Умберто Эко. Имя Розы

Умберто Эко. Имя Розы. Минск, Сказ, 1993

Постмодернистский средневековый детектив с антиборхесовскими нотками. Отлично написан. Хорошо переведен.

Мораль такая же как и у всех модных авторов последних десятилетий — оптимистическое погружение в мировой анус неостановимо и должно быть веселым.

Главный злодей — слепой брат Хорхе идет на кучу убийств и, в итоге, уничтожает всю библиотеку лишь бы к людям не попала в руки вторая книга «Поэтики» Аристотеля о комедии. Поскольку в этом случае смеховая культура победит верующую серьезность средневековья. Мы-то умные, все Бахтина читали и знаем, что никакими частными усилиями пришествие и торжество Мировой Жопы не остановить.

Правда человек, немного понимающий в истории средневековой письменности, изрядно удивится. Дело в том что в средневековых монастырях, даже очень богатых, практически не было греческих книг и никто не знал греческого. Даже Петрарка, которому откуда-то попала греческая «Илиада», ей поклонялся, но прочесть ее не мог. Между тем, почти все убитые в романе гибнут пытаясь прочесть книгу на языке, который заведомо не мог быть им известен.

Предположение, что это латинский перевод «Поэтики» также затруднительно — первый такой перевод был сделан аж в середине XV века, причем с арабского. Греческие тексты пришли в Европу только из Византии и без нее их не было бы.

Так что исходная интрига романа исторически невозможна и абсурдна, что, впрочем, для беллетристики вполне простительно.

Вообще, разговоры о латинских средневековых монахах, которые сохранили античную культуру, и о диких византийцах — это как бы выразиться помягче, преувеличение.

Из ведущих греческих историков классической поры сохранились все трое — Геродот, Фукидид, Ксенофонт. Платон сохранился целиком. Аристотель сохранился почти целиком. Лисий, Демосфен, даже немного Эсхин — сохранились. Плутарх, Плотин, Прокл сохранились целиком. Руинированы оказались только тексты эпохи эллинизма — совсем пропали Эфор и Феопомп, сохранился в обломках Полибий. Еще с пробелами сохранились поздние грекоязычные авторы римского времени — Дион Кассий, Аппиан. Но и то — Аппиан сохранился самыми интересными для читателя частями. Дион выжил именно благодаря эпитомам византийца Ксифилина.

Сравниваем с латинскими текстами — доливиева римская историография пропала совсем, «История» Саллюстия — почти пропала, Ливий сохранился в обломках, Тацит сохранился в обломках, от Веллея Патеркула сохранилась едва половина. Только Светоний с анекдотиками жив-живехонек. Ну и Scriptores Historiae Augustae — сборник малодостоверных анекдотов, — по иронии судьбы живы. Аммиан Марцеллин сделал большую ошибку, что написал свою историю по-латыни — напиши он ее по-гречески и, возможно, он сохранился бы целиком.

По большому счету, из классических латинских прозаических текстов целиком сохранились только два гиганта — Цезарь и Цицерон (и то текст De Res publicae сохранился с большими лакунами).

Так что абсолютизировать книжную культуру западного средневековья как пространство игр рафинированных интеллектуалов, — не стоит. Действительно рафинированные интеллектуалы сидели в Константинополе и большую часть античной литературы мы знаем только потому, что они притащили её в своих мешках при бегстве в 1453 году. Всё то, что они не сумели притащить, погибло, скорее всего, навсегда.

Если это не смущает — можно наслаждаться деталями — прекрасным эксфрасисом портала, милой порносценой в лексике Песни Песней, образом Шерлока — Вильяма Баскервиля и приемом когда сыщик выходит на преступника пойдя по ложному следу.

Как развлекательная литература — это весьма недурно. Как постмодернистская пропаганда — вполне, в общем-то, обычно (и как обычно гадко). Как исторический роман не лишено крупных косяков.

С детективной стороны любопытно то, что Эко довольно близко подходит к сути дедуктивного метода, используемого Шерлоком Холмсом и справедливо пытается увязать его с принципами схоластического рассуждения. Но, в отличие от Шерлока, брат Вильям даже приблизительно не знает исторического метода, который доступен лишь тому, кто живет в культуре прецедентного права.

Единственное в чём я согласен с Эко это в негативном отношении к Борхесу — автору пустому, напыщеному, псевдомногозначительному и занудному. Но, в целом, Эко меня не заинтересовал и даже «Маятника Фуко» не говоря уж о дальнейшем я не читал. Хотя изречение «есть сумасшедшие без тамплиеров, но те, которые с тамплиерами, — самые коварные» вполне разделяю и одобряю. Самые коварные «сумасшедшие с тамплиерами», ко всему прочему, как правило сами тамплиеры.

Цитата:

Четвертого дня
ВЕЧЕРНЯ,
где Алинард сообщает, кажется, важнейшие сведения, а Вильгельм демонстрирует свой метод продвижения к проблематичной истине через последовательность заведомых ошибок

Спустя несколько часов Вильгельм вышел из скриптория в самом веселом расположении духа. Дожидаясь вечери, в монастырском дворе мы набрели на Алинарда. Помня просьбу старика, я еще накануне запасся в кухне горсточкой бобов и теперь преподнес их ему. Он с благодарностями запихал бобы в беззубый слюнявый рот.
«Ну, видел, юноша? — сказал он мне. — И третий труп находился там, где предуказано книгой. Теперь жди четвертой трубы!»
Я спросил, как он догадался, что ключ к цепи преступлений надо искать в книге откровения. Он удивленно выпучил глаза: «В книге Иоанна ключ ко всему! — И добавил, наморщившись от обиды: — Я знал, я давно предсказывал… Это ведь я, знаешь, присоветовал аббату… тогдашнему аббату… собрать как можно больше толкований к Апокалипсису. Я должен был стать библиотекарем… Но другой добился, чтоб его направили в Силос. И там он собрал самые лучшие рукописи и приехал с великолепной добычей… О, он знал, где искать… Знал наречие неверных… И за это ему поручили библиотеку, ему, а не мне… Но Бог наказал его. До времени отправил в страну теней… Ха, ха», — злобно захихикал старик, который до тех пор, пребывая в тихой старческой расслабленности, казался мне таким же благостным, как невинный младенец.
«Кто это? О ком вы говорите?» — спросил Вильгельм.
Старик тупо глядел на него. «О ком я говорил? Не помню… Это было давно. Но Господь карает. Господь изничтожает, Господь помрачает память… Там, в библиотеке, многое делалось от гордыни… Особенно после того, как ею завладели иностранцы. Но Господь карает и сейчас…»
Ничего нового вытянуть из него не удалось. Мы оставили старика в тихом обиженном полубреду. Вильгельм, судя по всему, сильно заинтересовался этим разговором. Он бормотал себе под нос: «К Алинарду стоит прислушаться. Всякий раз в его словах бывает что-то интересное».
«Что же на этот раз?»
«Адсон, — отвечал Вильгельм. — Разгадывать тайну — это не то же самое, что дедуцировать из первооснований. Это также не все равно что собирать множество частных данных и выводить из них универсальные законы. Разгадывать тайну чаще всего означает иметь в своем распоряжении не более одного, или двух, или трех частных данных, не обладающих, с внешней точки зрения, никаким сходством, и пытаться вообразить, не могут ли все эти случаи представлять собой проявления некоего универсального закона, который лично тебе пока неизвестен и вообще неизвестно, был ли он когда-либо выведен. Разумеется, если ты будешь исходить, как говорит философ, из того, что человек, лошадь и мул — все трое не имеют желчи и все трое долгоживущи, ты можешь при желании сформулировать принцип, что все животные, не имеющие желчи, живут подолгу. Однако теперь возьмем, например, случай рогоносящих животных. Почему у них рога? В один прекрасный момент ты замечаешь, что у всех рогатых животных отсутствуют зубы на верхней челюсти. Это могло бы явиться потрясающим открытием, если бы ты одновременно не обратил внимания на то, что, к сожалению, существуют животные без зубов на верхней челюсти, которые тем не менее рогов не имеют, в частности верблюд. Но после этого ты замечаешь, что все животные, не имеющие зубов на верхней челюсти, обладают двойным желудком. Прекрасно. Из этого ты можешь сделать вывод, что тот, у кого зубов недостаточно, плохо жует пищу и поэтому нуждается в двух желудках, чтобы эту пищу переварить. Ну, а рога? Для этого попробуй себе представить материальную причину рогов, и увидишь, что недостаток зубов обусловливает появление животного с преизбытком костяной материи, которая ищет себе выхода с какой бы то ни было стороны. Но удовлетворительно ли это объяснение? Нет, потому что у верблюда отсутствуют верхние зубы, наличествуют два желудка, однако рогов нет. В этом случае полезно будет обратиться к целевой причине. Костяная материя формируется в рога только у тех животных, у которых отсутствуют другие средства защиты. У верблюда же имеется такая жесткая шкура, что рогов ему не нужно. Поэтому закон может быть выведен…»
«Да на что нам дались эти рога? — перебил я с нетерпением. — Почему вы вдруг стали заниматься рогатыми зверями?»
«Я рогатыми зверями никогда не занимался, а вот епископ Линкольна занимался ими немало, развивая идеи Аристотеля. По чести, я ничего не могу сказать о его резонах, не знаю, были ли они справедливы или ошибочны; да и лично я сам никогда не пересчитывал, сколько зубов у верблюда и сколько желудков; все это мне понадобилось лишь чтобы показать тебе, что выведение объяснительных законов, в естественных науках, требует косвенного подхода. Пред лицом разрозненных фактов ты должен стараться представить себе множество универсальных законов; на твой первый взгляд, ни один из них не будет связан с фактами, которые тебя занимают; и вдруг внезапно неожиданное совпадение результата, случая и закона подведет тебя к рассуждению, которое представится тебе более убедительным, чем остальные. Затем попробуй применить это рассуждение ко всем подобным случаям. Попробуй употребить его для предсказывания результатов, и это покажет тебе, угадал ты или нет. Однако до самого конца расследования ты не сможешь доподлинно знать, какие предикаты в рассуждение следует вводить, а какие отбрасывать. Именно в этом положении обретаюсь я. Увязываю разрозненные элементы и пробую различные гипотезы. Но я должен перепробовать их невероятно много, и большинство из них настолько абсурдны, что и сказать тебе стыдно. Видишь ли, в случае с пропавшею лошадью, когда я заметил следы, у меня появилось множество гипотез, как взаимодополняющих, так и взаимопротиворечащих; это могла быть сбежавшая лошадь, это мог и сам Аббат проскакать на своей великолепной лошади вниз по спуску, могло оказаться и так, что один конь, Гнедок, оставил следы на дороге, а другой, скажем, Воронок, сутками прежде ободрал о кустарник гриву; ветки дерева могли надломить не лошади, а люди. Я не имел возможности остановиться на какой-либо гипотезе и объявить ее верной, пока не встретил отца келаря с его людьми и не увидел, как усердно они ищут. Тогда я подумал, что гипотеза с Гнедком — единственная подходящая, и попробовал проверить, является ли она также справедливой. Для этого я обратился к монахам, изложил им свою догадку. Я выиграл, как ты видел. Но мог бы и проиграть. Люди посчитали меня мудрецом, потому что я выиграл, но им было неведомо великое множество случаев, в которых я выходил дураком потому, что проигрывал, и они не знали, что за несколько секунд до того, как выиграть, я бываю вовсе не уверен, не проиграл ли я. Ныне, размышляя об этих монастырских историях, я имею немало превосходнейших гипотез, но ни одного очевидного факта, который позволил бы мне сделать вывод, какая из них лучше всех. И поэтому, чтобы не выглядеть дураком потом, я предпочитаю не выглядеть молодцом сначала. Дай мне еще немножко подумать. До завтрашнего дня по меньшей мере».
Тут мне вдруг стало совершенно ясно, какой способ рассуждения использует учитель, и я поразился, до чего невыгодно отличается этот способ от предложенного философом — то есть от суждения на основании первопринципов, так чтобы разум рассуждающего почти что воспроизводил ход божественного разума. Я понял, что, когда у него нет ответа, Вильгельм придумывает их много, и все между собой противоречат. Я был подавлен.
«Так что же, — осмелился я спросить, — вы еще далеки от решения?»
«Я очень близок к решению, — ответил Вильгельм. — Только не знаю, к которому».
«Значит, при решении вопросов вы не приходите к единственному верному ответу?»
«Адсон, — сказал Вильгельм, — если бы я к нему приходил, я давно бы уже преподавал богословие в Париже».
«В Париже всегда находят правильный ответ?»
«Никогда, — сказал Вильгельм. — Но крепко держатся за свои ошибки».
«А вы, — настаивал я с юношеским упрямством, — разве не совершаете ошибок?»
«Сплошь и рядом, — отвечал он. — Однако стараюсь, чтоб их было сразу несколько, иначе становишься рабом одной-единственной».
Тут у меня возникло ощущение, что Вильгельма вообще не интересует истина, которая всегда состоит в единственном тождестве между предметом и понятием. Он же хотел развлекаться, воображая столько возможностей, сколько возможно.
Осознавши это, я, со стыдом признаюсь, разуверился в учителе и поймал себя на мысли: «Хорошо хоть инквизиция вовремя подоспела!» Ибо мною овладела жажда истины — та же, которой одушевлялся Бернард Ги.
В таком-то провинном расположении духа, смущаясь сильнее, нежели Иуда вечером святого четверга, я вошел с Вильгельмом в трапезную и приступил к ужину.