В.И. Несмелов. Наука о человеке

В.И. Несмелов. Наука о человеке. Т. 1 Опыт психологической истории и критики основных вопросов жизни; Т. 2. Метафизика жизни и христианское откровение. Читать онлайн или скачать [https://azbyka.ru/otechnik/Nesmelov_Viktor/nauka-o-cheloveke/].

В истории русской философии имя Виктора Ивановича Несмелова (1863-1937) пребывает под двойным знаком – величия и забвения. Его “Наука о человеке” изданная в двух томах в 1897 и 1903 годах вызвала по своем выходе настоящее потрясение в богословских и философских кругах.

Светило богословия епископ (позднее митрополит) Атоний (Храповицкий) в 1897 восторженном отзыве назвал работу Несмелова “новым опытом учения о богопознании”. Именно он настоял, чтобы молодой профессор Казанской Духовной Академии, ставший известным благодаря блестящему анализу догматической системы святителя Григория Нисского, одного из великих отцов Церкви и, пожалуй, крупнейшего философа среди них, решился обнародовать собственные философские труды и представить их как целое к защите в качестве докторской диссертации. Карьера Несмелова в академической среде развивалась на удивление спокойно и ровно, а треволнений широкого признания среди образованной публики он и не искал.

Но в какой-то момент обозначилась возможность, что публика сама откроет и признает казанского философа. Фрондер и интеллектуальный смутьян Николай Бредяев, только что перешедший от марксизма к идеализму, в 1909 году прочитал в Петербургском религиозно-философском обществе доклад, в котором не только дал Несмелову восторженную оценку, но и противопоставил его Владимиру Соловьеву, громадная и смутная фигура которого нависала над всей русской философией той эпохи. “В некоторых отношениях он интереснее Вл. Соловьева: у него нет такой широты и блеска, но есть глубина, цельность, оригинальность метода и живое чувство Христа”.

“В Несмелове пленяет его внутреннее спокойствие, органическое сознание правоты и величия своего дела, независимость от власти времени и мелочных его интересов и дуновений… — продолжал Бердяев, — В нем нет той надорванности и разорванности, которые чувствуются у людей, слишком погруженных в нашу эпоху, в ее меняющиеся настроения, в ее злобы дня. Несмелов целиком поглощен злобой вечности. Поэтому он не растерял своих духовных сил, собрал их для одного дела”.

Бердяев хотел открыть для высокомерных столичных интеллектуалов мир напряженной и глубокой мысли, развивавшейся в недрах православных духовных академий. Но вынужден был признать, что “эти же особенности Несмелова делают его чуждым людям нашего поколения. Трудно перебросить от него мост к современной мятущейся душе”. В переводе с языка тогдашней петербургской общественности это означало, что Несмелов действительно занят философией и религией, а не поиском способов свержения самодержавного правительства. А потому, если уж Бердяев хотел “открыть и приобщить к современности” труды казанского профессора, то их следовало истолковать в антиправительственном и антицерковном ключе, но это оказалось практически невозможно и увлеченные более насущной задачей отречения от старого мира интеллигенты позабыли про не слишком удобного для них философа.

Казалось бы далекий от публицистики и сиюминутных страстей Несмелов дал самый глубокий в истории философской мысли анализ психологии и метафизики революции, оказавшийся, к сожалению, пророческим. Он сделал это говоря о первой революции в истории мироздания – восстании светоносного ангела на Бога и превращении его в сатану.

“Эта катастрофа, вероятно, совершилась таким образом, что первый ненавистник божественного миропорядка, прикрываясь мнимой любовью к своим собратьям и будто бы ратуя за их интересы, искусно забросил в них ложную мысль… что будто Бог создал мир только в удовлетворение своему эгоизму; и затем он, вероятно, забросил в них другую ложную мысль, что будто, при других условиях существования, они могли бы достигнуть такой высокой степени совершенства, что были бы достойными божеской славы; и наконец, еще он забросил в них третью ложную мысль, что будто насущные интересы их жизни, как жизни свободно-разумных существ, не только чужды, но и совершенно противны Божиим намерениям, так что в Боге они будто бы имеют лишь своего бессердечного повелителя и потому в сущности оказываются лишь роковыми жертвами Его мнимой тирании”.

От первого богоборческого мятежа и до восстания сперва на русскую монархию, а затем и на Россию как таковую, логика революций оставалась и остается неизменной. Виктору Несмелову пришлось испытать горечь этого потрясения в полной мере. В 1918 году его ставший большевиком и чекистом старший сын Валентин поднял руку на всё, что так дорого было отцу, и пал от руки возмущенных православных крестьян при попытке закрыть Раифский монастырь. Память о сыне, о собственном поражении как отца и воспитателя, тем больнее жгла Виктора Ивановича, что внезапно оказалась источником некоторых его привилегий при советской власти. Ему платили добавочную пенсию как родственнику борца революции, а затем она спасла его от тюрьмы и почти неминуемого расстрела.

В 1920 году закрылась Казанская Духовная академия и православный философ оказался без работы. Он, как и ряд других профессоров, продолжил преподавание на дому в студенческих кружках. Авторитетный философ и мыслитель стал естественным центром притяжения для всех ищущих правды в эпоху гонений. Он активно поддерживал позицию местоблюстителя патриаршего престола митрополита Казанского Кирилла (Смирнова), полемизировавшего с будущим патриархом Сергием (Страгородским) о жизни Церкви под большевистским ярмом. Митрополит Кирилл, а вместе с ним и Несмелов, полагал, что Церковь не может идти на уступки власти, соглашаясь с курсом государства на воинствующее безбожие, умалчивая о репрессиях против верующих.

Эти убеждения закономерно привели Несмелова в застенок. В 1930 году он был арестован ОГПУ и обвинен в создании “контрреволюционной церковно-монархической организации “Истинно-Православная Церковь”. Два года длились изматывающие допросы больного старика. Его спрашивали о том, как он оценивает философское величие Маркса – “жалкий немецкий бюргер”, как относится к борьбе воинствующих безбожников с Церковью – “Мероприятия советской общественности , касающиеся Церкви, одобрить ни в коем случае не могу. Считаю, что духовенство властью притесняется”. Настоящим огненным бичом били по красным палачам слова обнаруженные в несмеловском дневнике: “Пламя классовой вражды, поминутно раздуваемое, вой геен и шакалов, ищущих добычи для подвалов, ссылок, тюрем… Это беспросветная, затяжная перманентная духовная пурга, бесовская свистопляска”.

Казалось мученическая смерть исповедника веры неминуемо, но судьбу отвели революционные заслуги сына. С точки зрения атеистов имя знаменитого большевика спасло его отцу жизнь, а с точки зрения христиан – лишило мученического венца. Того венца, который Виктор Несмелов считал единственным достойным увенчанием человеческой жизни:

“В наличных условиях человеческой жизни, действительность совершенной победы над грехом, может утверждаться не на основаниях нравственной жизни, человека, а исключительно только на основании праведной смерти его за истину нравственной жизни…

Действительное уничтожение греха может создаваться одной только мученической смертию человека за его любовь к нравственному добру. В этой именно смерти все грехи человека становятся его бывшими грехами, и всякая вина за все сделанные им грехи является его бывшей виною, потому что в момент своей мученической смерти он уже — не грешник, а напротив торжествующий победитель греха, бессильного подчинить его себе.”.

Виктор Иванович Несмелов мирно скончался 30 июня 1937 года месяц не дожив до кровавого приказа НКВД №00447, давшего начало Большому Террору, жертвой которого “церковник-контрреволюционер” непременно стал бы. Впрочем к тому моменту мало кто знал, что он жив. Долгое время в выходивших и в эмиграции и в СССР трудах фигурировала неизвестно откуда взявшаяся дата смерти 1920 год.

В обзорах по истории русской мысли Несмелова, конечно, упоминали. И то не все. Скажем Н.О. Лосский в своем обзоре истории русской философии ухитрился его вовсе проигнорировать. С пристрастной враждебностью пишет о нем прот. Георгий Флоровский в “Путях русского богословия”. Главка о Несмелове написана поверхностно, зло, без любопытства и без понимания, причем не уделено внимания не то что философии — богословию Несмелова. Скорее все это связано с тем, что Несмелов последователь Григория Нисского (первая большая работа Несмелова – развернуое исследование “Догматическая система святого Григория Нисского), то есть по понятиям Флоровского оригенист. В частности верит в апокатастасис вплоть до раскаяния части демонов. Но это несправедливо — оригенистом Несмелов не является. Никакой метафизической принудительности восстановления у него нет и в помине. Он верит в возможность нравственного восстановление твари под влиянием Христовой любви, а не в онтологический цикл Оригена. При этом Несмелов как теолог и догматист заслуживает высочайшего внимания. Например в эпоху общего криптонесторианства он очень внятно разъясняет догматику V вселенского собора, юстиниановское богословие, что для православного богослова тест на профпригодность, которого больше половины не приходит.

Другие авторы пишут о Несмелове с одобрением и почти восторгом, как прот. Василий Зеньковский в “Истории русской философии”, но, все-таки, внятного места для Несмелова не находилось. Его масштабная философская система противоречила тому магистральному пути русской мысли – философии “всеединства”, перераставшей в ересь софиологии, который был навязан последователями Владимира Соловьева.

При этом Несмелова невозможно было подогнать ни под одно из западных направлений, от отчаяния его начали записывать в “экзистенциалисты”, но не было ничего общего между этим направлением философского изломанного субъективистского манерничания и ясной, четкой, притязающей на истину и в хорошем смысле догматической мыслью Несмелова, построившего именно всеохватную систему философии, способную поспорить с Кантом или Гегелем. Ну а признать, что русский философ в “провинциальной” Казани, в полной интеллектуальной изоляции от столичного сборища русских умов, построил оригинальную философскую систему, не имеющую западных аналогов, но удивительно мощную и убедительную, такое, конечно, для интеллигентской мысли было невозможно. Хотя некогда так же “провинциальный” кенигсбергский профессор Кант совершил “коперникианский переворот” в философии.

В чем же состояла та система Несмелова, которая, несомненно, была бы признана оригинальнейшим русским вкладом в историю человеческой мысли и которая бы заняла место в числе влиятельнейших философских систем, если бы мы узнали время посещения своего?

“Наука о человеке” подводит нас к мысли о неустранимой двойственности положения человека в мироздании. С одной стороны каждый из нас это просто материальное тело, вещь среди других вещей в мире в котором действуют законы природной необходимости. Человек-вещь полностью захвачен потоком чувственных восприятий переходящих в представления, наполняющие наше сознание. На минуту может даже показаться, что Несмелов встает на позицию английских сенсуалистов: в нашем разуме нет ничего, чего бы ни было в наших чувствах. Среди восприятий чередуются приносящие удовольствие и причиняющие страдание и жизненная стратегия человека в мире – избегать страданий и стараться быть окруженным тем, что приносит радость.

“Каждый человек всегда и необходимо стремится достигнуть в своей жизни наивысшей степени доступного ему счастия, потому что физическая жизнь человека поддерживается только хотением жить, а хотение жить создается только жаждою счастия.

Иллюзия воображаемого бесстрастия может обманывать собою физического человека лишь в течение того времени, пока он не испытывает страданий жизни, или пока сознание страданий не является господствующим элементом в его представлении процесса жизни.

Человек может воображать о себе, что будто он совершенно не имеет никаких помышлений о счастии только в том случае, когда в действительности он доволен своей жизнью и чувствует себя счастливым. Но стоит только разрушиться этому довольству человека, как вместе с ним немедленно же исчезает и мнимое равнодушие его ко всяким условиям жизни, потому что чувство страдания с роковой силою заставляет человека искать непременного изменения наличных условий жизни.

Фактическое господство этого чувства в сознании человека с роковой силой заставляет его не только обращаться к идеальному построению жизни без всяких мучительных страданий, но и стремиться к фактическому осуществлению этого построения в создании новых условий жизни”.

Таков материальный идеал счастья – испытывать только причиняющие удовольствие восприятия. Разумеется это невозможно, поскольку мир полон суровой, жестокой к человеку необходимости, но деятельность ищущего счастья человека подчинена принципу максимально комфортного приспособления к миру. Но вот парадокс, поскольку приносящее удовольствие восприятие это чисто пассивное состояние, такого рода поиск счастья превратил бы человека в абсолютно пассивную вещь внешнего мира.

Попробуем продолжить отчасти это размышление. Жизнь человека по его физической природе — это поиск счастья. Счастье может быть определено как непрерывный поток позитивных и вызывающих удовольствие впечатлений. Вкусная еда и приятные эстетические переживания, тепло, комфорт и безопасность и чувство близости с родными людьми, умиление детьми и т..д.

Общий знаменатель тех впечатлений, которые формируют счастье — это определенная физическая пассивность человека. Как правило счастливый человек он не творящий, не действующий, а воспринимающий. Понятное дело, что полное и всегдашнее счастье невозможно, но пока идет погоня за ним, идет погоня за пассивным состоянием.

При этом человек в порыве к счастью может быть очень активен — он строит дом, он растит урожай, он добивается красивых женщин и воспитывает умильных детей, он собирает большую библиотеку и едет в музей за тридевять земель до Рафаэля, он идет в долгий сложный поход чтобы ощутить приятную усталость в мышцах. Но все активные и творческие действия человек совершает исключительно ради того, чтобы оказаться в итоге пассивным воспринимающим сенсорным центром.

А в координатах Несмелова, как впрочем и всякого неживотного понимания человека, такого типа счастье больше подчиняет человека условиям физического мира, все более и более переводит его в статус вещи.

Абсолютно счастливый человек был бы абсолютной вещью, полностью растворенной в потоке позитивных восприятий окружающего мира и полностью огражденной от негативных восприятий.

Именно в этом коренится христианское и не только христианское недоверие к земному счастью и даже в чем-то предпочтение несчастья. Несчастье возмущает наш дух, напоминает ему, что он чужой в этом физическом мире, что он — больше него, что этот мир его не устраивает и достаточно для него дискомфортен. В несчастье пропасть между человеком как пасивным физическим объектом и человеком как активным действующим духом, личностью, расширяется. Несчастье предоставляет свободу духу, который начинает сопротивляться негативным внешним впечатлениям и работать над автономным от них миром сознания (который отыгрывается и преобразованием мыслью внешнего мира).

Но при этом, разумеется, говорить, что счастье состояние бездуховное, а несчастье состояние духовное — ни в коем случае нельзя.

Несчастье тоже может поработить дух до степени, когда он будет полностью подчинен выживанию и приспособлению к миру, уклонению от подавляющего напора угроз. Человек дух которого подавлен постоянной необходимостью работать над элементарным физическим выживанием точно так же порабощен внешним миром, как и дух человека на которого сыплются позитивные впечатления. Но при этом его самоощущение гораздо более мучительно. В конечном счете он может сдаться в битве с жизнью и превратиться в разумное животное, оградить себя от страдания за счет огрубелости чувств и элементарности мыслей и желаний.

Кроме того, несчастный человек, жизнь которого отравлена нескончаемым потоком негативных впечатлений может сдаться и сам стать активным носителем зла, воздавая мщение миру за своё страдание.

По видимому оптимальным для духа является не счастье как поток приносящих удовольствие впечатлений и не несчастье как обреченность на элементарное выживание, а состояние борьбы, борение, в котором дух, будучи большим, чем его физическое окружение, физический контекст, преодолевает его для ощущаемых в себе высших целей и состояний.

Наше представление о мире и о себе черпается нами не откуда-то, а из нашего же сознания. Наше самосознание, тут Несмелов опирается на Декарта, это единственный жизненный факт, который мы безусловно не можем оспорить. Человек не дан себе как вещь среди других вещей, он дан себе как “я”, мыслящее и сознающее. Присмотревшись к своему внутреннему опыту человек обнаружит, что внешний мир является ему не в готовом виде, а формируется его собственной, активно действующей мыслью. Эта мысль не просто “обрабатывает” данную нам чувственную реальность (это было бы просто повторением аргументации Канта), мы обнаруживаем, что наша мысль свободно и творчески “перешивает” ткань этой реальности, создавая план её пересоздания и преобразования. А наша практика подтверждает (Несмелов приводит в пример происхождение сельского хозяйства), что этот план реалистичен и действительно работает.

Оказывается, что человек не столько приспособляется к миру, сколько приспособляет мир к себе. Наша мысль больше налично данного нам в ощущении мира. Наше сознание тяготеет к свободе в нашем обращении с миром, со своим собственным содержанием. Человек как духовная реальность сознает себя больше своей физической реальности и ощущает неустранимое стремление к тому, чтобы быть причиной для самого себя, быть осуществлением свободы.

Человек может разумом и волей не хотеть того, к желанию чего принуждают его внешние впечатления и “поиск счастья”. Аскетизм, способность к самоотречению, самоограничению и самопреодолению, есть фундаментальное основание свободы воли.

“Действительная свобода человеческой воли раскрывается лишь в той мере в какой человек может хотеть не делать того, чего он хочет… Хотеть чего-нибудь и иметь возможность исполнить хотение свое и все-таки не сделать того, что хочешь, во имя признанного правила жизни, — это высочайшая мыслимая степень развития свободы воли”.

Никакие события внешнего мира, никакая необходимость физической природы не могли бы породить это понимание человеком своей идеальной мерки и это стремление к свободе. А значит идеальная природа человеческого духа есть данность, есть главный факт человеческого самосознания.

Спору нет, европейская мысль ХХ века вся была построена на отрицании предпосылок несмеловской философии. От Фрейда и Витгенштейна до Фуко и Бурдье философы, психологи, социологи доказывали, что человек не знает самого себя, что его мышление полно скрытых предпосылок, создаваемых бессознательным, культурными парадигмами, ловушками языка и устоявшимися социальными практиками. ХХ век поставил под сомнение главную несмеловскую предпосылку, задав вопрос: “А я ли мыслю? Или мыслит некто и нечто вместо меня, а моё “я” является всего лишь культурной и психологической иллюзией”. И в жерновах этого гуманитарного гиперкритицизма несмеловская философия должна была быть перемолота без остатка.

Но ничего подобного не произошло, напротив, конструкция Несмелова охватывает своим объяснением и все эти теории. Тяготеющие над человеческой мыслью предпосылки – это часть той внешней реальности, которая проникнута законом принудительной необходимости. Разумеется в эту реальность входят не только горы, моря, ветра, животные, бактерии, но и комплексы идей, слов и культурных практик, имеющие всё то же свойство принудительной необходимости. То, что мы способны осознавать и критиковать свои образы и представления, то, что мы способны поставить под сомнение своё “Я” и говорит об истинной свободе нашего самосознания. Мысль человека оказывается больше себя самой и способна себя корректировать и изменять. Личность человека оказывается больше его природы и способна обозначать для неё новые горизонты жизни.

В конечном счете наш ум, если он высокоразвит, неизменно оказывается больше самого себя. “Богатство развитого ума заключается вовсе не в том, что он в каждое данное время фактически владеет огромным запасом своих продуктов, а лишь в том, что каждое данное явление он последовательно в силу разнообразных ассоциаций он может связать с целой массой пережитых им явлений и установить между ними такие отношения, какие для бедно жившего ума окажутся совершенно непонятными и даже просто немыслимыми”.

Но идеальная способность нашего духа еще не значит действительной возможности его осуществления. В своем повседневном бытии мы сталкиваемся с тем, что живем и можем жить только под диктатом внешней природы – будь то всемирное тяготение и климат, наша биологическая реальность или власть социума и дискурса. Но наша духовная природа сигнализирует об этом единственно возможном для нас бытии как о неправильном, не соответствующем нашей истинной природе, которую мы обнаруживаем в своем самосознании и мысли. И здесь философ формулирует центральный парадокс человеческого бытия, который по праву может быть назван “парадоксом Несмелова”:

“Человек неизбежно вступает в замкнутый круг загадочных противоречий. Он сознает, что в пределах и условиях наличного мира он живет именно так, как только и можно ему жить по физической природе. И в то же самое время он сознает, что эта единственно возможная для него жизнь не соответствует его духовной природе. Между тем, та идеальная жизнь, которая бы соответствовала его духовной природе, не может быть достигнута потому что она противоречит условиям физической жизни. В сознании и переживании этих взаимных противоречий человек необходимо приходит к сознанию себя как загадки в мире”.

Итак, человек не то, что он есть. Человек как данность не то, что он ощущает в себе как призвание. Казалось бы до той же мысли дошел Ницше свои своим “сверхчеловеком”, но он так и не задал себе вопроса: а откуда у человека берется сознание того, что он может быть больше самого себя? Еще более нелеп этот вопрос если смотреть на него с точки зрения эволюционизма – ведь человек венец сегодняшнего этапа эволюции, а значит в мире не может быть ничего больше его? Тогда откуда же в нас идея большего, откуда в нас такое яростное отрицание нашей физической данности?

“Одно уже то обстоятельство, что человек мог обольстить себя желанием божественной жизни, что он мог не удовлетвориться своим действительным положением в мире и отверг это положение, — одно уже это обстоятельство само по себе доказывает, что человек — не случайное порождение земли и не прирожденный раб природы. Ведь простое животное никогда не создает относительно себя никаких иллюзий и поэтому никогда не отрицает существующей для него действительности” — говорит Несмелов.

И здесь звучит безупречно оформленное доказательство Несмелова, ради которого философ предварительно отвергает (возможно излишне категорично) все “внешние” доказательства бытия Божия, исходящие из представления о Боге как о предмете данном нам в мире.

Бог не может быть дан нам как предмет внешней реальности. Тогда и Он был бы вещью. По той же причине Бог не может отражаться в человеческом сознании как зеркале. Человек не видит “образ Бога”, он сознает образ Бога в самом себе, потому что он и есть образ Бога.

Наша духовная природа состоит из немыслимого, невозможного, того, чего не может быть в соответствии с физическими законами мира. Мы ощущаем притязание на свободу в мире необходимости. Мы ощущаем целесообразность и смысл в мире, наблюдение внешних фактов которого вынуждало бы нас признать его полную бессмыслицу. Это происходит потому, что мы смотрим на мир не глазами вещи, а глазами Бога.

“Личность человека является не зеркалом по отношению к Богу, а самим изображением Бога, и образ Божий в человеке не возникает под формой какого-нибудь явления сознания, а представлен самой человеческой личностью во всем объеме ее природного содержания, так что это содержание непосредственно открывает нам истинную природу Бога, каким Он существует в самом себе… Мы достоверно знаем в познании самих себя, что Бог в себе самом есть живая самосущая Личность”.

На самом деле, предложенное Несмеловым решение – шире, чем он сам полагал. Оно позволяет вернуться и к новому обоснованию космологических доказательств бытия Божия, исключив из них опредмечивание и отчуждение Творца. Поэтому осмелимся на время чуть уйти в сторону от изложения философии самого Несмелова и предложить выводы, которые из неё следуют в области естественной теологии.

Размышление об основаниях мироздания приводит нас к одному из двух выводов:

1.Мир есть продукт творческой, разумной законодательной воли, вносящей в него высший смысл.

2. Мир плод слепой и бессмысленной необходимости сочетающейся со случайностью.

Либо в мире есть Бог, либо слепой часовщик.

На первый взгляд эти суждения равноправны и равнонедоказуемы. Но, если присмотреться, — это не так.

Второе суждение, утверждение, что мир это плод слепой необходимости и хаоса, является формой осмысления мира и усмотрения в нем стройного и разумного порядка в виде необходимости и хаоса. Все теории хаоса и случайности наделяют хаос свойствами Бога. Даже Докинз не смог вырваться за пределы этого круга и прибег к метафоре слепого часовщика. Мол хаос самопроизвольно спонтанно порождает порядок.

Но только конечной целью и смыслом все равно является порядок. Любое антитеологическое и атеистическое мышление на самом деле является квазитеологическим и криптотеистическим, так как все равно приходит к принципам смысла и замысла.

Космичность и теологичность неустранимы для человеческого мышления. Человек все равно видит мироздание как некий порядок (космос) и все равно видит за порядком ту или иную смысловую конструкцию (Бога). Бог напоминает о Себе в самом факте нашего мышления.

Предположение что наше мышление рождено из хаоса и иррациональности отрицает само себя. Так как если наше мышление форма хаоса — то и это суждение о нашем мышлении — форма хаоса, бессмысленно и ничтожно.

Если же мы признаем за нашим мышлением силу действительного осмысления и обобщения, хотя бы на уровне “весь мир – хаос”, то мы тем самым утверждаем то самое превосходство мысли над миром, ее право охватить и упорядочить его, через которую манифестирует себя идея Бога. Отрицающий Бога философ самим фактом обобщающего мышления утверждает его. По настоящему отрицает Бога только шизофреник.

Хаотическая и лишенная смысла система мироздания не может породить мышление рассматривающее ее как целесообразную и осмысленную. Следовательно мироздание осмысленно и целесообразно.

Если же человеческое мышление формулирует идею мироздания как хаотического и бессмысленного, то оно отрицает само себя, так как в хаотически бессмысленном мироздании целесообразное и систематическое осмысление его, пусть как хаотического и бессмысленного, было бы ложно. Отрицало бы само себя.

Само мышление о мире как о порядке утверждает в нем Бога. Однако что это за Бог?

При рассмотрении мира человеческая мысль убеждается в его целесообразности и упорядоченности ежесекундно. Сумма двух чисел постоянна. Химические реакции приводят к предсказуемому появлению вещества из ингридиентов. Самолеты поднимаются в воздух и летят не падая. Ошибки нашего познания демонстрируют себя в крахе опирающихся на них конструкций. Случайность мы опознаем как случайность, а исключение как исключение и локализуем в определенных точках схемы мироздания.

Таким образом логичность и упорядоченность мироздания не наша субъективная гипотеза, а рабочий факт этого мироздания.

И тем удивительней, что этот рабочий факт для нас постижим. Ведь постигающим субъектом является наша человеческая личность ничем не похожая на внешний мир.

Если бы устройство мироздания было бы чисто субъективной интерпретацией мира, то самолеты бы вряд ли бы летали. Но, поскольку они летают, выходит, что наше субъективное и интерсубъектное, социальное понимание, имеет объективное касательно мира значение.

Мир и в самом деле в целом устроен так как наша разумная личность его понимает. Не будь это так — мы бы просто не выжили.

Но дальше наше мышление обнаружит вот какой парадокс. Если оно, будучи мышлением самостоятельной уникальной личности способно верно судить о структуре мироздания и постигать его основные принципы, то придется предположить что эта структура и эти принципы созданы так же самостоятельной уникальной личностью обладающей мышлением. Иначе бы они не были постижимы для нашей личности, мы бы всюду натыкались на то, что “это работает совсем не так как мы думали”.

Наша практика отвергает гипотезу, что разумный порядок, — это довольно субъективная сетка, которую человеческий разум набросил на мироздание по своему произволу. Если бы это было так, то в самые неожиданные моменты в нашем понимании образовывались бы провалы, что-нибудь внезапно взрывалось и падало.

На деле мы встречаемся с тем, что наше знание о мире в целом постоянно подтверждается, а неподтверждение приходит в форме уточнения и исправления ошибок, а не ломки структуры.

Иными словами в миропорядке мы встречаем тот же ум с теми же свойствами, что и в нас. Иначе этот миропорядок был бы не познаваем для нас. Но, при этом, этот ум бесконечно больше нас, иначе мы бы не сталкивались с тем, что ни личным, ни даже всем совокупным человеческим умом его не постичь.

Итак, подведем итоги нашей “несмеловской” пересборке естественной теологии

Первое. Из нашего мышления о мире неустранима идея о смысле и порядке. Даже когда мы говорим: “мир есть хаос” мы утверждаем хаос как смысл и порядок этого мира.

Второе. Наша практика подтверждает, что в целом порядок этого мира познаваем и, что еще важнее он познаваем для нас, то есть для разумной личности.

Третье. Так мы получаем основание считать, что за разумным порядком мира стоит разумная личность. Потому что если бы создателем и генератором порядка был какой-то иной тип бытия, то для нашего типа, разумной личности, такой порядок был бы загадочен.

Четвертое. Наша мысль о миропорядке не является субъективным отражением нас самих, не является просто наложением человеческой мерки и координатной сетки на бытие, так как в этом случае наше представление не подтверждалось бы практикой.

Пятое. Так мы приходим к выводу, что за миропорядком стоит разумная личность, которая аналогична нам, а мы аналогичны ей. Но, поскольку мы ни индивидуально, ни даже совокупно всем родом человеческим не можем постичь весь миропорядок, то мы будем правы предположив, что стоящая за миропорядком разумная личность бесконечно превосходит нас и сам миропорядок.

Конечно, естественная теология, которая не добирается до вопросов о трансцендентности Бога, о том, что Он выше бытия, равно как и вопросов о чуде, то есть о волевом нарушении естественного строя миропорядка совершающейся именно потому, что Бог выше бытия и мироздания, но все это важно было проговорить, так как за последнее время (лет сто пятьдесят) не только атеисты, но и христиане слишком часто говорят, что естественная теология в принципе невозможна и опровергнута. Как видим, один из критиков естественной теологии, Несмелов, сам дал предпосылки к её переобоснованию.

В чем различие между несмеловской системой, идущей по стопам святоотеческой мысли, и другими идеалистическими системами, — платонизмом, неоплатонизмом, аристотелианством, кантианством, а, во многом, и гегельянством (в сущности всё это разные вариации платонизма)? Все эти системы предполагают самоочевидным разумный порядок мира и аналогичность разума человека и высшего разума. Но они рассматривают этот высший разум как безличный и именно в этой безличности своей достигающий всеобщности. Несмеловская же философия видит аналогию между человеческой индивидуальностью и Высшим Существом именно в личности, конкретности этого бытия, в которой личность, божественная или человеческая, обладает всем доступным ей разумом как своим инструментарием.

Человек относится к Богу не как частное к общему, к чему, в конечном счете, приходит большинство идеалистических систем, а как образ и подобие к первообразу, всеобщий именно в своей конкретности, в своей личной особенности. Христианский персонализм делает несмеловскую философию принципиально отличной от всех платонистических систем, — человеческий разум это не малонаселенная окраина обобщенного царства идей, а его царь, точнее наследник царственности, властный и вольный. Всматриваясь в себя мы обнаруживаем не обломки проносимых мимо платоновской пещеры вещей, а Самого Бога, Творца идей, вещей, и всех возможностей этого мироздания. Наш ум движется не от окраины к центру, а напротив, в своем самопознании находит доступ к самой первопричине и первосмыслу бытия.

Несмелов дерзко перевернул мысль Фейербаха, что люди мыслят Бога по своему образу и подобию. Напротив, не имея в себе образа и подобия Бога человек не мог бы мыслить ни о Боге, ни о себе, так как ничто в мире веще не было бы на Бога похоже.

Мы осознаем в мире разум, свободу, смысл и целесообразность только потому, что мы мыслим так же как Бог. Но мы – не Бог, Несмелов одинаково далек и от пантеизма и от априорного обожествления человека. Мы ощущаем в себе иное, высшее бытие, но видим, что в нашей жизни оно неосуществимо и бесконечно ограничено.

Мир и человек созданы Богом как его откровение, но обращаясь и к себе и к миру мы обнаруживаем, что человек как она известен нам сейчас не служит цели этого откровения. Сопоставив свою внешнюю ограниченность и бессмысленность с внутренней безграничностью и призванием, мы понимаем, что мы не боги, что человек нуждается в Спасении.

Несмелов очень энергично и совершенно справедливо отрицает мысль, что человек может спасти себя сам. Да, благодаря своей идеальной природе человек может отрицать текущую действительность ради её преобразования, создавать новое. Но это новое, в частности культура, является лишь все более совершенным приспособлением человека к миру, а стало быть лишь более полным овеществлением.

Отношение Несмелова к культуре двойственно. С одной стороны, он видит в ней наиболее очевидный продукт превосходства мышления человека над его наличным бытием, отражающегося в практической деятельности. Вместо того, чтобы приспособлять себя к действительности человек, через такие практики как сельское хозяйство, строительство, техника, индустрия, приспособляет действительность к себе. Духовное развитие человека – это создание воображаемых миров, возникающих на перекрестье божественных притязаний его духа и данной ему зачастую неприглядной действительности. Своей практикой человек водворяет воображаемое на место данного и через то торжествует над враждебностью миропорядка.

“Когда, например, человек подметил, что все полезные для него виды растений вырастают из семян и что всякое растение, удаленное из почвы с корнем, перестает более расти на этой почве, и когда на основании этих наблюдений он додумался до такого вывода, что он сам может по своему желанию одни растения удалять из почвы, а другие засевать на расчищенной почве, то этот вывод имел такое громадное практическое значение, которого первый основоположник культуры, вероятно, даже и предвидеть не мог. Для этого основоположника было несомненно ясным только одно, что в фактическом осуществлении установленной им возможности он до некоторой степени освободится от своего подчиненного отношения к действительности, потому что в этом случае он возьмет главные условия своего существования в свои же собственные руки. На основании такого соображения он осуществил возможное в действительности и фактом этого осуществления раскрыл для себя истинный характер своих отношений к действительности, потому что он нашел несомненное средство рядом с роковой необходимостью себя самого приспособлять к условиям существования окружающей действительности и окружающую его действительность приспособлять к себе самому – к содержанию своих собственных желаний и потребностей. Средство это заключается в создании возможностей и в осуществлении возможностей в мире действительности. На основании изучения существующей действительности человек непрерывно стремится создать в своей мысли особый мир возможной действительности и стремится фактически осуществить этот воображаемый мир и поставить его на место действительного. В силу же этого стремления, процесс человеческой жизни является процессом непрерывного построения новых познаний и творчества новых идей, непрерывного определения новых желаний и развития новых стремлений, т.е. процесс развития человеческой жизни есть собственно процесс развития человеческого духа с переводом продуктов этого развития на практику жизни.

Культурная деятельность человека является для Несмелова несомненным продуктом свободы его ума.

“Культурная деятельность человека ближайшим образом опирается на умственное творчество его, а это творчество определяется его стремлением к свободе, а это стремление возникает из его сознания свободы. Там, где условия существования имеют значение причин, человек и действует с пассивным сознанием необходимости, и все его действия несомненно являются следствиями не зависящих от него условий – причин. Там же, где он по собственным планам преобразует окружающую его действительность, он всегда действует с активным сознанием свободы, и все его действия в этом случае являются не следствиями физических причин, а творческими произведениями его собственной мысли и воли, т.е. являются несомненно свободными. Мы можем нарочито выбирать самые необходимые действия из области культурных работ человека, и все-таки, при анализе отношения их к условиям физического существования, мы не получим ни малейшего основания к тому, чтобы считать их на самом деле необходимыми по физической силе данных условий. По этой силе они собственно являются только возможными, и если человек осуществляет их в действительности, то не в силу какой-нибудь внешней необходимости, а лишь в силу его собственного признания их нужными, потребными для него по его собственным соображениям. Природа, например, заставляет человека защищаться от нападения диких зверей, и она же дает ему необходимые средства защиты – камни и палки, но она вовсе не принуждает его создавать себе луки и стрелы или каменные топоры и ножи, как она не принуждает его делать себе сабли и пушки или строить пароходы и железные дороги, и вообще не принуждает его делать больше того, чем сколько может создаваться самой природой. Все культурные приобретения человека – дело его собственного творчества. Он творит, конечно, в рамках определенных условий и применительно к данным условиям жизни, но эти условия только указывают ему, где он может проявить свое творчество. Он творит, потому что может творить и потому в каждом факте своего творчества он сам является первой и единственной причиной всего, что он делает”.

Но к нравственной ценности культуры, к возможности её содействия обретению человеком своего смысла, Несмелов относится очень скептично. Для него культура – это, прежде всего, создание новых потребностей и желаний, лишь затягивающая человека в бесконечный круговорот поисков новых впечатлений и счастья. Культура – производное жизни, а не духа.

“Вся эта деятельность и определяется физическим содержанием жизни и направляется только к развитию этого содержания, так что она не имеет и не может иметь идеального смысла по самой природе своей. Если человек со временем покорит своей власти все силы внешнего мира и все эти силы заставит служить себе, если благодаря этому подчинению себе физической природы он приобретет себе такое положение в мире, о каком не смеет теперь грезить даже и самая богатая сказочная фантазия его, он все-таки изменит только свое внешнее положение в мире, а не природу своих отношений к миру. Вечный невольник своих потребностей, он необходимо добивается владычества над миром, потому что вечно нуждается в нем, и эта нужда с развитием богатства и разнообразия культурной жизни не только не прекращается, а, напротив, все более и более увеличивается. Культурная жизнь неизбежно увеличивает и без того уже огромное число разных существенных потребностей человека, а потому в результате его культурной деятельности неизбежно получается огромное расширение круга условий, в которых человек необходимо зависит от внешнего мира и от невозможности овладеть которыми он неизбежно страдает в мире. Очевидно, в развитии культурной жизни развивается собственно не человек, а именно жизнь человека, и жизнь развивается не в характере ее интересов и целей, а лишь в количестве и содержании этих интересов и целей. Современная культурная жизнь по своему содержанию является неизмеримо богаче сравнительно с жизнью какого-нибудь наивного дикаря, но современный культурный человек не становится выше этого дикаря только на том основании, что он имеет такие необходимые потребности и может создавать себе такие идеалы жизни, о возможности которых даже и не подозревает наивный дикарь. Культура дает человеку лишь то одно, чем он может пользоваться в жизни, а чем сам он может делаться и быть – это культурным развитием жизни нисколько не определяется”.

Если бы Освальд Шпенглер ознакомился с системой Несмелова, его, несомненно, поразило бы то, что Несмелов, подобно ему, принимает противопоставление культуры и цивилизации, но только с обратным знаком, ставя выше цивилизацию, а не культуру. Под цивилизацией, впрочем, Несмелов разумеет не столько технику, как Шпенглер, сколько правду и обычаи социальных отношений, принимая то понимание цивилизации, которое было характерно для энциклопедистов и Гизо и которое вернул в ХХ веке Норберт Элиас – цивилизация как система сдерживания аффектов и формирования в нас людскости. Однако и цивилизация по Несмелову не может создать истинно осмысленной нравственной жизни, она лишь ограничивает проявление безнравственности, манифистацию животного начала в человеке. Характерно, что Несмелов видит корень цивилизации прежде всего в необходимости защиты человеком продуктов его культурного труда.

“Гораздо скорее можно выводить нравственную деятельность человека из условий его общественной жизни, т.е. объяснять нравственное сознание человека как естественный продукт цивилизации. Но цивилизация охватывает собой одни только внешние отношения людей и развивается только в упорядочении этих одних отношений. В интересах охранения своего культурного труда человек естественно нуждается в том, чтобы другие люди не отняли у него тех приобретений, какие он сделал и хотел сделать только для себя самого. А так как в этом одинаково нуждаются все вообще работающие люди, которые с большим трудом приобретают себе всякое имущество и при этом постоянно находятся под мучительным страхом за возможную потерю своего имущества, а в случае защиты его – за возможную потерю вместе с имуществом и самой жизни своей, то все работающие люди какой-нибудь одной местности и могли прийти между собой ко взаимному соглашению не грабить друг друга и не воровать друг у друга и этим соглашением положили начало цивилизации. Человек принял на себя обязанность не мешать людям жить так, как им хочется жить, и за исполнение этой обязанности получил право, по которому и сам он может жить, как ему хочется жить. Образование этих именно идей обязанности и права и выражает собой всю сущность цивилизации. Поэтому цивилизация, по самому существу ее, не изменяет человека, а только ограничивает проявление животных склонностей и желаний его в отношении к другим людям, предоставляя ему, однако, за это ограничение полную возможность жить какими угодно интересами жизни, и потому единственное подобие нравственной жизни в условиях цивилизации можно находить лишь в существовании некоторых общих обязанностей для каждого отдельного человека в отношении всех других людей. Но так как все обязанности соединяются с правом каждого отдельного человека на полную свободу его личной жизни и принимаются на себя человеком только ради этого права, то положительный смысл, очевидно, и оказывается только в праве, все же обязанности сводятся к одному лишь отрицательному положению: никогда не делать людям того, чего не желаешь себе самому. И человек действительно может не делать людям решительно никакого зла, но считать его нравственным за это неделание можно только по чистому недоразумению. Нравственность выражается не тем, чего не делает человек, а лишь тем, что он делает, и если, не убивая и не воруя, не прелюбодействуя и не оскорбляя никого клеветой, человек живет все-таки одним лишь физическим содержанием жизни, то он может быть, конечно, цивилизованным и даже в высокой степени цивилизованным человеком, мыслить же о себе как о нравственной личности он совсем даже и не догадается”

Отдельно необходимо обратить внимание на понимание Несмеловым этнической культуры, хоть и кратко сформулированное, но, можно сказать, образцовое. Именно от своего народа человек получает форму и содержание своего мышления.

“Нет таких людей, которые бы совсем не имели никакого решения тайны бытия и которые поэтому могли бы обращаться к христианству с одной лишь тайной своего религиозного сознания, в действительности наверное не существует. Каждый человек уже по тому одному, что он – дух от духа своего народа и плоть от плоти его, и обретает это решение гораздо раньше, чем он приучится самостоятельно мыслить; и если впоследствии это решение окажется для него совершенно неудовлетворительным, то те же самые влияния, которые разрушат в нем живую веру его детства, помогут ему создать и новое решение тайны бытия или по крайней мере укажут ему то направление, в котором он будет искать для себя этого решения”.

Резюмируя несмеловскую философию культуры можно сказать, что творческая и создидающая деятельность во всех областях жизни является для него продуктом божественного устроения человеческого ума, духа и личности, но это следствие ведет лишь к лучшему приспособлению человека к жизни (при том что идеальное приспособление все равно невозможно), а не к богопознанию и не к откровению Бога как истинному смыслу человеческого бытия.

“Все грандиозные продукты культуры, и все произведения искусства, и даже самая наука представляют из себя лишь особые средства для наилучшего приспособления к миру. Благодаря своему умению создавать эти средства человек несомненно отделяется от мира животных неизмеримой пропастью. Он действительно – не пассивный автомат; он не повторяет из века в век одну и ту же определенную схему жизни, а последовательно развивает свою жизнь, поэтому он создает и имеет свою историю. Но поскольку его деятельность определяется условиями его существования, он не может не действовать и не может не развивать свою деятельность применительно к совокупности данных условий. А вследствие этого весь прогресс его жизни все-таки представляет из себя лишь особую нить общей ткани мировой жизни, так что вся его произвольная деятельность ни в малейшей степени не выходит и не может выходить из общих границ мирового механизма”.

Однако несмеловская философия так же позволяет шагнуть в интерпретации культуры дальше самого философа с его скептицизмом и оценить культурное и социальное творчество человека более позитивно.

 

Культура невозможна без богосознания и без мучительного недовольства своим наличным бытием, выраженного в “парадоксе Несмелова”. А значит она плод переживаемого человеком отчуждения от своей подлинной природы, природы Адама, описанной в священных книгах определенными чертами – Адаму были присущи могущество власти над природой, право давать имена всей твари, ведение и разумение. Преподобный Максим Исповедник видел призвание Адама в том, чтобы устранить своим порывом к богопознанию и творческим действием разницу между Эдемом и Землей, между Землей и Небом, между тварью и Богом. Адам призван был к теургии, но своим грехопадением обречен был на трудное существование в борении с землей, родящей для него и его потомков лишь тернии и волчцы.

И в культуре мы видим переплетение двух начал человеческой деятельности – начала реактивного, связанного с приспособлением отчужденной от нас после грехопадения жизни, и начала теургического, проявляющегося через наши деяния порыва к своему подлинному призванию.

В первом случае, человек при помощи своей внешней деятельности пытается устранить ту собственную недостаточность, которую он постоянно ощущает в себе в связи с отъятием у него адамовых сил. Здесь вполне может быть применена концепция Маршалла Макклюэна о технике как внешних расширениях человека. И в самом деле, почти все продукты культуры призваны за счет овнешнения и социализации в производстве и использовании увеличить могущество человека. Причем речь идет не только о материальной, но и об умственной и духовной культуре, приращающей возможности нашего ума.

Но сводить культуру только к компенсации отнятого у Адама могущества с целью приспособления человека к жизни – неверно. Мы постоянно сталкиваемся с элементами теургического творчества, когда через те или иные культурные формы человек стремится к реализации своего призвания быть откровением Божиим. Через свои творения человек открывает Бога, свидетельствует о том разуме, личности, силе и благодати, которые создали мир и человека. Богооткровенние является неустранимым элементом и культуры и социального порядка, каковые без этого элемента и не были бы вовсе возможны.

Задача культурного творчества — во-первых, — напомнить человеку о разрыве между его действительным и идеальным бытием, во-вторых, вызвать недовольство этим разрывом и стремление его устранить, в-третьих, пробудить надежду на то, что этот разрыв может быть устранен. Творчество, не решающее этих трех задач, и в самом деле не исполняет свуоего предназначения.

Мы видим в истории прогресс культуры, прогресс социальных отношений, прогресс могущества и “людскости” человека – и весь этот исторический механизм приводится в движение самосознанием человеком своей божественной природы и недовольство своим жалким положением. Божественное в человеке так перестраивает нашу деятельность, чтобы побудить на двигаться из царства необходимости в царство свободы, заключенной в нашем уме и нравственном сознании.

Но наряду с добром прогрессу подвержено и зло. Зло из следствий необходимого порядка природы — землетрясения, эпидемии, голод и нищета, жестокость от низменности чувств и грубости желаний вполне может все больше перетекать в сферу сознательного решения свободной воли — войны, террор, мучительство и садизм, нравственная гнусность и содомия.

Тем самым вполне могут быть примирены две временных перспективы: прогресс как усовершенствование человеческой жизни и независимость от условий внешнего мира, и апостасия как нарастающее отчуждение человека от Бога ведущее к антихристу. Не только добро, но и зло совершает прыжок из царства необходимости в царство свободы. Мы вполне это можем наблюдать в истории где косное насилие старого порядка сменяется творческим, свободным, креативным садизмом коммунизма, нацизма, либерализма, исламизма…

 

Лишь в нравственной жизни, согласно Несмелову, человек мог бы жить в полной мере по своей богоданной природе, но именно здесь он совершенно бессилен. “Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю” – не раз повторяет философ слова апостола Павла (Рим. 7:19). Так логика философской системы с принудительностью требует введения понятия грехопадения. Трактовка Несмеловым восстания сатаны, решившего заменить собой Бога, а затем падения прародителей Адама и Евы – одна из самых изящных во всей христианской письменности. Мы цитировали это размышление в начале этого текста и позволим дополнить его некоторыми своими размышлениями.

Тот, кто впоследствии стал сатаной был первым и самым высокоразвитым из ангелов и именно это искусило его гордыней.

Что же это была за высота? Тут нам подсказку дает имя этого ангела, известное нам как Люцифер. Несущий свет. «Первый светоносец», как говорит святитель Григорий Богослов цитируемый Несмеловым.

И тут мы вспоминаем первые же слова книги Бытия: “и сказал Бог: да будет свет! И стал свет”. Люцифер был тем ангелом, той духовной сущностью, которая исполнила первое Божие повеление о сотворенном мире. Он отвечал за тот свет, ту энергию, которая пронизывала мироздание и приводила его в движение. “И назвал Бог свет днем, а тьму ночью”. И ангел света прозвался Денницей.

Так становится понятней почему Денница возгордился. Он стоял при самом начале творения. Он управлял теми энергопотоками, которыми соткана была ткань бытия. Он получил в удел славнейшую часть бытия — день.

Немудрено было возгордиться и решить, что мир без него невозможен, что он может быть вместо Бога и он-то и есть Бог.

Несмелов так объясняет ход духовной войны, приведшей к падению сатаны и аггелов его.

“Разумные духи, очевидно, вполне понимали, что, при каких бы условиях они ни существовали, они никогда не сделаются равными Богу – это именно потому, что они могут существовать только в условиях, т.е. могут быть только ограниченными. Поэтому для нравственно-чистых разумных духов было до очевидности ясно, что в своем Боге – Творце они имеют вечный и единственный образ бесконечного совершенства, так что если они действительно желают идти по пути нравственного усовершенствования, то в этом случае для них, несомненно, возможен только один путь – путь возможного уподобления Богу, потому что всякое уклонение от Бога, как уклонение от реального образа истинного совершенства, есть уклонение к пустоте, т.е. к совершенной потере нравственного существования. На этом основании чистые духи, естественно, могли высказать только свое решительное осуждение по поводу ложных представлений о Боге и об их собственном тварном величии. А так как их бывший вождь упорно настаивал на своем представлении, то они, естественно, увидели в своей жизни первую печальную необходимость начать обязательную борьбу с первым заблуждением.

По библейскому известию, энергичным защитником истины тогда выступил один из вождей духовного мира – архангел Михаил, около которого и соединились все небесные защитники истины. Обе стороны, как выражается апостольское слово, тогда воевали друг против друга, т.е. каждая из них старалась доказать свою правоту, и виновник падения не устоял в этой духовной борьбе, т.е. не мог доказать свою ложь. Однако, вместо того чтобы сознаться в своем заблуждении и тем показать, что он лишь невольно ошибся, по ограниченности своего несовершенного ума, он с упорством дикой ненависти к Богу все-таки продолжал повторять свою ложь и таким образом ясно показал всему бесплотному миру, что он вовсе не ошибся, а намеренно выдумал свою ложь. Поэтому защитники истины могли без всякого затруднения проникнуть в скрытую им тайну его непримиримой ненависти к Богу. Они поняли, что Бог мешает гордому духу быть единственным высшим существом для мира и что он потому именно и старался отвлечь их от Бога, чтобы заменить собой Бога для них; они поняли это обстоятельство и вместо божеской славы и чести покрыли своего бывшего вождя позором клеветника. В сфере духовного мира клеветнику было нечего делать. После разоблачения его замыслов он уж, конечно, не мог рассчитывать на успех своей пропаганды и потому перенес свою преступную деятельность в пределы нашей земли”.

Сущность падения прародителей, вкусивших плод с заповедного древа ради того, чтобы “быть как боги”, состояла согласно Несмелову, в том, что они решили заменить внутреннюю духовную работу по приближению к Богу принятием внешнего материального фактора, который должен был бы изменить их помимо духа и воли.

“Они захотели, чтобы их высокое положение в мире зависело не от свободного развития ими своих духовных сил, а от физического питания их известными плодами, значит – они, в сущности, захотели того, чтобы их жизнь и судьба определялась не ими самими, а внешними материальными причинами. И это свое желание они осуществили на самом деле. Они действительно обратились к помощи запрещенного дерева в той именно полной уверенности, что мнимо-волшебная сила его плодов, без всякой работы с их стороны, механически сделает их более совершенными. В этих расчетах своих они, конечно, грубо ошиблись, но факт исполнения ими своего намерения все-таки совершился, и потому несомненная ошибочность их расчетов ни в малейшей степени не изменяет собой действительного значения и смысла их рокового поступка: своим суеверным поступком люди добровольно подчинили себя внешней природе и сами добровольно разрушили то мировое значение, которое они могли и должны были иметь по духовной природе своей личности.

В качестве свободно-разумных деятелей они могли находиться и действительно находились в живом, непосредственном отношении к божественному Духу, а в качестве материальных существ они могли быть и действительно были естественными посредниками между Богом и материальным миром; потому что материальный мир, создававший и поддерживавший их физическую природу, служил в них целям духовного развития и нравственного усовершенствования, значит – он был участником их жизненного служение Богу, и значит – он вступал через них в живое общение с Богом и одухотворялся в них. Теперь это положение люди уничтожили. Вместо того, чтобы быть свободными исполнителями всеобщей цели мирового бытия, они, напротив, сами обратились к помощи мира, чтобы он своими механическими силами осуществил бы за них их предвечное назначение. Этим неразумным поступком они унизили себя до положения простых вещей мира и обессмыслили все мировое существование. Ведь на самом деле в пределах материального мира одни только люди являются действительными образами Бога, и в одной только нравственной жизни людей слепой материальный мир может подчиняться разумному закону свободы и может развивать безусловные ценности духовного совершенства. А люди подчинили закон свободы закону механической причинности и поставили свое духовное совершенство в причинную зависимость от употребления каких-то плодов”.

Грехопадение и создало тот раскол идеальной и действительно данной природы человека, та косная механизация человеческого существования, которая теперь может быть преодолена только Спасителем.

Иисус Христос единственный может исцелить человека – и не потому, что он приходит простить нам провинность перед Богом, юридическое толкование Искупления Несмелов решительно отрицает. Христос – Сын Божий. А стало быть именно он Творец этого мира и косвенная причина (хотя и не виновник) происхождения зла. Именно Творец находит способ исцелить своё творение. Причина бытия исцеляет болезнь бытия.

Сын Божий — божественное лицо Святой Троицы, принявшее на себя полноту человеческой природы, но не отдельность человеческой личности, а потому соединившее полноту Своей Божественной природы с нашей человеческой. Все человечество теперь стало участником жизни Бога, всем людям смертью и воскресением Христа дарована причастность к той человеческой природе, которая воскреснет при конце мира.

“Человеческий род и материальный мир могут быть изменены и могут быть преобразованы, но никогда не могут быть уничтожены, — потому именно, что в составе их теперь находится Сам всемогущий Творец бытия”.

Несмелов очень энергично настаивает на центральном значении идеи воскресения. Приход Христа не может остановить закона смерти, так как бессмертие нынешнего разодранного грехом человека было бы бессмыслицей, бесконечным продлением его больного существования. Идея же бессмертия души не имеет ничего общего с христианским мировидением – душа это не человек, а часть человека, она в посмертии не живет, так как живет, чувствует, познает, мыслит, действует, она лишь в соединении с телом. По смерти ей остается лишь вспоминать образы своей жизни и вздыхать о грехах. Поэтому лишь принесенное Христом воскресение восстанавливает цельного человека, возрожденного к жизни в Боге.

 “Со времени Христова воскресения смерть была и могла быть только лишением жизни. Конечно, люди не мирились с этим значением смерти и думали уходить в могилу с надеждой на загробную жизнь своего бессмертного духа. Но загробное существование, во всяком случае, не могло оправдывать этой надежды людей; оно могло лишь исправить естественную ошибку человеческой мысли в определении того значения, которое на самом деле имеет физический организм человека.

Теперь, пока человек живет в ожидании неминуемой смерти, он естественно желает думать и действительно думает так, что тело – только временная квартира для духа или даже темница для него и что смерть будто бы является освобождением духа из этой невольной темницы. Но когда действительно придет его смерть, она именно и откроет ему несомненную правду библейского сказания, что тело – изначальное условие жизни человеческого духа и необходимое орудие его деятельности; что человеческий дух создан для жизни в материальном мире и потому всю свою жизнь он может творить лишь при посредстве своего материального тела; что при этом только посредстве он может приобретать все свои знания о мире и при этом же только посредстве он может действовать в мире и оказывать влияние на мир; так что с разрушением своего материального тела он, стало быть, решительно не может иметь никаких отношений к миру.

Правда, по самой природе человеческого духа, ему несомненно принадлежит творческая энергия сознания, так что для того, чтобы сознавать, он не нуждается в посредстве материального тела, и значит – разрушение материального тела не может погасить в нем света его сознания. Но так как все предметы его сознания и даются ему, и творятся им только в живом процессе его деятельных отношений к миру, а эти отношения вместе с разрушением материального тела необходимо прекращаются, то значит – хотя по смерти он и не лишается сознания, однако он может иметь в сознании лишь то, что было в его законченной жизни, т.е. по разлучении с телом он может, собственно, не жить, а только вспоминать свою минувшую жизнь, потому что воспоминание о жизни, разумеется, в таком же смысле может быть названо жизнью, в каком, например, воспоминание об обеде может считаться за действительный обед.

И так как до времени воскресения из мертвых И.Христа не было и не могло быть никакой надежды на то, чтобы дух умершего человека мог создать себе новое тело и мог бы снова вступить в деятельные отношения к миру, то все умершие люди и находились тогда в одном и том же положении бессильных существ (Ис. 14:10; Иов.30:23), подавленных одним и тем же мучительным сознанием дальнейшей невозможности жить (Екклез. 9, 4–5). Тогда действительно было “всему и всем одно: одна участь праведнику и нечестивому, доброму и злому, чистому и нечистому, приносящему жертву и не приносящему жертвы; как добродетельному, так и грешнику; как клянущемуся, так и боящемуся клятвы” (Екклез. 9, 2). И это бессмысленное положение, разумеется, так бы и осталось навеки неизменным, если бы в загробном мире человеческих душ не появилась душа умершего человека с ипостасью Божия Сына.

По словам апостольского послания, душа умершего на кресте Спасителя не только являлась в печальной темнице человеческих душ, но и возвестила им истину Божия спасения мира (1 Петр. 3:18-20). И так как она действительно не осталась в темнице душой умершего человека, а возвратила себе из гроба умершее тело свое, то в проповеди о воскресении Спасителя умершие люди наконец в первый раз могли получить себе прочную надежду и положительное свидетельство, что для них временной была не жизнь, а лишение жизни и что они действительно могут снова образовать из себя мир живых людей.

Эта надежда, конечно, сама по себе составляет творческий элемент жизни, потому что она позволяет духу умершего человека не только вспоминать свою минувшую жизнь, но и создавать представление о своей будущей жизни; в зависимости же от этого представления дух естественно может создавать и воспитывать в себе и новые чувства, и новые желания, т.е. он действительно может создавать себе загробную жизнь. Само собой разумеется, что и сфера чувствований, и сфера желаний, как и сфера представлений, образуют своим содержанием собственно внутреннюю жизнь человеческого духа, но так как эта внутренняя жизнь выходит из познаний объективной действительности, то она естественно и необходимо может развиваться духом умершего человека лишь в определенном отношении к известной ему действительности.

Умершие именно знают о своей будущей жизни только из проповеди Спасителя и из факта Его воскресения из мертвых, а потому, ожидая себе будущей жизни, они уж не могут, конечно, не думать о всемогущем виновнике ее и, стало быть, не могут не иметь определенного отношения к Нему. Ввиду этого, кто ожидает себе будущей жизни как своего спасения от погибели, тот естественно и увидит во Христе, по смерти своей, только своего Спасителя, и потому он может за гробом относиться к Нему лишь с чувством благоговейного поклонения – может молиться Ему, и стремиться к Нему, и соображать все условия своей будущей жизни из познания своего спасения Христом.

Если же кто во свете познания о будущей жизни может ясно увидеть только бесконечный позор своей прошедшей жизни, тот естественно и увидит во Христе только вечного Судью своего, и потому он не может, конечно, ожидать откровения будущей жизни без чувства страха и стыда за свое недостоинство”.

При этом, подчеркивает Несмелов, всеобщее воскресение мертвых совершится не ради суда, но Страшный Суд станет следствием воскресения. После того как воскрешенные люди будут восстановлены в своей богоданной природе и встанет вопрос – какое содержание они принесли в эту природу от своей жизни. Бог не для того вытаскивает человека из могилы, чтобы вновь осудить на вечное страдание и смерть, а для того, чтобы даровать человеку вечность, в которой тот оправдается или осудится от дел своих:

“Мы и простого грешного человека никогда бы не похвалили за такое например дело, как если бы он вынул из могилы труп своего врага, чтобы по всей справедливости воздать ему то, чего он заслужил и не получил во время земной жизни. Тем более, конечно, великому и дивному в любви своей Богу не было бы никакой славы и чести в том, что Он воскресил бы умерших грешников только за тем, чтобы показать над их жалким убожеством свою абсолютную силу и власть. Такого мотива в правосудном Боге наверное не может существовать…

Грешники воскреснут не ради того, чтобы получить воздаяние за грехи свои, а наоборот — потому именно они и получат воздаяние за свою грешную жизнь, что они непременно воскреснут из мертвых… несмотря на всю свою грешную жизнь, в силу Христова воскресения они все-таки являются собственниками вечной природы и, стало быть, необходимо принадлежат вечности”.

Начавшееся с радикального почти материалистического сенсуализма и тотального сомнения рассуждение Несмелова, развиваясь без единого логического сбоя, доходит до проповеди воскресения мертвых и надежды всеобщего спасения милостью Христовой. Это, пожалуй, самый впечатляющий опыт синтеза философии и христианской догматики со времен святителя Григория Нисского, диссертацией о котором Несмелов начал свой научный путь.

Разумеется эта система не всеохватна. Бердяев упрекал Несмелова в недостаточном чувстве истории и скептицизме относительно человеческих творческих усилий. Флоровский придирался к нему за отсутствие учения о таинствах и Церкви. Некоторые современные авторы, как Николай Гаврюшин, явно невнимательно проштудировав тексты упрекают его в чрезмерном спиритуализме, невнимании к значению человеческого тела.

Но все эти действительные и мнимые шероховатости меркнут перед грандиозностью философской системы, базирующейся на анализе человеческого самосознания, сформулированном Несмеловым онтологическом парадоксе и его головокружительном по внутренней убедительности доказательстве бытия Божия: если Бога нет, то почему мы мыслим так, как мог бы мыслить только Бог? А значит Бог есть, а человек его образ.

Несмелов отстроил один из столпов человеческой мудрости на полную высоту и засвидетельствовал, что русская философия в своих вершинах не уступит греческой или немецкой. И тем более жаль, что это и по сию пору столп сокрытый.