Ему было ясно, что «уничтожить особенность умственной жизни народа так же невозможно, как невозможно уничтожить его историю», а «заменить литературными понятиями коренные убеждения народа так же легко, как отвлеченною мыслью переменить кости развившегося организма».15)

Славянофилам было особенно понятно и близко чувство непосредственной, простой, не мудрствующей лукаво любви к родине. Однако, они были способны и размышлять о своих чувствах. Факт любви к родине, по мнению Хомякова, является лучшим доказательством правильности его учения о народности. Если мы любим родину, значит, родина есть нечто ценное и жизненное: «любовь не довольствуется отвлеченностями, призраками, родовыми названиями, географическими или политическими определениями; она жива и любит живое, сущее». Любовь имеет и величайшее познавательное значение: «только любовью укрепляется и самое понятие; …только в любви жизнь, огонь, энергия самого ума». Но нельзя полюбить человечество подлинною, конкретною любовью, минуя свой народ: «не верю я любви к народу того, кто чужд семье, и нет любви к человечеству в том, кто чужд своему народу».16) А следовательно, нельзя и познать человечество подлинным, конкретным знанием, минуя свой народ. Приведенные выдержки наглядно свидетельствуют, сколь неосновательны многие из упреков, раздававшихся по адресу славянофильства со стороны противоположного лагеря русской общественности. В самом деле, повинны ли Хомяков и Киреевский в основном грехе «национализма» — в превознесении национальной исключительности, в сознательной борьбе против общечеловеческих начал? Я думаю, что отрицательный ответ на этот вопрос диктуется всем составом идей раннего славянофильства. Оно не сомневалось ни единой минуты, что высшая правда сверхнародна, и что все национальные ценности идеально подчинены верховной норме человечества. Но оно отказывалось признать возможность принципиального несовпадения между требованиями правды вселенской и правды индивидуально- народной. Напротив, в последней оно видело необходимое конкретное выражение первой.17) По Хомякову, народность есть «начало общечеловеческое, облеченное в живые формы народа», и поэтому «служение народности есть в высшей степени служение делу общечеловеческому; …нет человечески истинного без истинно народного».18) Что же касается Киреевского, то он всю жизнь оставался верен своему юношескому убеждению: «просвещение одинокое, китайски отдельное, должно быть и китайски ограниченное: в нем нет жизни, нет блага, ибо нет прогрессии, нет того успеха, который добывается только совокупными усилиями человечества».19)

Так учили первые славянофилы о природе народности. Интересно, что в этом учении нет пока ничего специфически «славянофильского». Проблема здесь ставится отвлеченно, в общей принципиальной плоскости, и ответ дается отнюдь не в духе доктрины исключительного национального избранничества. Совершенно напротив, за каждою народностью категорически признается одинаковое право быть своеобразной выразительницей общечеловеческой правды. Выражаясь современным языком, такое учение должно быть названо «миссионизмом», а не «мессианизмом».20)

«У каждого народа свое служение, свое призвание и своя миссия в Царстве Божием» — так формулирует кн. Е. Н. Трубецкой основную мысль национального миссионизма.21)

Вспомним стихи Хомякова, где эта мысль получает особенно яркое и характерное выражение:

Не терпит Бог людской гордыни,
Не с теми Он, кто говорит:
«Мы соль земли, мы столп святыни,
Мы Божий меч, мы Божий щит».
Он с тем, кто гордости лукавой
В слова смиренья не рядил,
Людскою не гордился славой,
Себя кумиром не творил.
Он с тем, кто духа и свободы
Ему возносит фимиам;
Он с тем, кто все зовет народы
В духовный мир, в Господень храм.22)

(Впервые опубликовано: «Русская мысль». М.-Пг., 1916. Книга X. С. 1-22)

ПАМЯТИ В.И. ЛЕНИНА

I
Ленин

В живой драме всемирной истории это был один из типичных великих людей, определяющих собой целые эпохи. Самое имя его останется лозунгом, символом, знанием. Он может быть назван духовным собратом таких исторических деятелей, как Петр Великий, Наполеон. Перед ним, конечно, меркнут наиболее яркие персонажи Великой Французской революции. Мирабо в сравнении с ним неудачник. Робеспьер — посредственность. Он своеобразно претворил в себе и прозорливость Мирабо, и оппортунизм Дантона, и вдохновенную демагогию Марата, и холодную принципиальность Робеспьера.

Он был прежде всего великий революционер. Он — не только вождь, но и воплощение русской революции. Воистину, он был воплощенной стихией революции, медиумом революционного гения. В нем жила эта стихия со всеми ее качествами, увлекательными и отталкивающими, творческими и разрушительными. Как стихия, он был по ту сторону добра и зла. Его хотят судить современники; напрасно: его по плечу судить только истории.

В нем было что-то от Микель Анжело, от нашего Льва Толстого. По размаху своих дерзаний, по напряженности, масштабам, внутренней логике своей мечты он им подобен, им равен. Его гений — того же стиля, той же структуры. Те же огромные, сверхчеловеческие пропорции, та же органическая «корявость» рисунка — но какая жуткая его жизненность, что за подлинность нутряной какой-то правды!

Но те работали мрамором и бумагою, а он творил на живом человечестве, взнуздывал чувствующую, страдающую плоть. Невольно вспоминается мастерская характеристика Наполеона у Тэна.

Да, он творил живую ткань истории, внося в нее новые узоры, обогащая ее содержание. Медиум революционных сил, он был равнодушен к страданиям и горю конкретного человека, конкретного народа. Он был во власти исторических вихрей и воплощал их волю в плане нашего временно-пространственного бытия. И роковая двойственность, столь явная для нас, современников, почила на нем, как на всех, подобных ему, «исторических героях и гениях»:

Два демона ему служили,
Две силы чудно в нем слились:
В его груди орлы парили,
В его груди змеи вились…

Но мало еще сказать, что он был великий исторический деятель и великий революционер. Он был кроме того глубочайшим выразителем русской стихии в ее основных чертах. Он был, несомненно, русским с головы до ног. И самый облик его — причудливая смесь Сократа с чуть косоватыми глазами и характерными скулами монгола — подлинно русский, «евразийский». Много таких лиц на Руси, в настоящем, именно «евразийском», русском народе:

— Ильич…

А стиль его речей, статей, «словечек»? О, тут нет ни грана французского пафоса, столь «классически революционного». Тут русский дух, тут Русью пахнет…

В нем, конечно, и Разин, и Болотников, и сам Великий Петр. В грядущих монографиях наши потомки разберутся во всей этой генеалогии…

Пройдут годы, сменится нынешнее поколение, и затихнут горькие обиды, страшные личные удары, которые наносил этот фатальный, в ореоле крови над Россией взошедший человек, миллионам страдающих и чувствующих русских людей. И умрет личная злоба, и «наступит история». И тогда уже все навсегда и окончательно поймут, что Ленин — наш, что Ленин — подлинный сын России, ее национальный герой — рядом с Дмитрием Донским, Петром Великим, Пушкиным и Толстым.

Пусть сейчас еще для многих эти сопоставления звучат парадоксом, может быть, даже кощунством. Но Пантеон национальной истории — по ту сторону минутных распрь, индивидуальных горестей, идейных разногласий, преходящих партийных, даже гражданских войн. И хочется в торопливых, взволнованных чувствах, вызванных первой вестью об этой смерти, найти не куцый импрессионизм поверхностного современника, а возвышенную примиренность и радостную ясность зрения, свойственные «знаку вечности».

(«Новости Жизни», 24 января 1924 года)

II

Кремлевский фантаст

Бывают эпохи, когда жизнью правят фантасты, а «люди реальной жизни», отброшенные и смятые, погружаются в царство призраков. Мечтатели и фантасты становятся реальнейшим орудием судьбы, трубою века, молотом истории. Обычно эти эпохи потом называют — «великими».

Фантастом был Александр Македонский, и век его был похож на поэму, — по крайней мере, в глазах потомства.

Великим мечтателем рисуется папа Григорий Седьмой, «земная тень Провидения», и лучшая память его чудесной эпохи — его смиренно-гордые слова:

— Закон римских первосвященников подчинил себе более земель, нежели закон римских императоров. По всей земле пронесся звук слова их, и Христос стал владыкой над теми, кому некогда повелевал Август…

Поэтом был Наполеон, последний из державных гениев итальянского Ренессанса. И уже бесспорно сказочной была его эпоха, его эпопея, от Риволи до «маленького острова»…

Словно история вдруг утомляется подчас от «реальной политики», от «малых дел», от монотонно-размеренного и рассудительно-мерного течения вперед — и сама начинает мечтать, фантазировать, молиться, «творить легенду». И легенда облекается в плоть и кровь, и живые массы человеческие с увлечением и азартом платят страстями, страданиями своими ужасную дань лукавству Исторического Разума…

Едва ли можно сомневаться, что к числу этих роковых избранников истории, через которых она жутко «отдыхает от будней», — потомство наше причислит Ленина.

«Кремлевский мечтатель», несомненно, всю свою жизнь «промечтал» бы в Женеве, если бы мечты его не полюбились хитрому Историческому Разуму.

И слово стало плотью. «Женевой» стал Кремль. Заиграли страсти многомиллионных масс человеческих, забурлила и полилась людская кровь, безумие претворилось в систему. А в «хаосе», по символу Ницше, упрямо замаячила «танцующая звезда»…

Отвлеченнейший из фантастов волею жизненной логики сделался реальнейшим из практиков, трезвейшим из реалистов. И впрямь:

— Кому же, как не фантасту, быть подлинным провидцем и агентом реальности в эпоху фантастики, когда «время галлюцинирует», в эпоху роковых крушений и великих перемен?..

Именно он ощущает «ритм века», овладевает им. Революция прославила его, — он прославит революцию. Эпоха создала его, — он создаст эпоху.

Отсюда — поразительное, столь для него характерное сочетание широты дерзновенных, «всемирно-исторических» притязаний с острейшей чуткостью к насущным вопросам сегодняшнего дня. Таков был ведь и Григорий VII, гениальнейший из политиков средневековья. Таков был и Наполеон:

Ширококрылых вдохновений
Орлиный, дерзостный полет,
И в самом буйстве дерзновений —
Змеиной мудрости расчет!

Григория VII вызвал на подвиг властный голос свыше, суровый призыв «небесного ключника», св. Петра.

Путь Ленину предначертал подземный голос, раскатистый окопный клич, отозвавшийся в деревнях и на фабриках всколыхнувшейся России. Милостью мятежа, жестокой волей русских народных масс вознесся женевский фанатик превыше александрийского столпа, Ивановой колокольни. И зажил терпкими соками бунта, воздухом исторической грозы, пробужденной народной стихии.

Но, подобно своим всемирно-историческим прообразам, конечно, он не исчерпывается русскими только масштабами, как не исчерпывается ими русская революция. Как французскими масштабами не исчерпывался Наполеон, а римскими — неистовый Григорий.

Уже и сейчас ясно, что Ленин — знамя не только русской революции, но и больших мировых перемен и передвижений, быть может, очень далеких от канонов «ленинизма», но глубоких, огромных, знаменательных.

Быть может, не исключена досадная возможность, что пресловутый «ленинизм» исторически окажется в таком же отношении к Ленину, как русское «толстовство» к Толстому, французский «бонапартизм» к Бонапарту, сектантский догмат — к живой идее, схема — к личности… Воистину, ревнивейший соперник «кремлевского мечтателя» — мумифицированный труп его у кремлевской стены…

Но ведь дух веет, где хочет.

И большая эпоха — впереди еще. Не кончился «пир богов», пробуждается цветная экзотика, в движении народы, и недаром еще до революции предрекал проникновенный русский поэт (А.Блок) человечеству в 20-м веке —

Невиданные перемены,
Неслыханные мятежи…

И если в России догорает пожар, и давно уже идут будни, и тот же подземный, земляной голос вошедшей в берега стихии времен Ильича настойчиво призывает теперь его учеников к миру, труду, порядку, — за пределами России имя «Ленин» неумолчно звучит волнующим колоколом, одних манящим, других пугающим, третьих хотя бы просто заставляющим задуматься…

И напоминающим миру о новой России… о Великой России кремлевского мечтателя, пробужденного народа и необъятных исторических возможностей…

(«Новости Жизни», 21 января 1925 года)