Ростовцев М.И. Общество и хозяйство в Римской империи

М.И. Общество и хозяйство в Римской империи. В 2-х томах. СПб.: Наука, 2000 (том I); 2001 (том II).

«Траян построил каменный мост через Истр, и я не в силах должным образом выразить свое восхищение этим его деянием… Мост имеет двадцать опор, сложенных из четырехгранных каменных блоков; в высоту над основанием они имеют сто пятьдесят футов и в ширину шестьдесят, оnстоят друг от друга на сто семьдесят футов и соединены арками. Как можно не удивляться издержкам, понесенным на них, и тому искусству, с каким каждая из них была установлена на такой глубокой реке, имеющей столько водоворотов и столь илистое дно…

В силу того, что в этом месте река с большого открытого простора попадает в узкий проход, сужается в своем течении, а затем снова разливается еще более широким потоком, то именно здесь она становится особенно бурливой и глубокой, что значительнейшим образом увеличивает трудность сооружения моста.

Это только подчеркивает величие замысла Траяна, хотя мост и не приносит нам никакой пользы, ведь опоры его стоят просто так, не обеспечивая возможности для прохода, как будто они были возведены лишь для того, чтобы доказать, что не существует ничего, чего не дано совершить человеческой природе.

Траян построил мост, потому, что опасался, что, когда река Истр замерзнет, римляне, находящиеся на той стороне, могут подвергнуться нападению, и хотел таким образом с помощью моста облегчить к ним доступ. Адриан же, напротив, боялся, как бы он не оказался легким средством переправы в Мезию для варваров, если они перебьют охрану моста, и разрушил его пролеты»

(Дион Кассий. Римская История. LXVIII, 13).

Этот пассаж Диона Кассия как нельзя лучше выражает ту смысловую картину, которая формируется у читателя работы М.И. Ростовцева (1870-1952) «Общество и хозяйство Римской Империи» — одной из вершин исторической науки в ХХ веке. Приводимый Ростовцевым огромный нарративный, эпиграфический, археологический материал, заключенный в рамки широких и, порой, весьма остроумных обобщений автора подталкивает к выводу, что если не смотреть на всемирную историю через очки безальтернативности и безусловного преклонения перед римским наследием, то придется признать, что Римская Империя была, бесполезным, если не сказать — регрессивным явлением в мировой истории, затормозившим развитие средиземноморского мира на многие сотни лет, обрекшим наиболее развитую часть человечества на ужас темных веков, а богатые и цветущие регионы Передней Азии и Африки на покорение варварами успешно пребывающими там до сих пор и по прежнему разрушающими всё вокруг себя.

Если опираться только на картину, рисуемую Ростовцевым, то тёмные века были не результатом «упадка и разрушения Римской Империи». Тёмные века были неизбежным следствием самой Римской Империи — римского завоевания Средиземноморья, организации этой империи и ее последующего неизбежного краха, утянувшего с собой на столетия западную цивилизацию и навсегда отодвинувшего Средиземноморье в исторические аутсайдеры. Разумеется на эту проблему возможен совсем другой взгляд, как у Анри Пиренна, связывавшего происхождение тёмных веков не с внутренним кризисом империи и не с германскими нашествиями, а с уничтожением арабами коммуникативной функции Средиземноморья. Однако, скорее всего, перед нами стечение факторов при котором без «фактора Ростовцева» до «фактора Пиренна» скорее всего и вовсе не дошло бы дело.

М.И. Ростовцев

Работа Ростовцева начинается с оптимистического описания эллинистического мира в котором обширные территориальные державы, небольшие царства и полисы находились в непрерывном состязании, конкуренции, принимавшей то военный, то мирный характер, связаны были все более развивавшейся и высоко специализированной торговлей, трансформировавшей характер земледелия, становившегося все более товарным. Отдаленные варварские регионы через посредство греческих или финикийских колоний усваивают высокую средиземноморскую цивилизацию, сами развиваются и охватываются торговыми сетями и медленно, но неуклонно вползают в большую историю, в средиземноморский мир-экономику, а затем движутся дальше по пути оригинального развития.

И вот этот веселый, пестрый, в целом — довольно мирный мир (войны за власть конечно ведутся, но не сопровождаются массовыми жестокостями и разорением территорий), оставшийся после Александра Македонского и диадохов, раскатывает паровой каток римской агрессии. В культурном смысле римляне — варвары, которые бесконечно отстают от уровня греческой цивилизации. Вспомним консула Муммия, который расхищая бесценные статуи Коринфа заявил рабам, что если они разобьют эти, то им придется сделать новые. Но у этих варваров отличная военная организация, отличная управленческая система, отлично выстроенное право, чрезвычайно жадный до славы и власти правящий класс — нобилитет и не менее жадный до денег и грабежа «буржуазный» класс всадников. Римлянам в равновесном мире Средиземноморья была уготована роль владык и организаторов прекрасной и цветущей Италии. Но им хотелось большего. И вот, пользуясь своим конкурентным преимуществом, римляне уничтожают всё вокруг себя.

«Политика Рима – макиавеллистическая, зачастую бесчестная и всегда жестко эгоистичная, воспитывала раболепство и подлость в её собственных политических агентах (подобных Евмену II), подрывала мораль эллинистических государств, роняла престиж их правителей в глазах их собственных подданных. Римляне содействовали всем процессам, подрывавшим политическую стабильность эллинистического мира, поддерживали сепаратизм, раздували династические распри, гражданские войны, войны между государствами. Всё это они разжигали или, по меньшей мере не спешили гасить.

Рим подстегнул дезинтеграцию, если не сказать распыление эллинистических государств, толкнул их к экономическому краху. Сделав это Рим подорвал основы эллинистической цивилизации на Востоке и содействовал их скорой ориентализации… Конечно не один Рим несет ответственность за политический, моральный и культурный распад эллинистического мира… Но именно Рим сделал этот процесс катастрофическим… Рим добился того, что Восток не стал более широко и глубоко эллинизированным» — так резюмировал Ростовцев плоды римской политики в Средиземноморье в другом своем труде – «Социальной и экономической истории эллинистического мира» (1).

1. Rostovtzeff M. The Social and Economic History of the Hellenistic World. Oxford: Clarendon Press, 1941 pp. 71-72

Рим действовал как плодожорка — вопреки позднее создавшемуся мифу о Риме как о светоче цивилизации во тьме варварства, римляне захватывали только и исключительно цивилизованные страны, причем по большей части стоявшие на более высоком уровне развития, чем сам Рим.

Необходимо понимать, что римское завоевание зачастую напоминало самое настоящее варварское завоевание позднейших эпох, о чем охотно говорили и сами римляне:

«Сколько статуй, сколько одеяний, сколько картин было похищено, сожжено и выброшено! Какие богатства взяли с собой римляне! А сколько сожгли, можно судить по следующему: то, что теперь славится по всему миру как коринфская бронза, это, насколько нам известно, всё, что осталось после пожара. Цену бронзы подняло само насилие над богатейшим городом, ибо в результате пожара от смешения многочисленных статуй и изображений сплавились потоки меди, золота и серебра» — восклицает Луций Анней Флор то ли с ужасом, то ли с восхищением (Флор. Эпитомы. II, ХХ).

Там, где цивилизации и связанных с нею социальных и политических институтов нет и в помине, — там римляне оказываются беспомощны, как они оказались беспомощны в Германии, как не смогли продвинуться ни в Сарматию, ни в Сахару, ни в Аравию дальше Петры. Там, где есть, там римляне приходят, фециалы объявляют войну и начинается грабеж, уничтожение, принуждение, обложение и… в конечном счете разрушение этой цивилизации.

Особенно показательная судьба Карфагена — римлян в лице Катона так раздражал сам вид разоруженного, но хозяйственно процветающего Карфагена, что они предпочли превратить этот цветущий край в пустыню, убить тамошние виноградники, вырубить оливковые рощи , уничтожить развитое товарное земледелие, лишь бы враг не процветал.

Что Цезарь 10 лет делал в «варварской» Галлии и почему он там так обогатился, что буквально сорил в Риме деньгами, покупая власть и расположение плебса? Галлия до Цезаря была очень богатой и развитой страной совершенно в «цивилизующей» миссии римлян не нуждавшейся. Именно богатство, развитость и высокий уровень «латенской» цивилизации, по всей видимости, стали причиной стремительного краха Галлии под ударами Цезаря.

«Возвращаясь к поразительному контрасту между молниеносной войной с галлами и нескончаемым завоеванием Испании, заметим, что свою роль в нем сыграло и различие в географическом положении двух стран. К северу от Пиренеев — открытая местность, богатая, сравнительно густонаселенная, с целой сетью дорог, находящихся в приличном состоянии, а значит, нет никаких затруднений с фуражом и продовольствием; к югу от Пиренеев — местность враждебная, перегороженная там и сям самой природой, к тому же пустынная, без особых припасов продовольствия124. Страбон отмечает и другой контраст, на самом деле решающий: сопротивление испанцев бесконечно дробилось и в конечном счете разрешилось тем, что мы бы назвали герильей, тогда как сопротивление галлов быстро сконцентрировалось на одном направлении, не утратив от этого энергии, но став более уязвимым — его легче было сломить одним ударом. Короче, в таком случае именно однородность Галлии, способной поднять по тревоге громадную армию, и позволила разгромить ее в ходе одной-единственной грандиозной схватки — осады Алесии в 52 г. до н.э. Если бы война, напротив, разбилась на отдельные очаги сопротивления, это бы крайне стеснило захватчика и повергло его в замешательство. В пользу суждений Страбона свидетельствует опыт «колониальных» завоеваний, которыми изобилует история. Взгляните для сравнения на захватнические походы мусульман в VII веке нашей эры: в 634 году они с ходу завладели Сирией, в 636-м — Египтом, в 641-м — самой Персией, которая еще несколькими годами раньше служила противовесом и сама, без чьей-либо помощи, потеснила Рим эпохи Юстиниана; и наоборот, для того чтобы подчинить себе -да и то не вполне — неотесанный Магриб, ислацу потребуется 50 лет (650-700 гг.). Зато вестготская Испания, целостная страна, в 711 тоду упадет к ним в руки также с одного удара» — отмечает Фернан Бродель в своей работе «Что такое Франция»  (2).

2. Бродель, Фернан. Что такое Франция. Кн. 2. Ч. 1. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 1995 с. 68

Впрочем, доразрушить Галлию не удалось и она процветала и при римлянах, хотя и регулярно проявляла отчетливые сепаратистские тенденции, вплоть до появления Галльской империи и восстания багаудов.

Только высокий уровень цивилизации, торговой интеграции и культурного развития давал римлянам добычу которая покрывала с лихвой военные издержки и делала войну прибыльной. С дикарей же нечего было взять и платить за войну с ними приходилось самим римлянам. Агрессия не окупалась. Там, где цивилизации не было, римляне оказывались в положении обороняющегося и несущего страшные потери, как в Германии. Все попытки императоров начиная с Августа покорить Германию и сделать ее провинцией провалились. Квинтилий Вар не вернул легионы, а германцы покорили Рим, принеся свое варварство в центр Средиземноморья.

В какой-то момент цивилизация стала настоящим проклятьем средиземноморских народов, поскольку на нее, как на труп, слетались римские орлы. Пока даки были дикарями на них никто не обращал внимания. Стоило им создать хотя бы самое примитивное государство, как тут же появились римляне и сперва пришлось отбиваться от Домициана, а затем бравый Траян, несмотря на абсолютную бессмысленность происходившего, даков покорил, Децебала принудил к самоубийству, их раннюю цивилизацию разрушил… после чего инфраструктуры Дакии не хватило даже на поддержание римского господства, а оставшаяся после них стратегическая пустота привела к оживлению германцев, сарматов и других племен вскоре принявших участие в великом переселении народов.

Сами римляне оправдывали свое господство тем, что оно им суждено богами от века, как писал Вергилий – «ты же, римлянин, правь — в этом искусство твое». Поскольку для последующих поколений такое объяснение не годилось, то придумали два мифа посвежее. Во-первых, — миф о цивилизующей силе романизации, как говорилось в стишке про галлов: «сняв штаны они надели тогу с пурпурной каймой», научились пить вино, читать по-латыни, подчиняться преторскому эдикту и мыться в термах. Во-вторых, Pax Romana – якобы присоединение к Риму даровало народам столетия прочного мира и устойчивого развития, защитив их от междуусобных войн.

Римляне не были великими цивилизаторами уже потому, что их собственная цивилизация была вторичной, не они были её главными создателями. Практически во всём (кроме, быть может, права) римская цивилизация была цивилизацией второго порядка по сравнению с греческой. Отсутствие греческого образования у получившего образование латинское почти всегда отрицательно сказывалось на глубине и утонченности мысли.

Впечатляющая материальная цивилизация римлян, оставляющая глубокое впечатление при первой встрече с нею, носила, в значительной степени, тот же характер, что и описанный Доном Кассием мост через Дунай с которого мы начали своё повествование. Эти циклопические сооружения не опирались на плотную высокоразвитую культурную жизнь, а потому их сооружение скорее изматывало ресурсы окружающей страны, чем развивало их. Если по прекрасным тысячелетиями не изнашивающимся дорогам некому ездить, значит они сооружались напрасно. Не говоря уж о том, что развитая дорожная сеть упростила вторжения и передвижения варваров, практически не сталкивавшихся с «сопротивлением материала» на своём пути. Можно, конечно, предположить, что развитая сеть римских дорог во Франции способствовала её раннему национальному и территориальному единству, в то время как отсутствие такой сети в Германии предопределило её длительную раздробленность. Однако национальному и государственному единству Италии римские дороги ничуть не способствовали.

Вместо мира римское завоевание втянуло средиземноморские народы во-первых в бесконечную череду крайне жестоких, грабительских и разорительных внутриримских гражданских войн, во-вторых — в тяжёлую пограничную войну, которая не прекращалась ни на рейнской, ни на дунайской, ни на сирийской границе столетиями. В этой пограничной войне римляне гораздо чаще проигрывали, чем побеждали. При этом сами завоеванные народы вступили в пограничную войну безоружными, не имеющими собственных вооруженных сил и военной организации, чтобы оказать отпор, ну к примеру готам и герулам, когда они в III веке начали морские набеги по Черному и Эгейскому морям или вторжениям сарматов.

При этом вооруженных сил самого Рима было более чем недостаточно. Римляне выжимали из ойкумены все соки для того… чтобы содержать численно ущербную и постепенно качественно деградирующую армию Империи, которая, к тому же, регулярно бунтовала, ее части воевали друг с другом… Когда в 115 году в тылу у Траяна вспыхнуло восстание иудеев в Киренаике, то восставшие вырезали практически всех неевреев горожан, провинция была опустошена и деградировала, так что Адриану пришлось заселять ее по сути заново.

Времена после римского завоевания были эпохой расцвета средиземноморского пиратства, парализовавшего торговлю. Тот уровень порядка на море который поддерживали три десятка государств обладавших флотом – начиная от Египта и заканчивая Родосом и Делосом, оказался немыслим для одной империи. То её флот гнил и простаивал, потом назначали Помпея экстренно ликвидировать пиратство, он справлялся, но проходило 5 лет и все начиналось заново… За несколько столетий «Римского мира» проблема пиратства на Средиземном море так и не была до конца решена.

Ростовцев многие страницы своего исследования посвящает проблеме недостаточности военных сил Империи и, вместе с тем, чрезмерность требовавшейся для обеспечения этих недостаточных сил «анноны». Многообразны и тяжелы были те повинности, которые приходилось нести горожанам и крестьянам империи, чтобы обеспечить эту ненадежно их защищавшую, по сути негодную к войне против варваров (вспомним, что римское оружие получило главную свою славу в завоевательных войнах против цивилизованных народов), регулярно начинавшую расправляться со своими подзащитными армию.

Римская армия периода империи напоминала прожорливого и ленивого ротвеллера, который, время от времени, еще и съедает кого-то из хозяйской семьи. При этом, повторюсь еще раз, средиземноморские народы были в ходе римских завоеваний разоружены и дезорганизованы и сами, без посредства легионов, защитить себя не могли — хотя перед этим сотни лет успешно это делали. Характерен феномен федератов – народов, которые ещё не были завоеваны римлянами, ещё не были разоружены, и именно поэтому годились для платной охраны римских границ.

Почему такая огромная империя с определенным трудом наскребала средства на содержание армии и удержание границы (что прекрасно понял умнейший из цезарей Адриан и попытался хотя бы как-то скомпоновать границы Империи)? Все дело было, что и показывает Ростовцев, в её колоссальной хозяйственной слабости и низкой интенсивности экономического развития большинства областей Империи.

Книга Ростовцева это исследование прежде всего посвящено причине, симптомам и последствиям хозяйственной слабости Римской Империи. Этой причиной была практически тотальная хозяйственная нивелировка в империи, которая вела к хозяйственной нерентабельности целых регионов. Кому и зачем нужно сельское хозяйство неплодородной Греции если есть плодородный Египет? Зачем нужны кому-то греческие же вазы, если есть мастерские Италии и Галлии?

Империя вела к упадку своих регионов, поскольку вместо полноценных региональных экономик, которые, с одной стороны, обеспечивают сами себя и работают на суверенитет своей области и своего народа, а с другой стараются найти максимально эффективную нишу на внешних рынках, в международной торговле, они оказывались не более чем функциональными регионами в составе довольно упадочного имперского хозяйства. Эти регионы в определенные периоды процветали, но, как правило, за счет всей империи и временного перераспределения ресурсов в её рамках, в то самое время как другие пребывали в упадке.

Периодически лидеры менялись. В I веке до н.э. процветал Египет, а потом пришел в упадок. Во II веке поднялась Галлия. В III неожиданно поднялись Африка и Британия, оставшиеся в стороне от гражданских войн и нашествий. Одно было неизменным — всё возрастающая хозяйственная деградация Италии, давшей рождение Империи и погубленной этим рождением.

Поскольку все мало-мальски цивилизованные и способные к торговому обмену области были захвачены римлянами, то мировой рынок средиземноморской ойкумены оказался… внутренним рынком, развитие которого зависело от покупательной способности городского и, в меньшей степени, сельского населения Империи. А так как рост покупательной способности этого населения зависел от развития этого рынка, то образовалась положительная обратная связь, которая удушала империю и при Юлиях-Клавдиях, и при Флавиях и при Антонинах, а затем вырвалась наружу в кризисе III века.

«Слабым местом в развитии промышленности в эпоху цезаризма было отсутствие настоящей конкурентной борьбы, — отмечает Ростовцев, — а причины ее отсутствия заключались в составе, численности и покупательной способности потребителей и в бедности империи в целом.

Индустриальный прогресс в эллинский и эллинистический периоды, проявившийся и в технике, и в разделении труда, равно как и в массовом производстве, обслуживавшем неограниченный рынок сбыта, объяснялся постоянно возраставшим спросом на мануфактурные товары. Не говоря уже о постоянном спросе, имевшемся в самих геческих городах, немногочисленные центры индустриального производства в Греции в V — IV вв. до Р. Х. должны были удовлетворять потребительский спрос на постоянно расширявшихся рынках в Греции и за ее пределами — в Италии, Галлии, Испании, на Черноморском побережье и т. д. Покупателями, кроме тех, что жили в греческих колониях, было многочисленное полуварварское население этих земель, которое постепенно все более и более эллинизировалось: местные захоронения в Италии и Южной России в изобилии предоставляют материал, иллюстрирующий изделия афинской и эллинистической промышленности.

В эллинистический период быстро возрастали число промышенных центров и численность потребителей. Промышленность и торговля греков получила выход на восток, а через посредничество Карфагена греческие промышленные центры приобрели контакты с Африкой, Испанией, Британией и всем севером. Греческие фабриканты сумели учесть потребности своих новых клиентов и привлечь покупателей. Межу различными промышенными центрами установились соревновательные отношения.
Число потребителей с высокой покупательной способностью заметно возросло после того, как эллинистический мир вошел в контакт с Римом. Деструктивная деятельность римлян на востоке не имела серьезного значения, даже если иногда она и приводила к большому ущербу, поскольку покупательная способность широких кругов зажиточного населения при этом все время снижалась.

Гораздо важнее было то, что римлянам удалось добиться политического единства всего Дpeвнего мира и объединить в одном государстве почти все жизнеспособные и более или менее прогрессивные народы Средиземноморья. После завоевательных и гражданских войн, последствия которых в большей степени были разрушительными, нежели созидательными, но представлявших собой все-таки только эпизод, с победой Августа вновь был установлен мир и нормальные отношения. Следствием этого было возрождение экономики. Промышленные центры пробудились к новой жизни, число потребителей возросло, — правда, неясно, в каких размерах и в течение сколь долгого времени происходил этот рост…

Область сбыта предметов греко-римской промышленности теперь была ограничена почти исключительно империей с ее населением. В главе V мы подчеркивали, что не следует недооценивать факт расширения римской внешней торговли.

Необходимо также учитывать и характер этой торговли. Варвары и малоимущее население Северной Европы не могли фигурировать в качестве массы потребителей изделий промышленности, а при сложившемся в то время политическом положении торговые отношения не моги стать регулярными, они оставались всего лишь сделками более или менее спекулятивного характера.

Дальний Восток, разумеется, был более надежной областью, но там уже была своя собственна высокоразвитая промышенность, потребность в промышленных изделиях Римской империи там не ощушалась. Спрос был лишь на определенные товары, причем существовал этот спрос лишь до тех пор, пока местные производители не научились производить нечто подобное.

Таким образом, единственным потребителем товаров промышленности являлось само население империи. Пока распространение римской цивилизации успешно шло вперед, промышленность делала успехи и процветала. О постепенной индустриаизации провинций говорилось выше. Но после Адриана распространение римской цивилизации приостановилось. Границы империи более не расширялись. Романизация или частичная урбанизация провинций достигла своей наивысшей точки при Адриане. Область сбыта промышленных товаров теперь была ограничена городами и равнинными областями, находящимися в пределах империи.

Будущее римской промышленности зависело от покупательной способности населения, и если представители городской буржуазии были хорошими покупателями, то их численность все же была ограниченной, а городской пролетариат все больше беднел» .

Закрытость имперского рынка вела к его оскудению, оскудение вело к снижению покупательной способности, что, в свою очередь, давало новое оскудение рынка в целом. При этом нельзя забывать, что колоссальные ресурсы выкачивала казна на содержание армии, причем не только деньгами, но и натуральными повинностями из которых самыми тяжелыми, как подчеркивает Ростовцев, были транспортная повинность и постой солдат.

Завоевав всё Средиземноморье, Римская Империя прервала естественное социальное и экономическое развитие завоеванных регионов. Там, где могли создаваться сильные экономики, сильные территориальные государства, постепенно формироваться собственные типы цивилизации, складывающейся под греческим влиянием (греческие колонии ведь играли мощнейшую цивилизующую роль, но эта роль была скорее провоцирующей культурное развитие, чем накладывающей единоообразные и жесткие рамки, как романизация), там вместо этого начали образовываться пустыни «экзимированных сальтусов», началось вырождение и вымирание завоеванных народов.
Лучшие из римских императоров понимали, что опорой Империи могут быть только города и создавали города где могли и как могли. И в самом деле, империя от Августа до Марка Аврелия была империей италийских и провинциальных горожан, их культуры, их образа жизни, их тяги к комфорту. Но нагрузка империи на обеспеченные городские слои была настолько чрезмерной, что «выйдя в люди» — к примеру из солдат римской армии — представители имперской провинциальной «буржуазии» первым делом переставали размножаться и, в следующем поколении, работу по романизации новых кадров приходилось начинать заново.

В империи практически отсутствовало накопление капитала — как денежного, так и человеческого, она постоянно страдала от недонаселенности и рассеивания населения (любимым методом социального протеста на востоке был анахоресис — бегство в дельту Нила, пустыню и другие труднодоступные для чиновников регионы). Попытки с этим бороться при помощи учрежденной Траяном alimenta — специальной системы дотаций на рождение новых римских граждан в конечном счете ничего не дали. Представители богатых и образованных слоев предпочитали приживать детей с рабынями, быть гомосексуалистами, но только не рожать и воспитывать законных сыновей, поскольку на передачу им имущества полагался громадный налог, да и просто так очередной тиран подобный Домициану или Коммоду (а порой тиран прорывался и в просвещеннейшем Адриане) мог конфисковать имения.

Одной рукой императоры старались создать слой собственников, всеми силами призывали граждан брать землю в Италии, в Египте и вкладываться в нее, а с другой… постоянно давали пример конфискации имений и состояний богатых сенаторов, всадников и провинциалов, демонстрировали, что никакое долгосрочное накопление капитала под их властью невозможно.

Империя к концу режима Антонинов представляла собой колоссальный мыльный пузырь, который в III веке лопнул и привел к кровавой массовой резне горожан при Максимине Фракийце и его продолжателях, устроенной состоявшей из крестьян и ненавидевшей городских армией — картина, которую Ростовцев описывает явно «вдохновляясь» примером большевистской революции, свидетелем и жертвой которой он стал.

Из-за неверного представления о социальной природе древнего Христианства Ростовцев, увы, не понимает, что гонения на христиан, активизировавшиеся именно в III веке были как раз частью этой противогородской люмпен-революции. Христиане, особенно те, которых реально гнали и смерть которых засвидетельствована мученическими актами, такими, как мученичество Фелицитаты и Перпетуи, были представителями как раз «лучшего» городского слоя империи. Это были врачи, юристы, декурионы, сенаторы, это были представители «интеллигентной» оппозиции тиранам и солдафонам (не случайно, что по большей части интенсификация гонений на христиан совпадала с правлением тиранов — Нерон, Домициан и далее).

Гонимое Христианство было не разрушавшей империю, а напротив — консервативной, «бюргерской» социальной силой, религией культурных средних слоев, которые, однако, умели увлечь за собой массы. В то время как всевозможный митраизм и т.д. был именно религией солдафонов, живших по принципу «погнали наши городских» и с удовольствием «бравших на щит» города в самой же империи.

Итоговая христианизация империи была связана именно с тем, что Церковь осталась фактически единственным бастионом цивилизации и городской культуры среди захлестывавших империю форм варварства. И именно поэтому, чтобы сохранить хотя бы остатки цивилизации и порядка, альянс императоров с Церковью был неизбежен. Он наметился уже при Диоклетиане, большинство реформ которого проводились при деятельном участии христиан, но потом Диоклетиан, поддавшись варвару и колдуну Галерию развязал новое страшное гонение, а вся честь союза Империи и Церкви досталась св. Константину.

Не Христианство убило Римскую Империю. Крах империи был предопределен её рождением и её уродливой конфигурацией, которая не развивала, а подтачивала жизненные силы и цивилизации средиземноморских народов. «Темные века» были запрограммированы в красивой злобной фразе Катона «Ceterum censeo Carthaginem esse delendam». Когда это выражение злобы стало политикой сената, Рим был обречен на взятие Аларихом, а Карфаген на покорение сперва вандалами, а затем арабами. Это тонко почувствовал имевший пунийские корни блаженный Августин и выразил в своем «De civitate Dei».

Христианство, посреди этого краха, было наиболее консервативной и цивилизованной силой. В III-IV веках друг другу противостояли не дикий христианский фанатик против утонченного и разочарованного жизнью языческого философа, а напротив — образованный ритор и философ христианин (Тертуллиан, Ориген, Василий Великий, Григорий Богослов) против ненавидящего всю городскую цивилизацию грабителя-солдафона, поклоняющегося Митре и Изиде, но неспособного поставить заслон ни готам, ни гуннам, ни вандалам.

Христианство смогло спасти то из эллинистической цивилизации, что еще можно было спасти после смертельной болезни «Pax Romana». Но, что весьма характерно, спасти античную цивилизацию удалось прежде всего на Востоке, то есть там, где цивилизационный слой был более толстым, где сохранялся эллинский гений, ориентированный на интенсивное, а не экстенсивное культурное развитие, и где благодаря парфянам и персам, торговле с Индией и даже с Эфиопией сохранилась минимальная цивилизационная и экономическая вариативность, которой на Западе вовсе не осталось. Те регионы, которые вынуждены были вариться исключительно в имперском котле, были обречены на долгую и темную ночь, торжество варваров и тотальной культурной деградации.

Уровень минимально близкий к эллинистическому был достигнут в Европе только к XVIII веку, а затем и благополучно превзойден промышленной революцией. Той самой революцией, которой не могло быть в античности — коллапсировавший внутренний рынок Империи ни разу не ставил задачи создания отраслей, требующих производства с возрастающей отдачей, при которых поиск новых источников энергии и способов производительности труда, мануфактурное и машинное производство имели бы смысл.
Североевропейский (ставший затем глобальным) мир-экономика нового времени радикально отличался от римского тем, что отчаянно сопротивлялся политической нивелировке и этим, в частности, было продиктовано и восстание против Рима, — теперь уже не императорского, а папского. Вся новоевропейская система была построена на старательном поддержании экономического, политического и культурного плюрализма (не путать до какого-то времени с «толерантностью» — напротив, это был плюрализм отчаянной конкуренции).

Европа Наций смогла пробить планку тысячелетиями сдерживавшую развитие человечества (биологический и хозяйственный «старый порядок» о котором так ярко пишет Бродель) именно благодаря своему соревновательному духу, так близкому к агональному духу греков. Римляне же, напротив, агонального чувства были лишены совсем — о чем ярко свидетельствует феномен гладиаторских игр, идея которых именно в том, что «третий радующийся» получает удовольствие от бессмысленной кровавой борьбы двух в равной степени жертв (Политика divide et impera и абсолютное упоение властью в миниатюре).

Сами римляне, точнее — умнейшие из них прекрасно понимали, что завоевательная ненасытность империи ведет ее к катастрофе. Вся философия «Истории после Филиппа» Помпея Трога, позднее легшая в основу христианской философии сменяющих друг-друга доминирующих царств, так ярко вырзившейся у Августина и дошедшей до нас через концепцию Третьего Рима, основана на идее разрушительности жадности до власти, «империума», которая охватила народы после ассирийского царя Нина, первого подавшего пример к созданию завоевательных сверхдержав.

«Изначала власть (imperium) над племенами и народами находилась в руках царей, которых возносило на такую высоту величия не заискивание перед народом, а умеренность (moderatio), признаваемая в них людьми благомыслящими (inter bonos). Народы не были связаны тогда никакими законами: решения правителей заменяли законы. В те времена было более в обычае охранять пределы своих владений (imperii), чем расширять их: для каждого царство его ограничивалось пределами его родины. Царь ассирийский Нин, движимый жаждой власти (imperii), первый изменил этому древнему обычаю, как будто прирожденному всем народам. Он первый начал вести войны с соседями и покорил еще не привыкшие к сопротивлению народы до самых пределов Либии. Были, правда, и в более древние времена царь египетский Везосис и Танай, царь Скифии: первый из них дошел походом до Понта, второй -до Египта. Но воевали они не с соседями, а в далеких странах и, довольствуясь победами, искали не власти (imperium) для себя, а славы для своих народов. Нин же стремился к господству и сделал покоренные им обширные области своим постоянным владением. Покорив ближайших соседей и тем самым увеличив свои силы, он более смело приступил к покорению других, и так как каждая предшествующая победа служила ему орудием для последующей, он в конце концов подчинил себе народы всего Востока» (Юстин. Эпитома Помпея Трога. I, 1).

Этой завоевательной ненасытности Помпей Трог противопоставляет народы, которые живут на своих родинах, так сказать «ойкумену отечеств. Эти народы живут свободно и не посягают на власть над другими, но и над собой власти не терпят. В качестве идеала такого народа Помпей Трог приводит скифов.

Древний Карфаген. Реконструкция

Веллей Патеркул (впрочем вслед за Саллюстием – еще одним явно недооцененным историком и политическим мыслителем) прямо связывает начало внутреннего упадка Рима с завистливым разрушением Карфагена, лишившим среиземноморский мир духа соперничества.

«Таков был конец Карфагена, соперника Римской империи, с которым наши предки начали воевать в консульство Клавдия и Фульвия… Так что сто двадцать лет между обоими народами велась война, включая приготовления к ней и непрочный мир. Даже когда Рим уже достиг мирового господства, он не мог считать себя в безопасности до тех пор, пока оставалось имя Карфагена и существовал сам город. Настолько ненависть, порождаемая соперничеством, переживает страх и не прекращается даже по отношению к побежденным. Так и ненависть к Карфагену исчезла лишь с его исчезновением…» (Веллей Патеркул. Римская история. I, XII).
«…соперничество питает талант, а зависть и восхищение воспламеняют подражание, и то, чего добиваются с наивысшим рвением, достигает наивысшего совершенства и, естественно не может обратиться вспять, ибо естествен упадок того, что не двигается вперед…» (Веллей Патеркул. Римская история. I, XVII).
«Могуществу римлян открыл путь старший Сципион, их изнеженности — младший: ведь избавившись от страха перед Карфагеном, устранив соперника по владычеству над миром, они перешли от доблестей к порокам не постепенно, а стремительно и неудержимо; старый порядок был оставлен, внедрен новый; граждане обратились от бодрствования к дреме, от воинских упражнений к удовольствиям, от дел — к праздности» (Веллей Патеркул. Римская история. II, I).

Вместо того, чтобы стать владыками Италии и развивать эту благодатную землю, римляне по своей жадности и властолюбию построили военно-политическую вавилонскую башню. И когда она обрушилась она погребла под собой все цивилизации древней Европы — греческую, кельтскую, иберийскую, пуническую, сирийскую, египетскую. Нам, славянам, конечно от этого только лучше – для нас освободилось больше места.

Рим пал потому, что растратил ресурсы огромного пространства на выстраивание очень слабенькой плотины на пути естественных для той эпохи и региона миграций индоевропейских народов, которые в какой-то момент просто эту плотину прорвали. Там где подвижная и многосоставная система эллинистической ойкумены могла бы отбиться, как отбилась она в III веке до н.э. от нашествия галлов, там централизованная и, при этом, внутренне слабая Римская Империя рухнула и мир погрузился в унылое варварство, которое лишь спустя много столетий превратилось в варварство веселое. Возможно (и даже скорее всего) нашему миру следовало пройти через темные века, чтобы германцы и славяне создали на развалинах прошлого новую Европу. Но старая, римская Европа упала не столько под ударами извне, сколько под тяжестью собственной внутренней пустоты.

У святых отцов наряду с одобрением Римского порядка как катехона содержится и осуждение римских завоеваний и римского властолюбия, горя и ужаса, принесенных римлянами народам. И Христианство видится им не как «дополнение» Римской Империи, а как исцеление той язвы, которую она из себя представляла.

Блаженный Августин придерживался именно такой точки зрения. А его ученик Павел Орозий, чья «История против язычников» была главным источником по всемирной истории для всего латиноязычного мира средневековья, именно к сообщению о разрушения Карфагена приурочивает следующие размышления.

«Мне, сколь бы усердно ни искавшему, все же человеку далеко не проницательному, абсолютно нигде не открылось то основание для Третьей Пунической войны, каковое таил в себе Карфаген, чтобы, по праву, было решено его разрушить…
Но ведь в то время как одни римляне ради неизменной безмятежности Рима выступали за то, чтобы разрушить Карфаген, другие же ради сохранения навеки римской доблести, каковую они могли бы подпитывать, постоянно наблюдая за соперничающим с Римом городом, дабы римская мощь, постоянно укрепляемая в войнах, не обратилась из-за беззаботности и покоя в томную вялость, считали, что Карфаген должен быть сохранен невредимым: я нахожу причину, рожденную не обидой на карфагенян, вызывающих раздражение, но переменчивым нравом впадавших в праздность римлян. Если это было так, то почему свое притупление и свою ржавчину, которой они покрылись снаружи и от которой разрушались изнутри, вменяют в вину христианским временам те, кто почти шестьсот лет назад, как если бы заранее увидели, что с ними произойдет, и, испугавшись, уничтожили Карфаген, тот великий точильный камень, придававший им блеск и остроту» (Орозий. История против язычников. IV, XXIII).

Постепенно слова Орозия начинают звучать настоящим обвинительным актом римскому языческому империализму.

«Я знаю, что многие после этой череды событий могут встревожиться, видя, как римские победы возрастают на крови многих народов и государств. Впрочем, если они как следует посмотрят, то обнаружат, что победы те принесли больше вреда, нежели пользы. Ибо не следует считать незначительными столь многие войны: войны с рабами, союзнические и гражданские войны, войны с беглыми рабами – не принесшие абсолютно никаких результатов, но породившие великие несчастья.

Но я не обращаю внимания на это, пусть они думают, будто бы все происходило таким образом, как бы им хотелось видеть; я подозреваю, что они тогда скажут: «Что может быть счастливее тех времен, в которые постоянно происходили триумфы, часто достигались победы, стяжалась богатая добыча, проходили пышные процессии, когда впереди колесниц шествовали великие цари и длинной вереницей плелись побежденные племена?» Им я кратко отвечу, что и сами они имеют обыкновение ссылаться на времена, и мы начали разговор по поводу тех же самых времен, времен, которые, как известно, не принадлежат лишь одному Городу, но общие для всего мира.

Так вот, чем счастливее оказывается Рим, тем более несчастным кажется все, что лежит за стенами Рима.

Какова же должна быть цена той капли многострадального благополучия, каковой оказывается счастье одного города в море несчастья, в котором тонул весь мир?
Или, если те времена считаются благополучными на том основании, что возрастали силы одного лишь государства, почему бы тогда не счесть несчастнейшими те времена, в которые среди жалкого опустошения пали могущественнейшие царства многочисленных и хорошо организованных народов?

…Пусть выразит свое мнение Испания: после того как на протяжении двухсот лет она повсюду орошала собственной кровью земли свои и не могла ни изгнать, ни вытерпеть ненасытного врага, несущего горе от дома к дому, после того как в самых разных городах и местах люди, обескровленные войнами, истощенные от голода в ходе осад, когда уже потеряли жен и детей своих, в поисках лекарства от несчастий перерезали себе горло, позорным образом бросаясь друг на друга в поисках смерти, – что она тогда думала о своих временах?

В конце концов, пусть скажет сама Италия: почему в течение четырехсот лет она всюду силами своими противостояла, противодействовала, противилась римлянам, если римское благополучие не несло ей несчастья и если всеобщему благу не мешало то, что римляне станут хозяевами положения?

Я не спрашиваю о бесчисленных народах различных племен, долгое время независимых, потом в ходе войн побежденных, уведенных с родины, проданных в рабство, разбросанных по свету неволей, я не спрашиваю, что они предпочли бы для себя, что думали о римлянах, как оценили бы времена. Я не спрашиваю о царях, обладавших огромными богатствами, великой силой, огромной славой, долгое время могущественных, в какой-то момент плененных, закованных, как рабы, в цепи, проведенных под игом, шествовавших впереди колесницы триумфатора, умерщвленных в темнице: спрашивать их мнение столь же глупо, сколь жестоко не чувствовать их боли (Орозий. История против язычников. V, I).

И тем не менее, Орозий слагает настоящий панегирик Римскому миру своего времени. Однако это панегирик Риму не языческому, не Риму Сципионов, Цезарей и Траянов, огнем и мечом пролагающему себе путь ко всемирному владычеству. Это панегирик Риму Христианскому, в которому единство веры и единство правопорядка исцеляют те кровоточащие раны, которые были нанесены мечом.

Орозий показывает то хорошее, что все-таки принес Рим — универсальное Христианство и универсальное право, единую нравственную гуманистическую среду в которой упразднение многоначалия человеков является лишь отражением упразднения многобожия идолов. Но только эта похвала имеет смысл лишь после критики кровавой жестокости, грабежа, насилия над народами, которая дана Орозием перед этим.

«Давайте же, говорю я, поразмышляем о нас самих и об образе нашей жизни, в котором мы находим покой. Предки наши вели войны; утомленные войнами, они, добиваясь мира, предлагали выплату дани: дань оказывается ценой мира. Мы стали платить дань, чтобы не страдать от войн, и благодаря этому мы поселились и живем в гавани, к которой бежали в конце концов предки, спасаясь от бурь несчастий…

Недуг войн, которым были истощены наши предки, нам неведом. Мы рождаемся и старимся в том покое, который предки чуть вкусили после правления Августа и рождества Христова; то, что для предков было необходимой платой за неволю, для нас – добровольное пожертвование за защиту, и различие между прошедшими временами и настоящими таково: тех, кого прежде Рим ради удовлетворения неги своей оттеснял мечом от наших границ, теперь во благо общего государства он сам объединяет с нами. Если же кто-то скажет, что римляне были для наших предков более сносными врагами, нежели сейчас готы для нас, то пусть он услышит и уразумеет, насколько иначе ему видится действительность в сравнении с тем, что происходит вокруг него самого.

Прежде, когда войны бушевали по всему миру, всякая провинция жила со своими правителями, по своим законам и по своим обычаям, и не было общности отношений, когда вступали в борьбу разные интересы; что же наконец привело к единству вольные варварские племена, которых, соблюдавших священные культы, разобщала сама религия?

Если же кто, принужденный тогда суровостью несчастий, побежденный, оставлял врагу родину, в какое неведомое место он, не известный никому, мог идти? Какой народ, врага в общем-то, молить? Кому мог доверить себя при первой встрече, ни общностью имени не влекомый, ни схожестью закона не притягиваемый, ни единством религии не успокаиваемый? Разве недостаточно примеров дает нечестивейший Бусирис, в Египте приносивший в жертву несчастным образом попавших к нему чужеземцев, или кровожаднейшие для путешественников берега Дианы Таврической,хотя еще более безжалостные своими священнодействиями, или Фракия со своим Полиместором, оскверненная злодеяниями по отношению к ближайшим соседям? И чтобы не показалось, что я застрял в глубокой древности, скажу, что свидетелем расправ с чужеземцами является Рим, когда был убит Помпей, свидетель и Египет с Птолемеем-убийцей.

Для меня же, бросившегося в бегство при первых признаках бури, дабы найти убежище в тихом месте, всюду моя родина, всюду мой закон и религия моя. Африка приняла меня теперь с той же охотой, с какой верой в безопасность я пристал к ее берегам; теперь, я говорю, меня встретила неизменным миром, единым законом и приняла в лоно собственное та самая Африка, о которой некогда было сказано и сказано справедливо:

Что тут за люди живут, коль ступить на песок не дают нам?
Что за варварский край, если нравы он терпит такие?
Нам, угрожая войной, сойти запрещают на берег!

теперь по собственной воле для приюта союзников религии своей и мира своего распахнула со страстным радушием лоно свое и по своей воле приглашает усталых, чтобы согрелись они.

Ширь востока, бескрайность севера, безбрежность юга, обширнейшие и безопаснейшие земли больших островов являются обителью права моего и имени, ибо я, римлянин и христианин, прихожу к христианам и римлянам. Я не боюсь богов принимающего меня хозяина, я не боюсь, что религия его принесет смерть мне, я не знаю такого места, где бы и обитателю его было бы позволено совершать все, что вздумается, и прибывшему чужеземцу не было бы позволено получить то, что подобает, где бы право хозяина не было моим правом; ибо всеми почитается и всем внушает благоговейный страх единый Бог, Который во времена, в которые Сам захотел явить Себя, установил это единство власти; повсюду господствуют те самые законы, которые были даны единым Богом; в какое бы место я незнакомцем ни прибыл, я не боюсь там, словно беззащитный человек, подвергнуться внезапному насилию. Я, как сказал, римлянин среди римлян, христианин среди христиан, человек среди людей, молю государство о законах, совесть о религии, природу о единстве. Я временно наслаждаюсь всей землей, как родиной, поскольку той истинной родины, той, которую я люблю, вообще нет на земле. Я ничего не оставил там, где ничего не любил, и имею все, когда со мной Тот, Кого я почитаю, и это прежде всего потому, что Он есть у всех: Тот, Кто не только делает меня для всех известным, но и близким, и не покидает меня, если я терплю нужду, ибо Ему принадлежит земля и все блага ее, которые, как Он предписал, общие для всех». (Орозий. История против язычников. V, I-II)

Взгляд Орозия довольно оптимистичен — он забывает и об ужасах римских гражданских войн и междуусобиц, которые были едва ли не разрушительней завоеваний, да и нашествие готов и прочих ему пока видится в слишком розовом свете — ну взяли готы раз Рим — и будет. Он еще не предвидит погружения во тьму постримской эпохи.

Критика Римской империи Павлом Орозием, как и экономическое обоснование подобной критики М.И. Ростовцевым, исходят из общих предпосылок – римская экспансия была кровавой похотью власти, разрушившей благоустроенные государства, народы и экономики, а следствием абсолютного могущества Рима стал упадок его собственных сил, неспособность защитить объединенную мечом ойкумену. Победы Рима были и его собственным и общим для цивилизованных народов поражением. Христианство принесло своего рода искупление первородного греха зарождения империи, дав то нравственное и духовное наполнение безблагодатной политической форме, которой являлась языческая империя.

Именно благодаря Христианству римское начало стало универсальным для множества народов. Но и в этом искупленном состоянии Империя устояла лишь на Востоке, то есть там, где она стала, по сути, греческой, эллинистической, а не римской империей. Византия была христианским реваншем эллинизма над латинским Римом. Напротив, в латинском мире, на Западе, империя потерпела крах и никакие средневековые попытки возродить её, предпринимавшиеся франками, германскими императорами, папством, Габсбургами, так успехом и не увенчались.

Об этом очень важно помнить, так как в наши дни, благодаря престижу античности, принесенному Ренессансом и Просвещением, происходит постоянная подмена христианской империи языческим империализмом. Говоря о римском начале мы с воодушевлением воображаем себе серебряные орлы легионов, отточенную сталь мечей, развевающиеся перья султанов шлемов военных трибунов, мы представляем себе укрепленные каструмы и строгий надежный порядок лимеса, разделяющего варварство и цивилизацию. Однако с христианским святоотеческим взглядом на Римскую Империю эта мечта не имеет ничего общего. Напротив, воображаемый нами сегодня империалистический образ Рима – это как раз представление той военной машины, которая принесла народам неисчислимые страдания и беззакония. Своё оправдание эта концентрированная железом и кровью власть получила лишь в христианском порядке, установленном в константинову эру.

Характерно, что в своём учении о Третьем Риме Филофей никак не обращается к этому языческому имперскому наследию, он говорит о христианском Риме, Риме христианских государей и пап, бывших некогда адамантами православия. Говоря о падении первого Рима Филофей не говорит ни об Аларихе, ни о вандалах, ни об остготах или лангобардах, ни о иных варварах. Он говорит о падении этого Рима «аполлинариевой ересью» (к которой приравнивалась латинская традиция служения на опресноках). Падением первого Рима был не крах выстроенной язычниками на крови народов формы империи, а утрата западной частью христианского мира истинного православного вероучения.

Не Рим Катона, Мария или Адриана, был тем «первым Римом» по отношению к которому «третьим» стала Москва, а Рим императоров Константина и Феодосия, пап Льва и Григория Великого. Россия приняла и содержит в себе полноту Христианского Царства. Запад, с его всё усиливающимся гегемонистским режимом, пытается вновь породить из себя языческую империю – заходя то со стороны фашистской, то со стороны либеральной. Исследование М.И. Ростовцева весьма удачно показало цену, в самом буквальном смысле – денежную и материальную цену, этого языческого империализма — не только в процессе создания господства, но и в результате полного имперского торжества. Цена эта оказалась для древней ойкумены поистине неподъемной.

Код вставки в блог

Копировать код
Поделиться:


Вы можете поддержать проекты Егора Холмогорова — сайт «100 книг», Атомный Православный Подкаст, канал на ютубе оформив подписку на сайте Патреон:

www.patreon.com/100knig

Подписка начинается от 1$ - а более щедрым патронам мы еще и раздаем мои книжки, когда они выходят.

Так же вы можете сделать прямое разовое пожертвование на карту

4276 3800 5886 3064

или Яндекс-кошелек (Ю-money)

41001239154037

Спасибо вам за вашу поддержку, этот сайт жив только благодаря ей.

Как еще можно помочь сайту