Книгообмен

Я стою в книжном магазине, сжимая в руках зеленый томик Ивана Ефремова из «Библиотеки приключений». «На краю ойкумены. Звездные корабли». Я принес его в отдел книгообмена в нашем книжном магазине (сейчас там что-то вроде борделя – какой-то клуб знакомств и на входе красный фонарь).

Книгообмен придумали для того, чтобы советские трудящиеся могли обмениваться дефицитной литературой. У кого-то есть Сименон, а он хочет Станислава Лема – и он сдает книжку в магазин, где ее зазывно выставляют на витрину с прикрепленной карточкой, на которой написано, что требуется в обмен на эту книжку.

Если у тебя есть подходящая книга, то ты сдаешь ее продавцу, а взамен получаешь ту, с витрины.

Годами я ходил облизываться мимо этих полок, так как никакого «дефицита» у нас дома и в помине не было. И вот, что-то недопоняв на карточке, я притащил Ефремова, надеясь выручить взамен то ли какую-то другую фантастику, то ли Дюма, но у меня его не приняли.

Я стою и плачу, вокруг стоят взрослые мужики, рассматривают мою книжку и понимающе кивают головами.

Эта невозможность даже за деньги приобрести то, что хочешь прочесть, невозможность, связанная не с политическими причинами и цензурой, а с дефицитом, сегодня, конечно, совершенно обескураживает. И тем не менее.

Книги в магазинах практически не покупались. Их «доставали» по сложным схемам, добывали «из-под полы», обменивали, получали в качестве представителей тех или иных привилегированных групп.

Был еще, конечно, черный рынок, но мальчику из очень бедной семьи хода на него, понятное дело, не было.

Выйти из дома, зажав в кулачке три рубля, дойти до магазина за углом и купить книгу, как покупают булку, было самым сложным и неестественным способом приобретения книг года до 1988-го как минимум.

Так можно было купить в основном пропагандистскую литературу, вроде запомнившейся мне книги Дмитрука «Униатские крестоносцы вчера и сегодня» (по совести сказать, именно ее-то и надо было читать).

Дефицит, бывший самым запоминающимся явлением эпохи позднего советизма, был прямым продуктом начетнического прочтения марксистской экономической теории.

Маркс, как и многие экономисты до и после него, пытался объяснить циклические колебания экономики, когда на смену экономическому буму приходит иррациональный спад, выражающийся в биржевых крахах, банкротствах банков и заводов, безработице и голодающих детях.

Маркс полагал, что причиной кризисов является перепроизводство. Капиталист делает ошибку в оценке спроса, производит больше товаров, чем может продать, и, столкнувшись с невозможностью сбыта, разоряется сам вместе со своими смежниками и рабочими.

Западная экономическая наука ХХ века взглянула на эту ситуацию с другой стороны в лице Джона Мейнарда Кейнса – его теория предполагала, что государству следует стимулировать совокупный спрос. И кейнсианская модель неплохо себя показала, обеспечив золотое тридцатилетие 1945-1975, хотя, конечно, тоже не лишена своих недостатков.

Но советский доктринерский марксизм отнесся к проблеме перепроизводства сугубо буквально. Перепроизвести стало главным страхом советской плановой экономики.

Советский Госплан гордился тем, что планировал как потребности, так и производство, не допуская пустой растраты производственных мощностей, рабочей силы и сырья. На практике это приводило именно к дефициту.

Невозможно с помощью счетов или ламповых ЭВМ запланировать совокупный спрос на все в каждой точке пространства.

В полной мере спрос невозможно запланировать и сейчас, при компьютерах и соцсетях, но в «экономике избытка» действует хотя бы принцип взаимной замены – если потребитель не получает того, что он хотел, то он может взять нечто близкое или похожее и тем самым быть частично удовлетворенным.

Чтобы имелось изобилие в целом, в каждой конкретной точке должен быть значительный избыток, а для этого и нужно то самое перепроизводство, которого плановая экономика не допускала.

Дефицит касался практически всего: не хватало качественной обуви, конфет, радиоприемников, грампластинок, даже журналов и газет. Но если вы думаете, что при этом перепроизводства не случалось – вы заблуждаетесь.

Советское планирование ухитрялось раз за разом планировать огромное количество продукции, которое было никому не нужно – полки магазинов ломились от ситцевых платьев уродливой формы и расцветки, печени минтая в масле, вызывавшей у меня рвотный рефлекс, еле работавших электрических утюгов (об их качестве говорит тот факт, что все советское время мы пользовались чугунным, нагревая его на газовой плите, один раз в возрасте трех лет я его даже протестировал, приложив ладонь, а потом дня два ходил с примотанной к руке картошкой).

Это изобилие невостребованных и неприятных товаров вкупе с острым дефицитом «товаров повышенного спроса» и создавало ту атмосферу безысходности в советском магазине, которая работала лучшим пропагандистом, чем сотня вражеских голосов.

В области книгоиздания на обычные для советской власти ошибки планирования спроса накладывались, к тому же, идеологические коррективы.

Нельзя было издавать слишком модных западных авторов в слишком модных низких жанрах типа детектива и фантастики, так как это портит вкус советского читателя.

Нельзя было издавать враждебных англосаксов, таких как Агата Кристи, большими тиражами, чем условно дружественных французов, таких как невообразимо унылый Сименон. А Сименона нельзя было выпускать большими тиражами, чем какой-нибудь болгарский детектив.

С другой стороны, требовалось издавать явно непропорциональными спросу тиражами идейно правильных советских авторов, таких как секретари Союза Писателей СССР, представители национальных советских литератур и т.д.

Нужно было поставить книгу в план издательства, запланировать бумагу, типографию, и лишь тогда она могла выйти в свет.

План отдавал естественный приоритет «Биографической хронике» Владимира Ильича Ленина и произведениям советских писателей: Расула Гамзатова, Кайсына Кулиева, Георгия Маркова с его посвященным положительному образу секретаря обкома романом «Грядущему веку».

Эти произведения социалистического реализма были широко доступны и практически никому не нужны.

Иногда игры издательских планов порождали не меньшие интриги, нежели игры престолов.

Так, в нашем книгоиздании существует чрезвычайно популярная книга «Ганнибал» некоего Ильи Кораблева. Ее много раз переиздавали и в советские времена, и сегодня.

На самом деле никакого Кораблева не существовало. Это псевдоним знаменитого советского антиковеда, специалиста по Риму, Карфагену и Финикии И.Ш. Шифмана. В тот же год, когда выходил «Ганнибал», у него в том же издательстве «Наука» выходила еще одна, чисто академическая монография. А по правилам «издательского плана» это было недопустимо.

И тогда на менее серьезной книге Шифман поставил перевод своей фамилии – Кораблев. Парадокс в том, что это оказалась самая читаемая из написанных им книг.

Издательский план еще больше работал на создание атмосферы скуки, удушья и интеллектуальной несвободы, чем обычный магазин – на ощущение безысходности и нищеты.

А вот с «изданиями повышенного спроса», к которым относились детективы, приключения, исторические романы, собрания сочинений, особенно мало-мальски интересных писателей, все обстояло иначе – они распространялись по подписке.

В каждом магазине были целые подписные отделы, манившие своей недоступностью. Как именно действовала эта таинственная «подписка» – я так никогда в полной мере и не разобрался.

На полках моих друзей и одноклассников стояли Дюма, Майн Рид, Жюль Верн, Фенимор Купер в многотомных подписных изданиях, а у нас дома ничего подобного не было и от мальчишеского книжного канона эпохи я был практически отлучен, прочитав «Трех мушкетеров» или «Капитана Блада» гораздо позже и с меньшим удовольствием, чем следовало бы.

Доходило до смешного.

У нас дома была огромная подписная «Библиотека всемирной литературы» – десятки и десятки томов от Древнего Востока до современности. Достоевский, Толстой, Тургенев, Диккенс, Томас Манн («Будденброки», немедленно переименованные в «бутерброды»).

Более понятный ребенку Андерсен, впрочем, я его и адаптированным-то не любил, а неадаптированный – разве не был он еще страшнее? И тут же «Города и годы» Федина, два тома «пути» еще не подвергавшегося оккупации «Абая» Мухтара Ауэзова, почему-то особенно раздражавший меня том другого Андерсена – Мартина Андерсена Нексе «Дитте – дитя человеческое». Я и по сей день не знаю, кто такой Дитте, что с ним случилось (подозреваю – ничего хорошего), что за птица был этот Нексе, но отвратительная грязно-серая картинка на суперобложке заставляла запихнуть этот том подальше.

Впрочем, я вообще не любил суперобложки, наверное, за то, что не столько они должны были беречь книгу, сколько их следовало беречь, а они все время рвались. Меня буквально выводили из себя эти сковывающие презервативы на книгах, и к моим 15 годам большинство томов серии стояли голенькими, а их супера я затолкал в дальний ящик.

Так вот, самой страшной пробоиной в этой библиотеке и в моем детском чтении было отсутствие первой серии с древности по XVIII век.

Я всегда предпочитал классицизм реализму. Минус пятый век плюс девятнадцатому. И трудно даже вообразить, как бы осуществилось мое образование, если бы лет в десять я мог бы читать «Эпос о Гильгамеше» и большие отрывки библейских книг. Но встречу с книгой Иова пришлось отложить на 16 лет.

От всего богатства древнего мира остался лишь том Гомера, но для ребенка и даже подростка без хорошего руководства Гомер, пожалуй, был слишком. Он рассыпался на разрозненные фразы и черные-черные литографии Бисти, где на берегу черного-черного моря черные-черные люди вонзали друг в друга свои черные-черные мечи.

Почему этой серии не было? Родители не захотели оформлять подписку? Или ее невозможно было оформить? В любом случае, никакой альтернативы по приобретению этих книг не существовало.

Нельзя было просто так взять и купить в книжном магазине Стерна. Не подписавшись на тридцать с лишком томов, не приобрести было исландских саг.

Теперь, просматривая полный перечень томов «Библиотеки», я понимаю, что и из позднейших серий тоже отсутствовало самое, на мой мальчишеский взгляд, интересное.

Куда-то запропастился Фенимор Купер, чьим «Последним из Могикан» я бы непременно заинтересовался, а так, стыдно сказать, не читал и до сих пор. Не было Лескова. Не было леоновского «Русского Леса». Не было Герберта Уэллса. Все это мне очень не помешало бы, но, видимо, самые популярные и ходовые тома были зачитаны кем-то из знакомых. В условиях книжного голода зачитывание было любимым спортом интеллигенции.

Небольшой дверцей в этой непрошибаемой «подписке» были макулатурные издания.

Приносишь двадцать килограммов старых газет, журналов и учебников, и тебе выдают талончик на ту или иную книжку из списка. В год в продаже по этой системе появлялось 5-6 наименований, и большую часть из них мы постарались не упустить.

Так у нас дома появились рассказы Честертона, «Записки о Шерлоке Холмсе» Конан Дойля, где не было «Собаки Баскервилей», но был «Знак четырех», «Княжна Тараканова» и другие романы в книге Данилевского, на обложке которой красовалось таинственное слово «Новороссия», «Князь Серебряный» А. К. Толстого, «Спартак» Джованьоли и «Дети капитана Гранта» Жюля Верна. Ну а главное – «Проклятые короли» Мориса Дрюона.

Как попала в список массовых изданий в СССР эта похлебка из крови, сала, спермы и душной человеческой плоти, мелко нарубленной топором палача, я не знаю.

Точнее, догадываюсь – СССР дружил с голлистской Францией, а Дрюон был правоверным голлистом, участником сопротивления и даже, в некотором роде, потомком выходцев из России.

Больше всего «Проклятые короли» напомнят современному читателю Джорджа Мартина, но только циничней, злее и без всякой нравоучительности последнего, заменяемой жесткой политической прагматикой.

Особенно она заметна в заключительной книге «Когда король губит Францию», представляющей собой скрытую голлистскую сатиру на тогдашнее правление французских либералов во главе с Жискаром д`Эстеном.

Я до сих пор почти наизусть помню рассуждения писателя о власти посредственностей. Интересно, что бы он сказал об Олланде, до чьего президентства совсем чуть-чуть не дожил?

Это было, конечно, открытие какого-то нового измерения – пока другие дети моего поколения жевали пресноватого Дюма, я вгрызался в пересоленное и переперченное мясо Столетней войны.

Они произвели на меня такое впечатление, что когда я оказался во Франции, то постарался любой ценой, хоть тушкой, хоть чучелком, попасть в замок Борегар с его уникальной галереей исторических портретов, созданной в середине XVII века и охватывавшей героев предыдущих трех столетий.

На одном из этих портретов был главный герой эпопеи – Робер Артуа. Кстати сказать, совершенно не похожий на нарисованный Дрюоном образ: вместо краснощекого упитанного великана – худощавый носатый француз с глазами страдальца и фанатика. Именно такой, конечно, и должен был развязать столетнюю бойню.

Стоит признать, что кое в чем советский книжный дефицит пошел мне на пользу.

Я вынужденно начал читать не то, что читали остальные. Пока по классу ходили, мне на зависть, произведения какого-то польского писателя про приключения юного «Томека» (потом мне рассказали, что это были какие-то жутко русофобские, как у поляков и полагается, книги), я вгрызался в дневники Миклухо-Маклая.

А однажды, когда мне попалась в руки увлекательная сокращенная версия «Уленшпигеля» Шарля де Костера, я подошел к нашему книжному шкафу и обнаружил полное издание романа о сожжении ведьм, реформации, гезах и борьбе Нидерландов с Испанией. Книгу, как и Дрюон, пожалуй, несколько рискованную для подростков.

Иногда дефицит играл мощную охранительную роль.

Мой мозг оказался не забит «стругацкими», как у большинства советских интеллигентов моего и чуть старшего поколения. Стругацкие были дефицитом и мне в руки не попадали, а потому их тексты встретились мне лишь тогда, когда вряд ли могли всерьез повлиять на мировоззрение.

В фантастике приходилось довольствоваться какими-то ошметками.

Отчетливо помню сборник «Дорога воспоминаний», посвященный рассказам, связанным со временем – прошлое-будущее, путешествия во времени, предсказания, даже попаданцы, кажется, там были. В свое время он произвел на меня чрезвычайно сильное впечатление.

И вот недавно попался в букинисте, и я с некоторым интересом его перечитал, обнаружив, в частности, рассказ об Испании 2010 года, где предсказано множество нереализованных жизненных усовершенствований, зато герой по-прежнему платит обнаружившимися в кармане монетками песо (небось, еще и с портретом генерала Франко) и, разумеется, не встречает никаких мигрантов. Такова предсказательная сила фантастики.

Иными словами, я был дитя книжного дефицита.

А витрины «Книгообмена» были его «Окнами РОСТ-а». По ним ты всегда мог узнать – что именно сейчас в дефиците и особенно высоко ценилось.

Помню, как совершенно невозможно было достать сборник Высоцкого «Нерв», вышедший вскоре после его смерти. За него, наверное, глотку готовы были перерезать.

А вот вышедший в 1988 году сборник «Четыре четверти пути» уже лежал на полках книгообмена довольно долго, так как, видимо, пожелания владельца были слишком жирными.

Зато со стремительностью разлеталась книга Марины Влади о Высоцком. Меня, впрочем, эта ажитация не касалась, так как дома была переплетенная фотокопия выпущенного на Таганке машинописного сборника всех основных песен барда, да еще и с заботливо вписанными рукою отца пропусками и вариантами.

Книгообмен был странным миром. Еще более странным миром была букинистическая спекуляция в СССР, но на соприкосновение с нею у меня попросту не было денег.

Сегодня я гуглю «Книгообмен», но поисковик самодовольно подсовывает мне исключительно «буккроссинг», то есть обмен сытых довольных людей излишками, «чтобы не выбрасывать». Ко всему прочему еще и избыточный, поскольку большинство книг, которыми меняются, куда проще найти в интернете. По сути, мы обмениваемся сегодня бумажными изданиями, а не текстами.

Книгообмен имел бы смысл в тех областях, где количество книг ограничено, а их путь к читателю труден – то есть в научных изданиях, но именно такими книгами обычно и не меняются.

Книжный дефицит сегодня исчез. Правда, заплатили мы за его исчезновение чудовищно упавшими книжными тиражами.

Даже советские специздания «для научных библиотек» имели тираж в 10 000 экземпляров, как, к примеру, «Космос и история» Мирчи Элиаде. Я сравнил это с тиражом «Черного лебедя» Насима Талеба – культовой книги широких слоев аналитиков, прогнозистов и менеджеров. Практически ширпотреба. 5 тысяч.

Такова цена отсутствия дефицита и книжной свободы. Никто ничего не читает.

Хотя, может быть, и не так. Многие читают разное. Раньше все читали одно и то же.

Сегодня я с трудом справляюсь хотя бы с запоминанием всего, что вышло за месяц. Советский интеллигент прочитывал все стоящее, что выходило за год, и у него оставалась еще масса свободного времени.

Эта оппозиция прекрасно передана в «Мечтателях» Бертолуччи в споре героев. Один восхищается «культурной революцией» и цитатником Мао: все эти миллионы людей идут в будущее с книгами. Другой возражает ему – не с книгами, а с книгой. «У них у всех одна и та же книга. Это меня пугает».

В позднем СССР книга была, по счастью, не одна. А те книги, которые претендовали на статус Одной Книги, никто уже давно не читал.

Но все-таки советская власть проводила политику искусственной книжной дефляции, политику искусственного подавления разнообразия, так напоминающую политику денежного голода, проводившуюся либерал-монетаристами в 1990-е.

Политика либералов привела к деиндустриализации. Политика коммунистов – к деинтеллектуализации.

Надеюсь, что все-таки обе они закончились.

Опубликовано в газете «Взгляд» по заголовком: «Дитя книжного дефицита.